– Черепаха и журавль!
Я решила, что очень зла.
Преодолев заветную полосу мела на асфальте, развернулась к Яше и.... Окунулась в такое счастье, лившееся от его лица, что забыла все грубые слова.
Журов всегда словно немного светился, но в тот миг он разве что не разлетелся на миллионы бриллиантовых искр.
Людоедка подхватила Жоркино:
– Черепаха и журавль.
Яша кивал, будто получил лучшую похвалу в жизни. В его серых глазах горело что-то мне неведомое, глубокое, всеобъемлющее… не совсем подходящее его нескладной фигуре и нашему возрасту.
– Цуру и камэ, – прошептал он.
Но первое слово было странным, очень похожим на шум в ушах после длинного забега, а второе успело стать привычным...
Так что я не обратила внимания.
От усталости или от того, что было приятно хоть раз оказаться не самой последней, пусть и не совсем честным способом, я так и не рассердилась на Яшу.
На самом деле я давно уже с удовольствием принимала его внимание, просто слишком вжилась в роль всем недовольной и раздраженной девчонки, вот и фыркала иногда на Журова.
С чего начинать вспоминать тот день?
С черемухи, которая расцвела под окнами кабинета истории, и все ждали, что в ближайшие дни поскучнеет небо и придется снова надеть легкие куртки?
С Сони?
Или, может быть, сразу с Матвея?
Лучше с того, что...
Наша школа – здание красного кирпича, построенное еще в царское время и пережившее революцию и отечественную войну, – располагалась в центре города на одинаковом расстоянии от школы высшего спортивного мастерства для гимнастов и стадиона, где занимались хоккеисты, борцы и атлеты. Поэтому, кроме обычных классов, в каждой параллели были и специализированные – спортивные. Ради спортсменов в учебном расписании была устроена особая смена, когда уроки начинались и заканчивались так, чтобы оставалось время для утренних и вечерних тренировок. В списках учеников значились знаменитые на всю страну фамилии. Но мы, обычные школьники, видели этих звезд спорта на экранах телевизоров или улыбающимися с Доски почета.
Фото Матвея Гордеева, талантливого хоккеиста, которому прочили великое будущее, на ней тоже висело.
Матвей был красив, как олимпийский бог, и хоть однажды, но появлялся в сновидениях каждой из старшеклассниц школы. Занятия спортом благотворно сказались на его богатырской фигуре и рано стерли детские черты с лица. Как, впрочем, и с лиц многих спортсменов, чья карьера и медали оплачивались быстрым взрослением. Глядя на Матвея, сложно было представить, что он еще школьник. Парень выглядел представительнее Шпунтика и рядом со Степой легко мог сойти за приятеля, а не ученика.
Учился Гордеев в параллельном десятом «В».
Еще в начале выпускного года Матвей вдруг стал чаще появляться на уроках – непривычно хмурый и молчаливый. Потом пропал на пару месяцев и вернулся, едва заметно прихрамывая на правую ногу.
Людоедка шепнула, что у Гордеева травма колена. Жорка согласился с ней, добавляя слухи об операции. Вскоре к ним добавились предположения, что она прошла неудачно. Или травма оказалась серьезной.
К началу весны сомнений ни у кого больше не оставалось – блистательная спортивная карьера навсегда исчезала из будущего Матвея.
Ей на смену быстро приходила иная слава. Снова приглушенными слухами. Тихими переговорами сбившихся на перемене в группки парней.
Матвей стал выпивать. Озлобился.
Окружив себя несколькими хоккеистами, на которых еще вчера смотрел свысока, он позволял им отпускать грубые шутки по отношению к другим ребятам в школе. Гордеев происходил из неблагополучной семьи, спорт, кроме перспектив на будущее, был для него выходом в другой мир, но теперь Матвей сам попадал иногда в неприятности с милицией.
Внешне парень оставался все так же неотразим. Разве что серые тени появились под карими глазами, добавляя его облику трагичности, способной растопить самые холодные девичьи сердца. Даже Оксаны Вериль из десятого «А», на которую все девчонки смотрели с завистью.
Невозможно было не восхищаться золотом ее пышных волос, что были длиной по пояс, как у русских красавиц. Огромными синими глазами под ровными крутыми дугами густых бровей и красиво очерченным ртом. Хорошо оформившейся идеальной фигурой, которую не могла спрятать скучная школьная форма. К тому же у Оксаны были знаменитые в городе родители: мама – прима драмтеатра, а отец руководил этим самым театром.
В свой звездный период Матвей не обращал внимания даже на Оксану, а лишившись перспектив, скорее больше не дотягивал до ее уровня. Но на весенней дискотеке между ними пробежала искра, и с тех пор школа наблюдала за новой влюбленной парой и маловероятным союзом отличницы и двоечника. Если спортсменом Матвей Гордеев считался первоклассным, то учился он кое-как.
Сначала их отношения никак не сказывались на жизни нашего класса. Выпускники редко встречались в коридорах. Но незадолго до завершения занятий десятые «А» и «Б» объединили в группы по иностранным языкам для подготовки к экзаменам. Так Вериль оказалась в одном кабинете со мной и Яшей. А Гордеев, один или со своими постоянными спутниками, Тимом и Костяном, встречал ее в коридоре после уроков.
Матвей часто видел Яшу, Оксана видела, как Журов смотрит на меня...
Что происходило в их уже не совсем школьных отношениях, в которых, по заверениям той же Людоедки, «все было»? Наверное, много чего, плохо сочетавшегося со школьной формой, портфелями, фартуками.
Родители Вериль пытались вмешаться в роман дочери. Однажды прима драмтеатра прошелестела пышной юбкой до кабинета директора и обратно, подозрительно сверкая огромными, как у дочери, синими глазами. Матвей снова пропускал занятия. Высокомерие, всегда скользившее в глазах Оксаны, стало перемежаться с раздражением, направленным почему-то в мою сторону. На совместных уроках мне доставались ее ехидные замечания. Жорка и вовсе советовал парням держаться от Гордеева подальше, уверяя, что тот увлекается не только спиртным.
А потом фото Матвея сняли с Доски почета.
Множество мелких событий, случайных совпадений, глупых и жестоких слов, обида и боль от разбитых надежд перемешались вместе и получился яд, который отравлял мысли и влиял на полные эмоций желания...
Оксана требовала подтверждения чувств. Матвей выбрал самый простой способ. Он был зол. Он был раздавлен потерей будущего в спорте, унижен бессердечностью того, чья рука сделала его поражение очевидным для всей школы. И не мог найти выхода этим чувствам. Счастливая улыбка Яши ослепляла тьму, что скопилась в душе Матвея. И долговязый щуплый парень к тому же посмел бросить Гордееву вызов.
– Яшу твоего бьют! – закричала в тот страшный день Соня.
Изумрудные глаза опухли от слез. Рот искривился.
Я испугалась вида Сони и ее слов. Мне вдруг показалось, что в пустом коридоре на меня уставились сотни осуждающих глаз, потому, наверное, и закричала:
– Не мой он. Не мой!
Хотя меня уже охватила паника: надо же что-то делать?! Куда-то бежать?
– Это ты, ты во всем виновата! Черепаха толстокожая! – стегала меня Соня невидимыми хлыстами. – Что он в тебе нашел? Уродина слепая! – Стешкова явно была не в себе – вцепилась обеими руками в мой форменный фартук, потом и вовсе потянулась к лицу.
– Пусти, Соня, – попросила я, изо всех сил отклоняясь назад.
– Из-за тебя его бьют. Бьют...
Едва увернувшись от острых ногтей, я попыталась вырваться, но у меня опять ничего не вышло. Соня оказалась на удивление сильной. И страшной.
– Из-за тебя… – прошипела она.
– Пусти, ненормальная. Мне же бежать надо!
Последние слова немного привели Стешкову в чувство. Она не просто выпустила – оттолкнула меня, да так, что я едва удержалась на ногах.
– Во дворе, у контейнеров. Туда они его потащили.
Вот теперь точно оборвалось сердце в груди. На ватных ногах я побежала, не зная, что и думать. Позади Соня сбросила с подоконника на кафельный пол мою школьную сумку и пнула ее ногой.
Я выскочила во двор. За углом у мусорных контейнеров Тим и Костян держали Яшу с двух сторон, а Матвей наносил ему удар за ударом.
В живот.
– Кто?
– Кира.
В лицо.
– Кто?
– Кира.
Разбитые в кровь губы Яши изгибались в подобие улыбки.
Я заорала изо всех сил, но это не возымело никакого действия. Кроме того, что Матвей бросил на меня короткий взгляд, усмехнувшись, и снова развернулся к Яше.
– Кто?
Журов посмотрел на меня красными заплывавшими глазами.
Я бросилась в надежде найти помощь обратно в опустевшую школу.
За спиной раздавалось:
– Кира… Кира…
Потом крик – такой пронзительный! Подтолкнул в спину, и я понеслась, не чувствуя ног: через широкие двери, по просторному холлу. Вверх по лестнице к учительской – рядом с ней находилась комната завхоза. Никого. В кабинет военрука. Наверное, впервые в жизни я по-настоящему быстро бегала и задыхалась не от усталости, а от страха.
От крика, звеневшего в ушах вновь и вновь:
– Кир-раР-руки-не-тро-гай!
Когда взрослые вслед за мной выскочили во двор, участники избиения уже скрылись. Только Яша лежал сломанной линейкой на грязной земле у мусорных контейнеров. Лицо и волосы в крови. На железных боках контейнеров тоже была кровь. На траве, на ящиках, валявшихся неподалеку, – везде. Яша был без сознания.
Я стояла в стороне, тряслась, как ковыль на ветру, и боялась подойти ближе. Смотреть на него тоже не могла – боялась. Вместо этого изучала стенки контейнеров. Их железные бока разъедала ржавчина, и капли крови, подсыхая, тоже становились похожими на ржавчину. Помню руки военрука у себя на плечах. Как приехала скорая. Милиция. Яшу увезли.
Военрук проводил меня до парадных дверей школы, и я побрела домой.
Как только зашла в прихожую, меня вырвало. Сухие спазмы продолжались еще почти час, и мама уже собиралась звонить врачу, но лежа на кровати, в какой-то момент я перевернулась на живот, свесила голову, уставившись в пол, и тошнота понемногу отступила.
Облегченно выдохнув, мама присела рядом и долго потом оставалась возле меня, гладя по голове и плечам и расправляя мои волосы, рассказывала всякие глупости. А еще – детские сказки.
В том числе о журавлях.
Я разглядывала линии на паркетных досках, пытаясь сложить из них какие-то образы – не получалось. Стоило прикрыть глаза, и взлетал кулак Матвея. Снова и снова дергалась голова Яши. С каждым ударом на его лице выступало все больше крови. Так что и не видно стало серых глаз.
Матвея арестовали вместе с его дружками в тот же вечер. Тима и Костяна отпустили через день. Против Гордеева возбудили уголовное дело. Долгий процесс, о котором будет судачить полгорода, закончится сроком и тюрьмой, потому что еще до суда Матвею исполнится восемнадцать.
После того страшного дня я вдруг окунулась в пустоту. Утонула в ней или лучше будет сказать – растворилась. Я сама стала пустотой без теплого Яшиного взгляда и его улыбки. Где бы ни находилась, сколько бы ни собралось вокруг людей – вокруг меня было пусто, пусто. Пусто.
Без глубокого, ровного голоса Яши я узнала тишину. Не обычную, а ту, что существует, когда мир полон звуков. Одиночество. Несмотря на то, что рядом появилось много сочувствующих и тех, кто пожелал стать другом. Среди них были и те, кто прикрывал ложным участием любопытство или злорадство.
– Жур сам виноват.
– Заладил свое: кира-кира…
– Не мог, что ли, заткнуться?
Парни оправдывались на уроке истории, на который пришли директор, завуч, следователь по делу Гордеева.
Каждый со своего места, мальчишки добавляли по несколько слов или фраз, и понемногу вырисовывалась картина того, что случилось.
Все началось на большой перемене, когда Матвей потребовал у ребят, толпившихся в фойе, назвать самую красивую девушку в школе. Они отвечали то, что хотел услышать Гордеев, – Оксана Вериль.
Все, кроме Яши.
– Матвей не в себе был.
– Зачем он начал его провоцировать?
– Всем же было это видно.
– А Жур свое: Кира! Кира!
Сцену в фойе прервал звонок на уроки.
– И улыбку свою идиотскую мог бы ненадолго выключить.
– Она для Матвея что красная тряпка для быка…
Сцена продолжилась после уроков, когда опустела школа.
Во дворе, рядом с мусорными контейнерами...
Через три дня после случившегося я узнала, в какой больнице лежит Яша и пришла его проведать, но вдруг услышала, что накануне утром он пропал.
– Как?! Ну вот как?! Такой долговязый парень, с переломами и сотрясением, мог исчезнуть из больницы?!
Впервые я нападала на взрослых, не сдерживаясь и выкрикивая в растерянные или жалостливые лица истязавшее меня чувство вины. Что опоздала. Не пришла раньше. Была холодна. Без причин постоянно сердилась… Хотя если бы пришла раньше, разве это что-нибудь изменило бы?
– Мы не знаем, деточка, никто не знает, – успокаивала меня сердобольная санитарка после того, как мне дали успокоительное, и оно подействовало. – Никто не знает, – повторила она, поглаживая по спине. – К нему как раз отец пришел, а палата пустой оказалась. Только окно распахнуто настежь. А этаж-то четвертый. Ни пожарной лестницы рядом нет, ни карниза поблизости. Здесь уже и милиция побывала. И следователи вопросы задавали. Все впустую. Да когда они приехали, отца того парнишки в больнице тоже больше не нашли.
Я стала искать двор, где жил Яша, не особо надеясь узнать больше милиции. Внутри меня была пустота. Сердце не удержалось в груди. Осталось на школьном дворе. Затерялось в пыли среди мелких камней и разбитого асфальта. Или у контейнеров в траве, что была забрызгана кровью. Не знаю, где. Но внутри меня зияла пустота. Казалось, я смогу ее хоть немного заполнить, если окажусь поблизости с тем местом, где жил парень, который, исчезнув, невероятным образом остался в моих мыслях, снах, в видениях наяву. Яша Журов.
Почему теперь мне нравились его фамилия и имя?
Прозвище Жур? Еще больше – Журпластырь Ивлевой.
Нравилось повторять эти слова вслух, пытаясь услышать в их звучании отголоски глубокого взрослого голоса?
В наших редких с Яшей разговорах проскальзывали упоминания магазинов, Детского парка, нескольких улиц. Преодолев глубокие арки дворов, я направлялась к лавочкам, на которых теплыми вечерами сидели бабушки и от нечего делать следили за всем вокруг, обсуждая жильцов. Особенно тех, кто недавно переехал и кто не похож на остальных. Или внезапно исчез.
Скромная улыбка и вежливые приветствия помогли мне познакомиться с Риной Михайловной, Елизаветой Сергеевной и беззубой Наташкой, стыдливо прикрывавшей сухой ладонью рот, но оказавшейся самой болтливой из трех старушек.
– Исчез! – начала она, с подозрением щуря глаза. – Вышел из дома и больше не вернулся. Все вещи в квартире нетронутыми остались.
– Зато он Софку на деньги не обманул, – вступила в разговор Рина Михайловна. – На столе лежали. За целый месяц квартплаты.
– Странный он был, нелюдимый. При этом улыбался всем, – махнула рукой Елизавета Сергеевна. – Чего мы ему сделали, чтобы он нам все время улыбался? И сынок его такой же...
Бабушки на лавочке говорили об отце Яши.
Выходило, что Журов-старший покинул квартиру в тот же день, когда сын исчез из больницы, и больше их никто не видел. Ни отец, ни сын в гости к себе никогда не приглашали, ни с кем из соседей близко не общались, появились из ниоткуда в начале учебного года и исчезли в никуда. А вещей в квартире нашлось совсем немного.
Я решила, что очень зла.
Преодолев заветную полосу мела на асфальте, развернулась к Яше и.... Окунулась в такое счастье, лившееся от его лица, что забыла все грубые слова.
Журов всегда словно немного светился, но в тот миг он разве что не разлетелся на миллионы бриллиантовых искр.
Людоедка подхватила Жоркино:
– Черепаха и журавль.
Яша кивал, будто получил лучшую похвалу в жизни. В его серых глазах горело что-то мне неведомое, глубокое, всеобъемлющее… не совсем подходящее его нескладной фигуре и нашему возрасту.
– Цуру и камэ, – прошептал он.
Но первое слово было странным, очень похожим на шум в ушах после длинного забега, а второе успело стать привычным...
Так что я не обратила внимания.
От усталости или от того, что было приятно хоть раз оказаться не самой последней, пусть и не совсем честным способом, я так и не рассердилась на Яшу.
На самом деле я давно уже с удовольствием принимала его внимание, просто слишком вжилась в роль всем недовольной и раздраженной девчонки, вот и фыркала иногда на Журова.
Глава 6. Кир-ра, Кир-ра
С чего начинать вспоминать тот день?
С черемухи, которая расцвела под окнами кабинета истории, и все ждали, что в ближайшие дни поскучнеет небо и придется снова надеть легкие куртки?
С Сони?
Или, может быть, сразу с Матвея?
Лучше с того, что...
Наша школа – здание красного кирпича, построенное еще в царское время и пережившее революцию и отечественную войну, – располагалась в центре города на одинаковом расстоянии от школы высшего спортивного мастерства для гимнастов и стадиона, где занимались хоккеисты, борцы и атлеты. Поэтому, кроме обычных классов, в каждой параллели были и специализированные – спортивные. Ради спортсменов в учебном расписании была устроена особая смена, когда уроки начинались и заканчивались так, чтобы оставалось время для утренних и вечерних тренировок. В списках учеников значились знаменитые на всю страну фамилии. Но мы, обычные школьники, видели этих звезд спорта на экранах телевизоров или улыбающимися с Доски почета.
Фото Матвея Гордеева, талантливого хоккеиста, которому прочили великое будущее, на ней тоже висело.
Матвей был красив, как олимпийский бог, и хоть однажды, но появлялся в сновидениях каждой из старшеклассниц школы. Занятия спортом благотворно сказались на его богатырской фигуре и рано стерли детские черты с лица. Как, впрочем, и с лиц многих спортсменов, чья карьера и медали оплачивались быстрым взрослением. Глядя на Матвея, сложно было представить, что он еще школьник. Парень выглядел представительнее Шпунтика и рядом со Степой легко мог сойти за приятеля, а не ученика.
Учился Гордеев в параллельном десятом «В».
Еще в начале выпускного года Матвей вдруг стал чаще появляться на уроках – непривычно хмурый и молчаливый. Потом пропал на пару месяцев и вернулся, едва заметно прихрамывая на правую ногу.
Людоедка шепнула, что у Гордеева травма колена. Жорка согласился с ней, добавляя слухи об операции. Вскоре к ним добавились предположения, что она прошла неудачно. Или травма оказалась серьезной.
К началу весны сомнений ни у кого больше не оставалось – блистательная спортивная карьера навсегда исчезала из будущего Матвея.
Ей на смену быстро приходила иная слава. Снова приглушенными слухами. Тихими переговорами сбившихся на перемене в группки парней.
Матвей стал выпивать. Озлобился.
Окружив себя несколькими хоккеистами, на которых еще вчера смотрел свысока, он позволял им отпускать грубые шутки по отношению к другим ребятам в школе. Гордеев происходил из неблагополучной семьи, спорт, кроме перспектив на будущее, был для него выходом в другой мир, но теперь Матвей сам попадал иногда в неприятности с милицией.
Внешне парень оставался все так же неотразим. Разве что серые тени появились под карими глазами, добавляя его облику трагичности, способной растопить самые холодные девичьи сердца. Даже Оксаны Вериль из десятого «А», на которую все девчонки смотрели с завистью.
Невозможно было не восхищаться золотом ее пышных волос, что были длиной по пояс, как у русских красавиц. Огромными синими глазами под ровными крутыми дугами густых бровей и красиво очерченным ртом. Хорошо оформившейся идеальной фигурой, которую не могла спрятать скучная школьная форма. К тому же у Оксаны были знаменитые в городе родители: мама – прима драмтеатра, а отец руководил этим самым театром.
В свой звездный период Матвей не обращал внимания даже на Оксану, а лишившись перспектив, скорее больше не дотягивал до ее уровня. Но на весенней дискотеке между ними пробежала искра, и с тех пор школа наблюдала за новой влюбленной парой и маловероятным союзом отличницы и двоечника. Если спортсменом Матвей Гордеев считался первоклассным, то учился он кое-как.
Сначала их отношения никак не сказывались на жизни нашего класса. Выпускники редко встречались в коридорах. Но незадолго до завершения занятий десятые «А» и «Б» объединили в группы по иностранным языкам для подготовки к экзаменам. Так Вериль оказалась в одном кабинете со мной и Яшей. А Гордеев, один или со своими постоянными спутниками, Тимом и Костяном, встречал ее в коридоре после уроков.
Матвей часто видел Яшу, Оксана видела, как Журов смотрит на меня...
Что происходило в их уже не совсем школьных отношениях, в которых, по заверениям той же Людоедки, «все было»? Наверное, много чего, плохо сочетавшегося со школьной формой, портфелями, фартуками.
Родители Вериль пытались вмешаться в роман дочери. Однажды прима драмтеатра прошелестела пышной юбкой до кабинета директора и обратно, подозрительно сверкая огромными, как у дочери, синими глазами. Матвей снова пропускал занятия. Высокомерие, всегда скользившее в глазах Оксаны, стало перемежаться с раздражением, направленным почему-то в мою сторону. На совместных уроках мне доставались ее ехидные замечания. Жорка и вовсе советовал парням держаться от Гордеева подальше, уверяя, что тот увлекается не только спиртным.
А потом фото Матвея сняли с Доски почета.
Множество мелких событий, случайных совпадений, глупых и жестоких слов, обида и боль от разбитых надежд перемешались вместе и получился яд, который отравлял мысли и влиял на полные эмоций желания...
Оксана требовала подтверждения чувств. Матвей выбрал самый простой способ. Он был зол. Он был раздавлен потерей будущего в спорте, унижен бессердечностью того, чья рука сделала его поражение очевидным для всей школы. И не мог найти выхода этим чувствам. Счастливая улыбка Яши ослепляла тьму, что скопилась в душе Матвея. И долговязый щуплый парень к тому же посмел бросить Гордееву вызов.
– Яшу твоего бьют! – закричала в тот страшный день Соня.
Изумрудные глаза опухли от слез. Рот искривился.
Я испугалась вида Сони и ее слов. Мне вдруг показалось, что в пустом коридоре на меня уставились сотни осуждающих глаз, потому, наверное, и закричала:
– Не мой он. Не мой!
Хотя меня уже охватила паника: надо же что-то делать?! Куда-то бежать?
– Это ты, ты во всем виновата! Черепаха толстокожая! – стегала меня Соня невидимыми хлыстами. – Что он в тебе нашел? Уродина слепая! – Стешкова явно была не в себе – вцепилась обеими руками в мой форменный фартук, потом и вовсе потянулась к лицу.
– Пусти, Соня, – попросила я, изо всех сил отклоняясь назад.
– Из-за тебя его бьют. Бьют...
Едва увернувшись от острых ногтей, я попыталась вырваться, но у меня опять ничего не вышло. Соня оказалась на удивление сильной. И страшной.
– Из-за тебя… – прошипела она.
– Пусти, ненормальная. Мне же бежать надо!
Последние слова немного привели Стешкову в чувство. Она не просто выпустила – оттолкнула меня, да так, что я едва удержалась на ногах.
– Во дворе, у контейнеров. Туда они его потащили.
Вот теперь точно оборвалось сердце в груди. На ватных ногах я побежала, не зная, что и думать. Позади Соня сбросила с подоконника на кафельный пол мою школьную сумку и пнула ее ногой.
Я выскочила во двор. За углом у мусорных контейнеров Тим и Костян держали Яшу с двух сторон, а Матвей наносил ему удар за ударом.
В живот.
– Кто?
– Кира.
В лицо.
– Кто?
– Кира.
Разбитые в кровь губы Яши изгибались в подобие улыбки.
Я заорала изо всех сил, но это не возымело никакого действия. Кроме того, что Матвей бросил на меня короткий взгляд, усмехнувшись, и снова развернулся к Яше.
– Кто?
Журов посмотрел на меня красными заплывавшими глазами.
Я бросилась в надежде найти помощь обратно в опустевшую школу.
За спиной раздавалось:
– Кира… Кира…
Потом крик – такой пронзительный! Подтолкнул в спину, и я понеслась, не чувствуя ног: через широкие двери, по просторному холлу. Вверх по лестнице к учительской – рядом с ней находилась комната завхоза. Никого. В кабинет военрука. Наверное, впервые в жизни я по-настоящему быстро бегала и задыхалась не от усталости, а от страха.
От крика, звеневшего в ушах вновь и вновь:
– Кир-раР-руки-не-тро-гай!
Когда взрослые вслед за мной выскочили во двор, участники избиения уже скрылись. Только Яша лежал сломанной линейкой на грязной земле у мусорных контейнеров. Лицо и волосы в крови. На железных боках контейнеров тоже была кровь. На траве, на ящиках, валявшихся неподалеку, – везде. Яша был без сознания.
Я стояла в стороне, тряслась, как ковыль на ветру, и боялась подойти ближе. Смотреть на него тоже не могла – боялась. Вместо этого изучала стенки контейнеров. Их железные бока разъедала ржавчина, и капли крови, подсыхая, тоже становились похожими на ржавчину. Помню руки военрука у себя на плечах. Как приехала скорая. Милиция. Яшу увезли.
Военрук проводил меня до парадных дверей школы, и я побрела домой.
Как только зашла в прихожую, меня вырвало. Сухие спазмы продолжались еще почти час, и мама уже собиралась звонить врачу, но лежа на кровати, в какой-то момент я перевернулась на живот, свесила голову, уставившись в пол, и тошнота понемногу отступила.
Облегченно выдохнув, мама присела рядом и долго потом оставалась возле меня, гладя по голове и плечам и расправляя мои волосы, рассказывала всякие глупости. А еще – детские сказки.
В том числе о журавлях.
Я разглядывала линии на паркетных досках, пытаясь сложить из них какие-то образы – не получалось. Стоило прикрыть глаза, и взлетал кулак Матвея. Снова и снова дергалась голова Яши. С каждым ударом на его лице выступало все больше крови. Так что и не видно стало серых глаз.
Глава 7. Пустота
Матвея арестовали вместе с его дружками в тот же вечер. Тима и Костяна отпустили через день. Против Гордеева возбудили уголовное дело. Долгий процесс, о котором будет судачить полгорода, закончится сроком и тюрьмой, потому что еще до суда Матвею исполнится восемнадцать.
После того страшного дня я вдруг окунулась в пустоту. Утонула в ней или лучше будет сказать – растворилась. Я сама стала пустотой без теплого Яшиного взгляда и его улыбки. Где бы ни находилась, сколько бы ни собралось вокруг людей – вокруг меня было пусто, пусто. Пусто.
Без глубокого, ровного голоса Яши я узнала тишину. Не обычную, а ту, что существует, когда мир полон звуков. Одиночество. Несмотря на то, что рядом появилось много сочувствующих и тех, кто пожелал стать другом. Среди них были и те, кто прикрывал ложным участием любопытство или злорадство.
– Жур сам виноват.
– Заладил свое: кира-кира…
– Не мог, что ли, заткнуться?
Парни оправдывались на уроке истории, на который пришли директор, завуч, следователь по делу Гордеева.
Каждый со своего места, мальчишки добавляли по несколько слов или фраз, и понемногу вырисовывалась картина того, что случилось.
Все началось на большой перемене, когда Матвей потребовал у ребят, толпившихся в фойе, назвать самую красивую девушку в школе. Они отвечали то, что хотел услышать Гордеев, – Оксана Вериль.
Все, кроме Яши.
– Матвей не в себе был.
– Зачем он начал его провоцировать?
– Всем же было это видно.
– А Жур свое: Кира! Кира!
Сцену в фойе прервал звонок на уроки.
– И улыбку свою идиотскую мог бы ненадолго выключить.
– Она для Матвея что красная тряпка для быка…
Сцена продолжилась после уроков, когда опустела школа.
Во дворе, рядом с мусорными контейнерами...
Через три дня после случившегося я узнала, в какой больнице лежит Яша и пришла его проведать, но вдруг услышала, что накануне утром он пропал.
– Как?! Ну вот как?! Такой долговязый парень, с переломами и сотрясением, мог исчезнуть из больницы?!
Впервые я нападала на взрослых, не сдерживаясь и выкрикивая в растерянные или жалостливые лица истязавшее меня чувство вины. Что опоздала. Не пришла раньше. Была холодна. Без причин постоянно сердилась… Хотя если бы пришла раньше, разве это что-нибудь изменило бы?
– Мы не знаем, деточка, никто не знает, – успокаивала меня сердобольная санитарка после того, как мне дали успокоительное, и оно подействовало. – Никто не знает, – повторила она, поглаживая по спине. – К нему как раз отец пришел, а палата пустой оказалась. Только окно распахнуто настежь. А этаж-то четвертый. Ни пожарной лестницы рядом нет, ни карниза поблизости. Здесь уже и милиция побывала. И следователи вопросы задавали. Все впустую. Да когда они приехали, отца того парнишки в больнице тоже больше не нашли.
Я стала искать двор, где жил Яша, не особо надеясь узнать больше милиции. Внутри меня была пустота. Сердце не удержалось в груди. Осталось на школьном дворе. Затерялось в пыли среди мелких камней и разбитого асфальта. Или у контейнеров в траве, что была забрызгана кровью. Не знаю, где. Но внутри меня зияла пустота. Казалось, я смогу ее хоть немного заполнить, если окажусь поблизости с тем местом, где жил парень, который, исчезнув, невероятным образом остался в моих мыслях, снах, в видениях наяву. Яша Журов.
Почему теперь мне нравились его фамилия и имя?
Прозвище Жур? Еще больше – Журпластырь Ивлевой.
Нравилось повторять эти слова вслух, пытаясь услышать в их звучании отголоски глубокого взрослого голоса?
В наших редких с Яшей разговорах проскальзывали упоминания магазинов, Детского парка, нескольких улиц. Преодолев глубокие арки дворов, я направлялась к лавочкам, на которых теплыми вечерами сидели бабушки и от нечего делать следили за всем вокруг, обсуждая жильцов. Особенно тех, кто недавно переехал и кто не похож на остальных. Или внезапно исчез.
Скромная улыбка и вежливые приветствия помогли мне познакомиться с Риной Михайловной, Елизаветой Сергеевной и беззубой Наташкой, стыдливо прикрывавшей сухой ладонью рот, но оказавшейся самой болтливой из трех старушек.
– Исчез! – начала она, с подозрением щуря глаза. – Вышел из дома и больше не вернулся. Все вещи в квартире нетронутыми остались.
– Зато он Софку на деньги не обманул, – вступила в разговор Рина Михайловна. – На столе лежали. За целый месяц квартплаты.
– Странный он был, нелюдимый. При этом улыбался всем, – махнула рукой Елизавета Сергеевна. – Чего мы ему сделали, чтобы он нам все время улыбался? И сынок его такой же...
Бабушки на лавочке говорили об отце Яши.
Выходило, что Журов-старший покинул квартиру в тот же день, когда сын исчез из больницы, и больше их никто не видел. Ни отец, ни сын в гости к себе никогда не приглашали, ни с кем из соседей близко не общались, появились из ниоткуда в начале учебного года и исчезли в никуда. А вещей в квартире нашлось совсем немного.
