– Потому и верят люди, что журавли своим кликом подхватывают души умерших и помогают им подняться в небеса, – продолжила травница, словно не отходила никуда. – Потому и крылья у этих птиц огромные – чтобы душам на них места хватило.
Я была настолько растеряна, что не знала, как себя повести.
Хорошо, что в дом вбежала проворная чумазая девчушка с кусочком глины в руках – будто лепила чудного зверя да надо было срочно бежать, а пока добралась, куда хотела, из поделки вышло чудо-юдо с острыми ушками.
– У Рины на поле журавль! Серый! – закричала девчушка с порога.
– Значит, урожай хороший будет у Рины, – спокойно ответила Марьяша.
И мне показалось, что дом улыбнулся вместе с ней. Но это просто солнечный луч скользнул в окно сквозь пестрые занавески, рассыпался на стайку световых зайчиков, и они спешили поиграть с маленькой гостьей.
Так в моей жизни появилась Марьяша.
Сколько ей было лет?
По всему выходило – за шестьдесят. А на лице, во всем облике, читалось не более сорока.
Отказываясь смириться с необъяснимым, я украдкой разглядывала ее. Печати старости оставались невидимыми, пока Марьяша не задумывалась о чем-то своем, далеком, прерывая разговор и контакт взглядами. Только тогда и получалось заметить под глазами сеточку морщин и неровные пигментные пятна, что расползались по щекам. Но стоило травнице встрепенуться, посмотреть на меня, и начиналось волшебство. Морщины разглаживались, румянились полные щеки, а глаза лучились дивным светом, что скрывал рисунки времени и выравнивал цвет кожи. Я больше не видела возраста, лишь взгляд этой удивительной женщины. Ее мягкую улыбку. И на душе разливалось тепло. Верилось, что Марьяша способна справиться с любой болезнью.
Помню, придя к ней однажды простуженной и разбитой, я возвращалась через пару часов в заповедник, забыв, что утром чувствовала недомогание.
Приезжая к травнице, я каждый раз брала с собой платочек, но все не решалась достать, чтобы задать вопрос, ради которого и познакомилась с ней. Марьяша не возражала против моих частых визитов, наоборот, сама выдумывала поводы для новых встреч.
То заказывала купить что-то в сельском магазине: «Тебе же по дороге…» «Когда придешь в следующий раз. Уже на этой неделе?»
То просила помочь разобрать сушеные травы или счета для оплаты, сетуя на плохое зрение, хотя очков у нее в доме я не видела.
То звала в лес за ягодами, грибами или в огород – собирать смородину. И какой бы ни была наша встреча, в ней всегда находилось время для рассказа о журавлях.
«Весной и осенью курлычут они по-разному. Несут тепло – радуются. Улетают в дальние страны – тоскуют. А прощаясь с журавлями, говорят им вслед – колесом дорога, чтобы вернулись следующей весной».
Вот и я будто вернулась за студенческую парту, в аудиторию, где увлеченный преподаватель вел бесконечную лекцию на одну и ту же тему, повсюду находя повод, чтобы поговорить о любимом предмете.
«Пальцем на журавля показывать запрещено. Он собьется с пути», – сообщала она, глядя в высокое небо и на пролетающих мимо птиц. Неважно, что это была стайка мелких ткачиков.
«Увидел танцующую пару – встречай удачу», – уточняла на тропинке в лесу, проходя мимо пустой полянки.
«Присел журавль на твое поле – быть богатому урожаю», – направляясь к дому.
«Откуда, думаешь, в русских сказках появилась жар-птица? От него, от него, крикливого», – сидя за столом с дымящейся чашкой липового чая.
Я слушала Марьяшу, а виделся мне высокий парень и как он вышагивает на длинных ногах у доски, заложив за спину руки.
– Убийство журавля – страшный грех, – вдруг непривычно резко отрезала травница.
Я дернулась от жесткого тона и посмотрела на нее из глубины своих воспоминаний.
– Ждет такого человека наказание. Смерть. – Она выскочила из-за стола и заспешила на кухню, к вазочке с конфетками.
Но однажды Марьяша заговорила об особых журавлях.
– С самых стародавних времен ходят в наших местах легенды о людях-оборотнях, которые превращались в журавлей. Что, мол, жили они в самой лесной глуши, куда все дороги закрыты. Вроде Эльдорадо в Америке. Оно ведь тоже наверняка когда-то было общиной журавлей. Почему бы нет? Оборотни не только у нас встречаются, а по всему миру, где эти птицы живут.
– Так уж и в глуши? – покачала я головой, отчего-то волнуясь. – Так уж и по всему миру?
– По всему, – убежденно заверила Марьяша. – Только теперь уже не отдельными группами и не в удаленных селениях, а среди нас, обычных людей. Община стала интернациональной и помогает своим найти место, получить образование, выбрать профессию. Журавли всегда свет в мир несли. Добрее его делали. Вот, например, американцы те, кто проект придумали, – не просто же так? Оборотни они, вот точно оборотни. И значит, не могут настоящим птицам не помочь...
Я недоверчиво прищуривалась, отводила взгляд, но что себя обманывать? Мне нравились Марьяшины сказки.
И сама она нравилась. Я влюбилась в Марьяшу.
Как еще это было назвать? Попала под ее чары. Позволила околдовать себя и не желала просыпаться. Ее дом манил меня с такой же силой, как и хозяйка. Давно я не чувствовала себя столь уютно и комфортно и спешила вернуться. Я скучала по ярким цветам ее комнат – пестрым, но успокаивающим. По ароматам – сладким, но не приторным. Конфеткам «лимончикам», которые никогда не ела раньше, зато теперь грызла с удовольствием, одна – медовая, другая настолько кислая, что хочется зажмуриться.
Но сильнее всего я тосковала по голосу Марьяши и ее болтовне. По сказкам, которые затягивали меня в чащу, в болото, но на нем росли диковинные цветы, по кочкам разгуливали дивные птицы. Они взмахивали могучими крыльями, гнули изящные шеи и кричали, раздирая мою душу на мелкие части, но и невероятным образом оживляя ее.
Так что мне не надоедало слушать травницу. Больше того, я сама начала выпытывала у нее про оборотней-птиц.
– Чем же они от нас, всех остальных, обычных людей, отличаются?
– Журавль поможет другому бескорыстно.
Я спрашивала, вроде шутя, а сама… Неужели искала в памяти? Примеряла, можно ли бег за моей спиной и ободряющее «камэ» считать бескорыстной поддержкой?
– У них всепонимающий взгляд.
Взгляд Яши всем казался особенным: глубоким, взрослым, не совсем подходящим юношескому лицу, еще не привыкшему к лезвию бритвы.
– Люди-птицы не приемлют насилия.
Но Яша позволил ему свершиться.
Над собой.
Марьяша тоже медлила, будто прислушиваясь к себе, подбирала, составляла приметы:
– Рассудительные они. С наскока за новое дело не схватятся.
Насколько рассудительным мог быть семнадцатилетний парень?
– Отзывчивость им свойственна. И конечно, само собой, доброта.
Журов шептал задания для Сони, принес ей тюльпан на восьмое марта и никогда никого не обидел плохим словом.
– В одежде они не слишком разборчивые. Или вернее будет сказать, не модники, а вот обувь всегда носят добротную, потому что ноги свои защищают. Мерзнут они у них быстро. – Марьяша потерла руками, будто согревая невидимые ступни, и рассмеялась.
Заливисто так, громко! Я не поняла, шутит она или нет?
Все что она говорила, и так уже было шуткой, игрой. Но велась эта игра все больше с моим сердцем.
– Все журавли – однолюбы. Если кто приглянулся – ни на кого другого во всем мире больше не посмотрят.
«Я вижу только тебя», – говорил мне Журов.
Все теснее становилось в груди, повлажнели от волнения ладони, я их сцепила, потому что боялась, что начнут дрожать. Ругала себя за глупые мысли, несвоевременные эмоции и не могла остановиться…
– Если встретиться тебе человек-птица, держаться за него надо. Ни за что не отпускать. Он – самый надежный спутник. Никогда не предаст. А еще… – Марьяша расцвела, порозовела круглыми щеками и подмигнула хитро-хитро: – Любовник он хороший, никто другой после него не понравится, потому что журавль тебя слышит. Все твои желания – его желаниями становятся.
– А как... Как распознать этих людей? – спросила едва слышно – дышать боялась, потому что в горле билось, пульсировало, пытаясь вылететь...
– Сердцем. Говорят, таких птиц распознает только сердце. – Марьяше вдруг надоел наш разговор, и она, не прощаясь, покатилась к двери.
Через порог. По тропинке в огород.
Мне ничего не оставалось, кроме как выйти на улицу и отправиться к Ване, чтобы вернуться на биостанцию.
Жизнь в заповеднике тем временем шла своим чередом. Я собирала материал, пропадая в лесу то одна, то пристроившись к кому-либо из практикантов, штатным ботаникам или орнитологам, которых в заповеднике работало очень много. Банка с формалином постепенно наполнялась лягушками, правда, я не добывала их сама. Студенткам, что жили со мной в доме, в программе летних заданий было положено ловить земноводных, и я договорилась, чтобы непрепарированных лягушек они отдавали мне.
Подружилась я не только со своими соседками, но и с дочкой директора, Олей. Двенадцатилетней девочке было скучно на каникулах, и она тянулась к новым людям в Усадьбе. Оля любила всех зверей и птиц, а еще мечтала приручить Журку, того самого, что жил в питомнике для журавлят. Но пока птенцы не улетят, к нему нельзя было приходить, поэтому девочка недовольно сердилась и очень по Журке тосковала.
– Здесь на главной Усадьбе в вольерах живет много птиц, – удивлялась я, вспоминая беспокойного журавля, – и среди них есть привыкшие к человеку, а ты все время волнуешься о самом диком и беспокойном?
– Не дикий он, – не соглашалась Оленька. – И особенный. Самый умный из всех. И самый грустный. Наверное, потерял свою пару и теперь тоскует. Смотрит на всех печально.
Тогда я прервала разговор. Резко замолчала и ушла. Сама не знала, почему.
Пока мои отношения с разными людьми на биостанции улучшались, со Славой, напротив, холодели. Я все время искала повод, чтобы исчезнуть в лесу, когда он бывал в поселке, и старалась не оставаться с ним наедине, не оказаться в одной полевой группе с Соколовым.
Если поначалу выходило прикрывать нежелание видеться хитрыми уловками и недоговоренностью, то постепенно Слава начал догадываться. И раздражаться.
Еще больше, чем Соколова, я избегала всего, связанного с проектом по краснокнижному журавлю. Птенцы быстро подрастали, их уже перевели в открытые вольеры и вскоре планировали переместить еще дальше – на луга в пойме реки, а я ни разу больше не побывала в питомнике и уходила от разговоров об успехах и неудачах «воспитателей».
Проект, который привел меня в заповедник, оказался мне чуждым. Слишком тревожно становилось мне рядом с журавлями, мучительно трудно было находиться вблизи. И почему-то по ночам стал сниться тот, что закричал мне в спину, забил крыльями, которые не использовал много лет, словно забыл, как нужно летать.
– Пойдем, попросим журавлей, – предложила однажды Марьяша.
Вскоре я оказалась вместе с ней на некошеном лугу. Травница принесла в платочке пирожков. Стоило свежему ветру коснуться их румяных бочков, и я стала свидетельницей очередного волшебства: воздух наполнился густым, сытным ароматом, хоть бери и накладывай ложкой. Живот заурчал в предвкушении, а я ведь недавно обедала. Марьяша посмеивалась, протягивая мне угощение…
– Перекусили немного, теперь полезных трав соберем. Когда их руки сытых да счастливых срывают, они сильнее в отварах, – сказала она, убирая прочь опустевший платок.
Через пару часов у меня ломила спина и уши устали от непрерывной болтовни Марьяши. Я давно не прислушивалась. Женское бормотание стало фоном, аккомпанементом мелодичному пению леса. Его-то я и слушала, пытаясь определить по голосам птиц. Еще слегка расстроилась, что травница воспользовалась мной как вспомогательной силой. Почему просто не попросить? Неужели бы я отказала? Зачем потребовался пустой обман? Рассуждала я, подумывая, обидеться или нет, да разве на Марьяшу обидишься?
Журавлиный клич раздался, когда я его меньше всего ждала. От неожиданности дернулась, резко выпрямляясь, выронила из рук пучок травы.
Марьяша тоже распрямилась, только чинно и не спеша. Застыла рядом со мной, глядя в небеса, где летела пара больших птиц.
– Что загадала, деточка? – спросила она, когда журавли скрылись из вида, и их крики больше не тревожили затихающий к ночи лес.
Я не ответила. Потому что ничего не загадывала. Смотрела просто.
Травница улыбнулась мне и опустила глаза к земле.
– Журавлей всегда провожают с грустью, – выдохнула она.
Я молча согласилась. Стояла рядом с притихшей Марьяшей, и было у меня чувство, будто я что-то потеряла. На широких крыльях серых птиц улетел крохотный кусочек моей души. Но мне было совершенно не жаль разделить его с журавлями.
– У Марьяши был кто? Муж? Жених? – спросила я осторожно.
Но тема, похоже, не была запретной или покрытой тайной, потому что Аннушка с готовностью завела рассказ.
– А как же. Был у нее жених, считай, с самой начальной школы. Их тогда уже в селе женихом и невестой прозвали. И в армию она Гришку после официального сватовства провожала, ждала верно, ни на одного парня в округе не заглядывалась. Гришка как раз в конце лета должен был вернуться, сватья уже взялись готовить на сентябрь большую свадьбу. Да только в мае из Ленинграда в заповедник приехала группа ученых. Животных редких изучать, в том числе журавлей. Жили приезжие на лесном кордоне, недалеко от поймы реки, и изредка появлялись у нас в селе за продуктами. А наши женщины им свежее молоко и яйца в лес носили. Вот Марьяна в одного из них и влюбилась. Да так, что не побоялась ни осуждений, ни скандала на все село. Жених из армии вернулся, а она ему тут же кольцо помолвочное вернула и на следующий день на кордон к своему ученому перебралась. – Аннушка говорила, а сама вытирала пыль под ритм своих воспоминаний. – Гришка с горя месяц пил запойно, потом достал дедово ружье и начал браконьерить. Стрелял, говорят, от злобы все подряд. Без разбора. Однажды даже журавля не пожалел. Убил. В то же время новый сожитель Марьяши пропал – ушел утром в лес и больше не вернулся. Сколько милиция да лесничие не искали, ни следа не нашли. Гришку даже арестовали по подозрению в убийстве, и он долго под следствием находился, но кроме браконьерства, никакой вины за ним не нашли. Шкуры зверей плохо выделанные да перья птиц. За них ему штраф и небольшой условный срок дали. Марьяша в село поздней осенью вернулась, когда экспедиция назад в северную столицу отправилась. Чтобы лишний раз с осуждениями и укорами не сталкиваться, она перебралась жить на самую окраину, где как раз заброшенный домик ее бабки-травницы стоял. Жила с тех пор обособленно, никого к себе не приглашала, а все равно постепенно прознали люди, что у нее, как и у прародительницы, дар к лечению проявился, и потянулись к ней со своими хворями. Здоровье-то оно поважнее сплетен и чьего-то разбитого счастья. Марьяша, не помня зла, всем помогала. Только однажды отказала. – Аннушка замерла с тряпкой в руке, помяла ее в обоих руках и продолжила: – Когда через пару лет Григорий стал чахнуть от неведомой болезни. Сколько его мать, одна или с сестрами, ни ходила к ее дому, сколько ни молила, говорят, даже на коленях у крыльца опускалась, а не захотела Марьяша ему помогать. И на похороны не пошла.
Я была настолько растеряна, что не знала, как себя повести.
Хорошо, что в дом вбежала проворная чумазая девчушка с кусочком глины в руках – будто лепила чудного зверя да надо было срочно бежать, а пока добралась, куда хотела, из поделки вышло чудо-юдо с острыми ушками.
– У Рины на поле журавль! Серый! – закричала девчушка с порога.
– Значит, урожай хороший будет у Рины, – спокойно ответила Марьяша.
И мне показалось, что дом улыбнулся вместе с ней. Но это просто солнечный луч скользнул в окно сквозь пестрые занавески, рассыпался на стайку световых зайчиков, и они спешили поиграть с маленькой гостьей.
Так в моей жизни появилась Марьяша.
Сколько ей было лет?
По всему выходило – за шестьдесят. А на лице, во всем облике, читалось не более сорока.
Отказываясь смириться с необъяснимым, я украдкой разглядывала ее. Печати старости оставались невидимыми, пока Марьяша не задумывалась о чем-то своем, далеком, прерывая разговор и контакт взглядами. Только тогда и получалось заметить под глазами сеточку морщин и неровные пигментные пятна, что расползались по щекам. Но стоило травнице встрепенуться, посмотреть на меня, и начиналось волшебство. Морщины разглаживались, румянились полные щеки, а глаза лучились дивным светом, что скрывал рисунки времени и выравнивал цвет кожи. Я больше не видела возраста, лишь взгляд этой удивительной женщины. Ее мягкую улыбку. И на душе разливалось тепло. Верилось, что Марьяша способна справиться с любой болезнью.
Помню, придя к ней однажды простуженной и разбитой, я возвращалась через пару часов в заповедник, забыв, что утром чувствовала недомогание.
Приезжая к травнице, я каждый раз брала с собой платочек, но все не решалась достать, чтобы задать вопрос, ради которого и познакомилась с ней. Марьяша не возражала против моих частых визитов, наоборот, сама выдумывала поводы для новых встреч.
То заказывала купить что-то в сельском магазине: «Тебе же по дороге…» «Когда придешь в следующий раз. Уже на этой неделе?»
То просила помочь разобрать сушеные травы или счета для оплаты, сетуя на плохое зрение, хотя очков у нее в доме я не видела.
То звала в лес за ягодами, грибами или в огород – собирать смородину. И какой бы ни была наша встреча, в ней всегда находилось время для рассказа о журавлях.
«Весной и осенью курлычут они по-разному. Несут тепло – радуются. Улетают в дальние страны – тоскуют. А прощаясь с журавлями, говорят им вслед – колесом дорога, чтобы вернулись следующей весной».
Вот и я будто вернулась за студенческую парту, в аудиторию, где увлеченный преподаватель вел бесконечную лекцию на одну и ту же тему, повсюду находя повод, чтобы поговорить о любимом предмете.
«Пальцем на журавля показывать запрещено. Он собьется с пути», – сообщала она, глядя в высокое небо и на пролетающих мимо птиц. Неважно, что это была стайка мелких ткачиков.
«Увидел танцующую пару – встречай удачу», – уточняла на тропинке в лесу, проходя мимо пустой полянки.
«Присел журавль на твое поле – быть богатому урожаю», – направляясь к дому.
«Откуда, думаешь, в русских сказках появилась жар-птица? От него, от него, крикливого», – сидя за столом с дымящейся чашкой липового чая.
Я слушала Марьяшу, а виделся мне высокий парень и как он вышагивает на длинных ногах у доски, заложив за спину руки.
– Убийство журавля – страшный грех, – вдруг непривычно резко отрезала травница.
Я дернулась от жесткого тона и посмотрела на нее из глубины своих воспоминаний.
– Ждет такого человека наказание. Смерть. – Она выскочила из-за стола и заспешила на кухню, к вазочке с конфетками.
Но однажды Марьяша заговорила об особых журавлях.
– С самых стародавних времен ходят в наших местах легенды о людях-оборотнях, которые превращались в журавлей. Что, мол, жили они в самой лесной глуши, куда все дороги закрыты. Вроде Эльдорадо в Америке. Оно ведь тоже наверняка когда-то было общиной журавлей. Почему бы нет? Оборотни не только у нас встречаются, а по всему миру, где эти птицы живут.
– Так уж и в глуши? – покачала я головой, отчего-то волнуясь. – Так уж и по всему миру?
– По всему, – убежденно заверила Марьяша. – Только теперь уже не отдельными группами и не в удаленных селениях, а среди нас, обычных людей. Община стала интернациональной и помогает своим найти место, получить образование, выбрать профессию. Журавли всегда свет в мир несли. Добрее его делали. Вот, например, американцы те, кто проект придумали, – не просто же так? Оборотни они, вот точно оборотни. И значит, не могут настоящим птицам не помочь...
Я недоверчиво прищуривалась, отводила взгляд, но что себя обманывать? Мне нравились Марьяшины сказки.
И сама она нравилась. Я влюбилась в Марьяшу.
Как еще это было назвать? Попала под ее чары. Позволила околдовать себя и не желала просыпаться. Ее дом манил меня с такой же силой, как и хозяйка. Давно я не чувствовала себя столь уютно и комфортно и спешила вернуться. Я скучала по ярким цветам ее комнат – пестрым, но успокаивающим. По ароматам – сладким, но не приторным. Конфеткам «лимончикам», которые никогда не ела раньше, зато теперь грызла с удовольствием, одна – медовая, другая настолько кислая, что хочется зажмуриться.
Но сильнее всего я тосковала по голосу Марьяши и ее болтовне. По сказкам, которые затягивали меня в чащу, в болото, но на нем росли диковинные цветы, по кочкам разгуливали дивные птицы. Они взмахивали могучими крыльями, гнули изящные шеи и кричали, раздирая мою душу на мелкие части, но и невероятным образом оживляя ее.
Так что мне не надоедало слушать травницу. Больше того, я сама начала выпытывала у нее про оборотней-птиц.
– Чем же они от нас, всех остальных, обычных людей, отличаются?
– Журавль поможет другому бескорыстно.
Я спрашивала, вроде шутя, а сама… Неужели искала в памяти? Примеряла, можно ли бег за моей спиной и ободряющее «камэ» считать бескорыстной поддержкой?
– У них всепонимающий взгляд.
Взгляд Яши всем казался особенным: глубоким, взрослым, не совсем подходящим юношескому лицу, еще не привыкшему к лезвию бритвы.
– Люди-птицы не приемлют насилия.
Но Яша позволил ему свершиться.
Над собой.
Марьяша тоже медлила, будто прислушиваясь к себе, подбирала, составляла приметы:
– Рассудительные они. С наскока за новое дело не схватятся.
Насколько рассудительным мог быть семнадцатилетний парень?
– Отзывчивость им свойственна. И конечно, само собой, доброта.
Журов шептал задания для Сони, принес ей тюльпан на восьмое марта и никогда никого не обидел плохим словом.
– В одежде они не слишком разборчивые. Или вернее будет сказать, не модники, а вот обувь всегда носят добротную, потому что ноги свои защищают. Мерзнут они у них быстро. – Марьяша потерла руками, будто согревая невидимые ступни, и рассмеялась.
Заливисто так, громко! Я не поняла, шутит она или нет?
Все что она говорила, и так уже было шуткой, игрой. Но велась эта игра все больше с моим сердцем.
– Все журавли – однолюбы. Если кто приглянулся – ни на кого другого во всем мире больше не посмотрят.
«Я вижу только тебя», – говорил мне Журов.
Все теснее становилось в груди, повлажнели от волнения ладони, я их сцепила, потому что боялась, что начнут дрожать. Ругала себя за глупые мысли, несвоевременные эмоции и не могла остановиться…
– Если встретиться тебе человек-птица, держаться за него надо. Ни за что не отпускать. Он – самый надежный спутник. Никогда не предаст. А еще… – Марьяша расцвела, порозовела круглыми щеками и подмигнула хитро-хитро: – Любовник он хороший, никто другой после него не понравится, потому что журавль тебя слышит. Все твои желания – его желаниями становятся.
– А как... Как распознать этих людей? – спросила едва слышно – дышать боялась, потому что в горле билось, пульсировало, пытаясь вылететь...
– Сердцем. Говорят, таких птиц распознает только сердце. – Марьяше вдруг надоел наш разговор, и она, не прощаясь, покатилась к двери.
Через порог. По тропинке в огород.
Мне ничего не оставалось, кроме как выйти на улицу и отправиться к Ване, чтобы вернуться на биостанцию.
Глава 4. Журавль и сокол
Жизнь в заповеднике тем временем шла своим чередом. Я собирала материал, пропадая в лесу то одна, то пристроившись к кому-либо из практикантов, штатным ботаникам или орнитологам, которых в заповеднике работало очень много. Банка с формалином постепенно наполнялась лягушками, правда, я не добывала их сама. Студенткам, что жили со мной в доме, в программе летних заданий было положено ловить земноводных, и я договорилась, чтобы непрепарированных лягушек они отдавали мне.
Подружилась я не только со своими соседками, но и с дочкой директора, Олей. Двенадцатилетней девочке было скучно на каникулах, и она тянулась к новым людям в Усадьбе. Оля любила всех зверей и птиц, а еще мечтала приручить Журку, того самого, что жил в питомнике для журавлят. Но пока птенцы не улетят, к нему нельзя было приходить, поэтому девочка недовольно сердилась и очень по Журке тосковала.
– Здесь на главной Усадьбе в вольерах живет много птиц, – удивлялась я, вспоминая беспокойного журавля, – и среди них есть привыкшие к человеку, а ты все время волнуешься о самом диком и беспокойном?
– Не дикий он, – не соглашалась Оленька. – И особенный. Самый умный из всех. И самый грустный. Наверное, потерял свою пару и теперь тоскует. Смотрит на всех печально.
Тогда я прервала разговор. Резко замолчала и ушла. Сама не знала, почему.
Пока мои отношения с разными людьми на биостанции улучшались, со Славой, напротив, холодели. Я все время искала повод, чтобы исчезнуть в лесу, когда он бывал в поселке, и старалась не оставаться с ним наедине, не оказаться в одной полевой группе с Соколовым.
Если поначалу выходило прикрывать нежелание видеться хитрыми уловками и недоговоренностью, то постепенно Слава начал догадываться. И раздражаться.
Еще больше, чем Соколова, я избегала всего, связанного с проектом по краснокнижному журавлю. Птенцы быстро подрастали, их уже перевели в открытые вольеры и вскоре планировали переместить еще дальше – на луга в пойме реки, а я ни разу больше не побывала в питомнике и уходила от разговоров об успехах и неудачах «воспитателей».
Проект, который привел меня в заповедник, оказался мне чуждым. Слишком тревожно становилось мне рядом с журавлями, мучительно трудно было находиться вблизи. И почему-то по ночам стал сниться тот, что закричал мне в спину, забил крыльями, которые не использовал много лет, словно забыл, как нужно летать.
– Пойдем, попросим журавлей, – предложила однажды Марьяша.
Вскоре я оказалась вместе с ней на некошеном лугу. Травница принесла в платочке пирожков. Стоило свежему ветру коснуться их румяных бочков, и я стала свидетельницей очередного волшебства: воздух наполнился густым, сытным ароматом, хоть бери и накладывай ложкой. Живот заурчал в предвкушении, а я ведь недавно обедала. Марьяша посмеивалась, протягивая мне угощение…
– Перекусили немного, теперь полезных трав соберем. Когда их руки сытых да счастливых срывают, они сильнее в отварах, – сказала она, убирая прочь опустевший платок.
Через пару часов у меня ломила спина и уши устали от непрерывной болтовни Марьяши. Я давно не прислушивалась. Женское бормотание стало фоном, аккомпанементом мелодичному пению леса. Его-то я и слушала, пытаясь определить по голосам птиц. Еще слегка расстроилась, что травница воспользовалась мной как вспомогательной силой. Почему просто не попросить? Неужели бы я отказала? Зачем потребовался пустой обман? Рассуждала я, подумывая, обидеться или нет, да разве на Марьяшу обидишься?
Журавлиный клич раздался, когда я его меньше всего ждала. От неожиданности дернулась, резко выпрямляясь, выронила из рук пучок травы.
Марьяша тоже распрямилась, только чинно и не спеша. Застыла рядом со мной, глядя в небеса, где летела пара больших птиц.
– Что загадала, деточка? – спросила она, когда журавли скрылись из вида, и их крики больше не тревожили затихающий к ночи лес.
Я не ответила. Потому что ничего не загадывала. Смотрела просто.
Травница улыбнулась мне и опустила глаза к земле.
– Журавлей всегда провожают с грустью, – выдохнула она.
Я молча согласилась. Стояла рядом с притихшей Марьяшей, и было у меня чувство, будто я что-то потеряла. На широких крыльях серых птиц улетел крохотный кусочек моей души. Но мне было совершенно не жаль разделить его с журавлями.
– У Марьяши был кто? Муж? Жених? – спросила я осторожно.
Но тема, похоже, не была запретной или покрытой тайной, потому что Аннушка с готовностью завела рассказ.
– А как же. Был у нее жених, считай, с самой начальной школы. Их тогда уже в селе женихом и невестой прозвали. И в армию она Гришку после официального сватовства провожала, ждала верно, ни на одного парня в округе не заглядывалась. Гришка как раз в конце лета должен был вернуться, сватья уже взялись готовить на сентябрь большую свадьбу. Да только в мае из Ленинграда в заповедник приехала группа ученых. Животных редких изучать, в том числе журавлей. Жили приезжие на лесном кордоне, недалеко от поймы реки, и изредка появлялись у нас в селе за продуктами. А наши женщины им свежее молоко и яйца в лес носили. Вот Марьяна в одного из них и влюбилась. Да так, что не побоялась ни осуждений, ни скандала на все село. Жених из армии вернулся, а она ему тут же кольцо помолвочное вернула и на следующий день на кордон к своему ученому перебралась. – Аннушка говорила, а сама вытирала пыль под ритм своих воспоминаний. – Гришка с горя месяц пил запойно, потом достал дедово ружье и начал браконьерить. Стрелял, говорят, от злобы все подряд. Без разбора. Однажды даже журавля не пожалел. Убил. В то же время новый сожитель Марьяши пропал – ушел утром в лес и больше не вернулся. Сколько милиция да лесничие не искали, ни следа не нашли. Гришку даже арестовали по подозрению в убийстве, и он долго под следствием находился, но кроме браконьерства, никакой вины за ним не нашли. Шкуры зверей плохо выделанные да перья птиц. За них ему штраф и небольшой условный срок дали. Марьяша в село поздней осенью вернулась, когда экспедиция назад в северную столицу отправилась. Чтобы лишний раз с осуждениями и укорами не сталкиваться, она перебралась жить на самую окраину, где как раз заброшенный домик ее бабки-травницы стоял. Жила с тех пор обособленно, никого к себе не приглашала, а все равно постепенно прознали люди, что у нее, как и у прародительницы, дар к лечению проявился, и потянулись к ней со своими хворями. Здоровье-то оно поважнее сплетен и чьего-то разбитого счастья. Марьяша, не помня зла, всем помогала. Только однажды отказала. – Аннушка замерла с тряпкой в руке, помяла ее в обоих руках и продолжила: – Когда через пару лет Григорий стал чахнуть от неведомой болезни. Сколько его мать, одна или с сестрами, ни ходила к ее дому, сколько ни молила, говорят, даже на коленях у крыльца опускалась, а не захотела Марьяша ему помогать. И на похороны не пошла.
