Я закрылась от него ладонями, скрывая слезы и сдерживая рыдания, как вдруг почувствовала толчок. Дикий журавль подошел вплотную и прижался к моим ногам.
Он позволил тронуть его узкую голову, провести ладонью по длинному клюву, изящной шее. Я гладила птицу и шептала:
– Кира я. Кира. Кира…
Ничего не происходило.
Да и что должно было произойти?!
Ничего! На мокром от влажных поцелуев рассвета лугу, на виду у просыпающегося леса стояли человек и птица. Не было оживших легенд и сказаний. Была обманувшаяся девушка и журавль, который почему-то забыл, как летать.
Но я поняла, что не верну его в неволю.
– Лети, – прошептала.
Он стоял рядом и не собирался отходить.
– Лети, – попросила.
Он не двигался.
– Лети! – закричала я на птицу, как когда-то на Яшу – за то, что смотрел на меня, будто я – самая большая драгоценность в мире. Отравил мою душу этим взглядом, заставив везде искать подобный и не находить.
– Лети! – завыла выпью, потому что не верила больше в счастье и сходила от этого с ума. Украла птицу да не отпускала ее, прижимаясь к горячему телу, гладя длинную шею.
Тогда я отстранилась от журавля и побежала.
Сначала ничего не было слышно, кроме моих же шагов и прерывистого дыхания. Но я бежала. Как сотни раз на скучном стадионе во время однообразных тренировок: вдох и медленный выдох, растянутый на четыре удара ног о землю и сырую траву.
За спиной послышались шаги, как в трехкилометровом забеге по Детскому парку, мимо железной дороги и потерявшего голос маленького паровозика. Я захотела остановиться, обернуться, но вдруг услышала шум крыльев. Над головой взлетела большая птица, и я замерла, провожая ее глазами.
Журавль поднимался все выше и выше. Улетал прочь, оставив мне напоследок пронзительный клич:
– Кир-ра, кир-ра…
Был скандал, меня опрашивали и допрашивали.
Директор заповедника хотел пригласить милицию, но начальник проекта пожалел меня. Славка держался в стороне от всех разговоров и споров, только курил одну сигарету за другой.
Один из штатных орнитологов сказал:
– Журавль полетел после стольких лет!
– Он погибнет, – сердился директор заповедника.
Его дочка плакала и бросала на меня ненавидящие взгляды.
– Дорогу сюда он всегда найдет, – предположил кто-то из расстроенных «мамочек».
– За то, что крылья вернула, не сажают в тюрьму, по мне даже штраф брать будет неправильным, – сказал начальник проекта.
И я подумала, что, наверное, он мог бы быть одним из Цуру...
Штраф с меня все-таки удержали и попросили покинуть станцию уже следующим днем.
Ванька повез меня вроде бы в город, где я собиралась переночевать в гостинице, но вдруг направил грузовик в лес.
– Зачем?
– Марьяша попросила, – ответил он и замурлыкал под нос незатейливую мелодию.
Вскоре парень высадил меня у маленькой лесной сторожки.
Травница выкатилась из нее навстречу пестрым шаром.
– Печку я уже затопила. Постель чистую постелила. Кровать, правда, не больно широкая, – оживленно затараторила она. И хитро подмигнув, качнула головой. – Зато крепкая.
– Зачем?
– Завтра утром Ваня заберет тебя сразу после рассвета, чтобы ты успела на дневной поезд.
– Зачем?
Марьяша не отвечала, будто не слышала, суетилась у крыльца, сбивая со ступенек несуществующую грязь. Я была озадачена ее поведением. Растерянность и непонятное волнение перетапливались в раздражение, почти злость – чувства, не испытываемые мною столь остро с самого выпускного класса. Я даже притоптывать на месте начала, глядя, как танцует пестрая юбка хлопотавшей Марьяши.
Ванька тем временем устал ждать травницу у сторожки и пошел к грузовику. Хлопнула тяжелая дверца кабинки. Из открытого окна понеслось беззаботное мурлыкание.
– Он найдет тебя, – обжег ухо горячий шепот.
Я отпрянула, да так, что упала бы, если бы полная рука Марьяши снова не удержала. А когда я выпрямилась, травница уже спешила к грузовику.
Пестрая юбка билась и хлопала на ветру, как если бы женщина собиралась взлететь.
От сильного беспокойства я не могла сидеть в сторожке. И отойти от нее далеко не решалась. Когда совсем невмоготу стало находиться в четырех стенах, вышла на крыльцо, вдохнула прохладный воздух – сырой, сытный – в нем спорили сладкие ароматы малины и горькие хвои, и кислые мокрой травы, словно в напитке Марьяши, которым она поила меня, когда я приболела.
Шагнув с крыльца, я остановилась. Прислушалась к себе и, поняв, что мне необходимо движение, медленно направилась в лес.
Удалившись совсем недалеко вглубь, я решила обойти сторожку кругом. Заодно поискать грибы или ягоды.
Лес чувствовал мое волнение – он убаюкивающе шептал мне зелеными листьями, отвлекал солнечными бликами, плясавшими на стволах деревьев. Предлагал посидеть на поваленном дереве. Я и не заметила, как разделила с ним половину тревог, и на душе стало легче и спокойнее. Теплее. Так что захотелось улыбнуться.
Как Яша.
Никогда еще не получалось так отчетливо его вспомнить – прикрыть веки и тут же увидеть высокий лоб, темно-серые глаза под прямыми бровями и густыми ресницами, все время немного прищуренные в уголках от улыбки. Она освещала не только его лицо, но и согревала тех, кто не боялся разделить Яшино счастье.
И я не сразу поняла, что стою с открытыми глазами и смотрю не на образ из воспоминаний. А на Яшу. Догадалась, что это не сон наяву, только когда увидела в его внешности изменения, вызванные временем.
Яша был все таким же худым. Или стал еще чуть выше?
Щеки впали, прорисовывая высокие скулы. Под глазами появились тоненькие морщинки. Передо мной стоял не парень, но молодой мужчина. Он был одет в простую клетчатую рубашку и джинсы, обут в дорогие ботинки. Его плечи не казались мне больше узкими.
А глаза… Разве может быть скучным серый цвет? В нем спрятаны сразу все оттенки – нужно только разглядеть!
Улыбка Журова ничуть не изменилась, была той же самой, что снилась мне – в ней хотелось раствориться, уловить ее аромат, испробовать на вкус, а потом пить, пить как напиток, в котором счастье.
– Ты подождешь меня? – и голос остался тем же, что шептал мне во снах «камэ» – бархатным и взрослым, даже в семнадцать. – Я столько лет пропустил.
Яшино волнение читалось во всем – в торопливых словах, в блеске глаз, в подрагивании длинных ресниц.
– Я стану хирургом. Но на это уйдет время. Надо найти отца. Пожить в общине. Мне помогут быстро наверстать упущенное. Я… Я только не знаю, смогу ли взять тебя с собой. И сколько времени это займет.
Яша извинялся, а у меня не было сил ответить, только потребность жадно разглядывать каждую черточку его лица, изучая, сравнивая, запоминая навсегда.
– Я буду спешить, Кира. Лететь к тебе через годы. Ты дождешься меня?
У меня не было слов.
Я взяла его за руки. Большие ладони Яши показались мне холодными. Тогда я приложила их к своим щекам, горевшим как в день нашего знакомства. К губам, различив вкус полыни и чабреца.
Я дохнула на его ладони, согревая. А потом повела Яшу за собой.
К крыльцу, к двери в сторожку, которую приготовила для нас Марьяша.
Целоваться мы начали еще на пороге. Хотя Яшины неловкие, то острожные, то настойчивые прикосновения, и поцелуями сложно было назвать.
Тогда я снова повела его за руку. Сначала к кровати, которую травница застелила чистыми простынями. Потом по пути еще одного превращения – мальчика в мужчину. И еще одного – нас двоих, разделенных на долгие годы, в единое целое: сплетением рук, соприкосновениями губами и влажной от пота кожей. Наши души соединились почти десятилетие назад, теперь они прорастали друг в друга нитями грибницы. И бились в унисон сердца. Нам была необходима еще одна близость – наших тел.
Марьяша, круглая, похожая на самоварную бабу, ходившая не касаясь земли, опять оказалась права. Мой журавль, никогда не знавший женщины, чувствовал меня, угадывая и различая мои желания. Любовь наполняла каждое его неумелое движение. И превращала каждую неумелую ласку в искусную. Так что очень быстро его прикосновения становились смелее и увереннее. Я встречала рассвет вздохами никогда не испытанного ранее наслаждения и слышала глубокий голос у себя над ухом:
– Кира, Кира, Кира, – не птичий крик, но хриплый мужской шепот.
Я летела над землей на огромных крыльях любви моего журавля, и было мне тепло в прохладном предрассветном небе.
– Не будешь больше таким упрямым? Обещаешь?
Мы стояли у дверей сторожки, не решаясь выйти на улицу.
– Буду.
– Спрячешь свою улыбку?
– Нет.
Я вцепилась в Яшу так, что побелели костяшки пальцев, словно в день нашего знакомства, когда я хваталась за стул.
– Тогда все может повториться!
– Не волнуйся, я понял свою ошибку и буду осторожнее, – целовал он меня, едва касаясь горячими губами рта, кончика носа, прикрытых от избытка чувств век. – Помнишь, цуру и камэ – журавль и черепаха – слились вместе. – Яша то шутил, заставляя меня нервничать, напоминая безрассудного парня, младше на восемь лет, то я видела перед собой мужчину, в глазах которого пряталась мудрость не одной, а многих жизней. – Соединившись, они превратились в пожелание долголетия: Цурукамэ.
– Дождешься меня? – в который раз спрашивал мой журавль у кромки леса, прощаясь, еще раз целуя, отпустив, снова хватал за руки и привлекал к себе для новой ласки.
Зачем спрашивал? Будто сам не знал?
– Дождешься?
Я не спешила с ответом, чтобы продлить затянувшееся расставание, – и так до самого момента, когда послышался шум грузовика, – за мной ехал Ваня, чтобы отвести в город и к станции.
– Дождусь, – прошептала я. – Теперь я знаю, что ты обязательно вернешься.
Ночью на кухне у прохладного окна ожили мои воспоминания. Закружили в танце, заставляя ронять слезы, до боли сжав плечи в попытке согреться… и наконец, улыбнуться. Принесли с собой горечь долгой разлуки и радость встречи. Наполнили счастьем. Я купалась в нем, благодаря судьбу, богов, небеса, что позволили мне встретить в своей жизни журавля.
Который неслышно подошел ко мне сзади.
Тонкие чувствительные пальцы хирурга пробежали по моему раздувшемуся животу, словно сыграли нежную сонату, и ребенок внутри проснулся, толкаясь прямо в ладони своего отца: «Слышу, слышу».
– Наш сын сможет летать?
– Не знаю. – Яша поцеловал меня в висок и обнял, прижимая спиной к своей груди.
– Я верю, что да.
Мы стояли у окна, встречая рассвет, и молча наблюдали, как просыпается город.
Я желала городу счастья.
От нашего дыхания запотело стекло.
Яша взял мою руку в свою и стал чертить на нем...
Когда первые солнечные лучи коснулись окна, они высветили яркими бликами: Цурукамэ.
Он позволил тронуть его узкую голову, провести ладонью по длинному клюву, изящной шее. Я гладила птицу и шептала:
– Кира я. Кира. Кира…
Ничего не происходило.
Да и что должно было произойти?!
Ничего! На мокром от влажных поцелуев рассвета лугу, на виду у просыпающегося леса стояли человек и птица. Не было оживших легенд и сказаний. Была обманувшаяся девушка и журавль, который почему-то забыл, как летать.
Но я поняла, что не верну его в неволю.
– Лети, – прошептала.
Он стоял рядом и не собирался отходить.
– Лети, – попросила.
Он не двигался.
– Лети! – закричала я на птицу, как когда-то на Яшу – за то, что смотрел на меня, будто я – самая большая драгоценность в мире. Отравил мою душу этим взглядом, заставив везде искать подобный и не находить.
– Лети! – завыла выпью, потому что не верила больше в счастье и сходила от этого с ума. Украла птицу да не отпускала ее, прижимаясь к горячему телу, гладя длинную шею.
Тогда я отстранилась от журавля и побежала.
Сначала ничего не было слышно, кроме моих же шагов и прерывистого дыхания. Но я бежала. Как сотни раз на скучном стадионе во время однообразных тренировок: вдох и медленный выдох, растянутый на четыре удара ног о землю и сырую траву.
За спиной послышались шаги, как в трехкилометровом забеге по Детскому парку, мимо железной дороги и потерявшего голос маленького паровозика. Я захотела остановиться, обернуться, но вдруг услышала шум крыльев. Над головой взлетела большая птица, и я замерла, провожая ее глазами.
Журавль поднимался все выше и выше. Улетал прочь, оставив мне напоследок пронзительный клич:
– Кир-ра, кир-ра…
Глава 6. Встреча
Был скандал, меня опрашивали и допрашивали.
Директор заповедника хотел пригласить милицию, но начальник проекта пожалел меня. Славка держался в стороне от всех разговоров и споров, только курил одну сигарету за другой.
Один из штатных орнитологов сказал:
– Журавль полетел после стольких лет!
– Он погибнет, – сердился директор заповедника.
Его дочка плакала и бросала на меня ненавидящие взгляды.
– Дорогу сюда он всегда найдет, – предположил кто-то из расстроенных «мамочек».
– За то, что крылья вернула, не сажают в тюрьму, по мне даже штраф брать будет неправильным, – сказал начальник проекта.
И я подумала, что, наверное, он мог бы быть одним из Цуру...
Штраф с меня все-таки удержали и попросили покинуть станцию уже следующим днем.
Ванька повез меня вроде бы в город, где я собиралась переночевать в гостинице, но вдруг направил грузовик в лес.
– Зачем?
– Марьяша попросила, – ответил он и замурлыкал под нос незатейливую мелодию.
Вскоре парень высадил меня у маленькой лесной сторожки.
Травница выкатилась из нее навстречу пестрым шаром.
– Печку я уже затопила. Постель чистую постелила. Кровать, правда, не больно широкая, – оживленно затараторила она. И хитро подмигнув, качнула головой. – Зато крепкая.
– Зачем?
– Завтра утром Ваня заберет тебя сразу после рассвета, чтобы ты успела на дневной поезд.
– Зачем?
Марьяша не отвечала, будто не слышала, суетилась у крыльца, сбивая со ступенек несуществующую грязь. Я была озадачена ее поведением. Растерянность и непонятное волнение перетапливались в раздражение, почти злость – чувства, не испытываемые мною столь остро с самого выпускного класса. Я даже притоптывать на месте начала, глядя, как танцует пестрая юбка хлопотавшей Марьяши.
Ванька тем временем устал ждать травницу у сторожки и пошел к грузовику. Хлопнула тяжелая дверца кабинки. Из открытого окна понеслось беззаботное мурлыкание.
– Он найдет тебя, – обжег ухо горячий шепот.
Я отпрянула, да так, что упала бы, если бы полная рука Марьяши снова не удержала. А когда я выпрямилась, травница уже спешила к грузовику.
Пестрая юбка билась и хлопала на ветру, как если бы женщина собиралась взлететь.
От сильного беспокойства я не могла сидеть в сторожке. И отойти от нее далеко не решалась. Когда совсем невмоготу стало находиться в четырех стенах, вышла на крыльцо, вдохнула прохладный воздух – сырой, сытный – в нем спорили сладкие ароматы малины и горькие хвои, и кислые мокрой травы, словно в напитке Марьяши, которым она поила меня, когда я приболела.
Шагнув с крыльца, я остановилась. Прислушалась к себе и, поняв, что мне необходимо движение, медленно направилась в лес.
Удалившись совсем недалеко вглубь, я решила обойти сторожку кругом. Заодно поискать грибы или ягоды.
Лес чувствовал мое волнение – он убаюкивающе шептал мне зелеными листьями, отвлекал солнечными бликами, плясавшими на стволах деревьев. Предлагал посидеть на поваленном дереве. Я и не заметила, как разделила с ним половину тревог, и на душе стало легче и спокойнее. Теплее. Так что захотелось улыбнуться.
Как Яша.
Никогда еще не получалось так отчетливо его вспомнить – прикрыть веки и тут же увидеть высокий лоб, темно-серые глаза под прямыми бровями и густыми ресницами, все время немного прищуренные в уголках от улыбки. Она освещала не только его лицо, но и согревала тех, кто не боялся разделить Яшино счастье.
И я не сразу поняла, что стою с открытыми глазами и смотрю не на образ из воспоминаний. А на Яшу. Догадалась, что это не сон наяву, только когда увидела в его внешности изменения, вызванные временем.
Яша был все таким же худым. Или стал еще чуть выше?
Щеки впали, прорисовывая высокие скулы. Под глазами появились тоненькие морщинки. Передо мной стоял не парень, но молодой мужчина. Он был одет в простую клетчатую рубашку и джинсы, обут в дорогие ботинки. Его плечи не казались мне больше узкими.
А глаза… Разве может быть скучным серый цвет? В нем спрятаны сразу все оттенки – нужно только разглядеть!
Улыбка Журова ничуть не изменилась, была той же самой, что снилась мне – в ней хотелось раствориться, уловить ее аромат, испробовать на вкус, а потом пить, пить как напиток, в котором счастье.
– Ты подождешь меня? – и голос остался тем же, что шептал мне во снах «камэ» – бархатным и взрослым, даже в семнадцать. – Я столько лет пропустил.
Яшино волнение читалось во всем – в торопливых словах, в блеске глаз, в подрагивании длинных ресниц.
– Я стану хирургом. Но на это уйдет время. Надо найти отца. Пожить в общине. Мне помогут быстро наверстать упущенное. Я… Я только не знаю, смогу ли взять тебя с собой. И сколько времени это займет.
Яша извинялся, а у меня не было сил ответить, только потребность жадно разглядывать каждую черточку его лица, изучая, сравнивая, запоминая навсегда.
– Я буду спешить, Кира. Лететь к тебе через годы. Ты дождешься меня?
У меня не было слов.
Я взяла его за руки. Большие ладони Яши показались мне холодными. Тогда я приложила их к своим щекам, горевшим как в день нашего знакомства. К губам, различив вкус полыни и чабреца.
Я дохнула на его ладони, согревая. А потом повела Яшу за собой.
К крыльцу, к двери в сторожку, которую приготовила для нас Марьяша.
Целоваться мы начали еще на пороге. Хотя Яшины неловкие, то острожные, то настойчивые прикосновения, и поцелуями сложно было назвать.
Тогда я снова повела его за руку. Сначала к кровати, которую травница застелила чистыми простынями. Потом по пути еще одного превращения – мальчика в мужчину. И еще одного – нас двоих, разделенных на долгие годы, в единое целое: сплетением рук, соприкосновениями губами и влажной от пота кожей. Наши души соединились почти десятилетие назад, теперь они прорастали друг в друга нитями грибницы. И бились в унисон сердца. Нам была необходима еще одна близость – наших тел.
Марьяша, круглая, похожая на самоварную бабу, ходившая не касаясь земли, опять оказалась права. Мой журавль, никогда не знавший женщины, чувствовал меня, угадывая и различая мои желания. Любовь наполняла каждое его неумелое движение. И превращала каждую неумелую ласку в искусную. Так что очень быстро его прикосновения становились смелее и увереннее. Я встречала рассвет вздохами никогда не испытанного ранее наслаждения и слышала глубокий голос у себя над ухом:
– Кира, Кира, Кира, – не птичий крик, но хриплый мужской шепот.
Я летела над землей на огромных крыльях любви моего журавля, и было мне тепло в прохладном предрассветном небе.
– Не будешь больше таким упрямым? Обещаешь?
Мы стояли у дверей сторожки, не решаясь выйти на улицу.
– Буду.
– Спрячешь свою улыбку?
– Нет.
Я вцепилась в Яшу так, что побелели костяшки пальцев, словно в день нашего знакомства, когда я хваталась за стул.
– Тогда все может повториться!
– Не волнуйся, я понял свою ошибку и буду осторожнее, – целовал он меня, едва касаясь горячими губами рта, кончика носа, прикрытых от избытка чувств век. – Помнишь, цуру и камэ – журавль и черепаха – слились вместе. – Яша то шутил, заставляя меня нервничать, напоминая безрассудного парня, младше на восемь лет, то я видела перед собой мужчину, в глазах которого пряталась мудрость не одной, а многих жизней. – Соединившись, они превратились в пожелание долголетия: Цурукамэ.
– Дождешься меня? – в который раз спрашивал мой журавль у кромки леса, прощаясь, еще раз целуя, отпустив, снова хватал за руки и привлекал к себе для новой ласки.
Зачем спрашивал? Будто сам не знал?
– Дождешься?
Я не спешила с ответом, чтобы продлить затянувшееся расставание, – и так до самого момента, когда послышался шум грузовика, – за мной ехал Ваня, чтобы отвести в город и к станции.
– Дождусь, – прошептала я. – Теперь я знаю, что ты обязательно вернешься.
Ночью на кухне у прохладного окна ожили мои воспоминания. Закружили в танце, заставляя ронять слезы, до боли сжав плечи в попытке согреться… и наконец, улыбнуться. Принесли с собой горечь долгой разлуки и радость встречи. Наполнили счастьем. Я купалась в нем, благодаря судьбу, богов, небеса, что позволили мне встретить в своей жизни журавля.
Который неслышно подошел ко мне сзади.
Тонкие чувствительные пальцы хирурга пробежали по моему раздувшемуся животу, словно сыграли нежную сонату, и ребенок внутри проснулся, толкаясь прямо в ладони своего отца: «Слышу, слышу».
– Наш сын сможет летать?
– Не знаю. – Яша поцеловал меня в висок и обнял, прижимая спиной к своей груди.
– Я верю, что да.
Мы стояли у окна, встречая рассвет, и молча наблюдали, как просыпается город.
Я желала городу счастья.
От нашего дыхания запотело стекло.
Яша взял мою руку в свою и стал чертить на нем...
Когда первые солнечные лучи коснулись окна, они высветили яркими бликами: Цурукамэ.
