Подобные станции представляют собой иное измерение, в котором вместо радио – шум ветра, пение птиц и звуки, производимые множеством беспозвоночных. Экраны кинотеатра находятся повсюду, куда ни кинь взгляд. Библиотекой служит природа – в ней есть повести дубовых лесов, романтические истории березовых рощ, сборники стихов разнотравных лугов и полян. Есть философские трактаты густых ельников и болот.
Но подобное измерение подойдет не каждому. Люда вон сбежала в биофизики после первой же полевой практики.
Я выросла в безликой высотке, похожей на сотни таких же бетонных зданий, и люблю город, но могу спокойно обходиться без него. Мне не скучно в заповедных лесах и на крошечных биостанциях. Свое одиночество я ношу с собой, и оно не зависит от количества людей рядом.
Все-таки Слава Соколов симпатичный.
К такому выводу я пришла, разглядывая улыбчивого молодого мужчину. Он нашел меня в здании администрации заповедника, где я сидела рядом со своим чемоданом в небольшом музее, в ожидании распределения на место жительства.
– Пойдем, пойдем. – Славка светился искренней радостью, и она преобразила его. Или те самые пару лет, что мы не виделись, подчеркнули в нем более привлекательные черты, сделав иные менее заметными. Например, его уши – по-прежнему немного торчали в стороны, но перестали притягивать к себе внимание. Впрочем, они и раньше мне не мешали. В невысокой фигуре Соколова чувствовалась упругая сила, заработанная во время полевых работ, она не увеличила его плеч, но была очевидной.
– Оставляй свой чемодан под присмотром звериных чучел. Они достаточно страшны, чтобы отпугивать воров. Которых к тому же здесь не бывает. Кроме сорок.
Соколов был прав насчет чучел: глядя на слегка деформированных бобра, зайца-русака и зубра, я уже ловила себя на мысли, что таксидермист в заповеднике был не слишком умелым.
Слава провел меня по поселку, показав дорогу, ведущую в журавлиный питомник, пообещал отвезти туда уже завтрашним днем. И мы оказались в доме Соколова. Отдельном, добротном, неожиданно уютном для одинокого мужчины. Понадобилось совсем немного времени и пара фраз Славы, чтобы понять, почему у меня создалось такое впечатление.
«Светлые однотонные стены. Как ты любишь.»
«Старый комод. Помнишь, похожий был на университетской биостанции?»
«Чашки со смешными рожицами, как у тебя на кухне...»
Конечно! Этот дом готовился к моему приезду и ждал, как и его хозяин.
Счастливо улыбавшийся, сидя напротив за столом.
Слава знал, как отвлечь меня на некоторое время от всего на свете, дав почувствовать себя чуть менее одинокой… Наверное, неправильно начинать встречу после долгой разлуки подобным образом, но когда Слава обнял меня с трепетной нежностью, я не сопротивлялась.
– Может, заберем твой чемодан сразу сюда? – шепнул он мне в висок.
Я зажмурилась, позволяя себе только чувствовать, наслаждаясь тем, как в привычной тишине внутри меня зарождаются тоненькие ручейки возбуждения.
– Ты уже всем успел рассказать, что заманил в капкан невесту?
– Не всем.
– Не торопи меня, хорошо? – прошептала я и первой потянулась за поцелуем. Кажется, мне надоело быть одной...
Надоело искать человека, похожего на долговязого парня, что когда-то смотрел на меня так по-взрослому и с таким теплом, которого я не чувствовала ни в одном другом взгляде. Надоело ждать, пока снова испытаю, как сердце обрывается в груди.
Об этом думала я в первый день в заповеднике.
Пока оформляла командировочные листы, пока Слава нес мой чемодан к домику, в котором останавливались приезжавшие на сезонные работы сотрудники, и где мне отвели комнату.
Я смотрела на оживленно делившегося своими успехами Соколова – он получил повышение, став замом по научной работе, и собирал материал для докторской по хищным птицам. Хвастался, что за прошедший год смог подтянуть английский и теперь спокойно разговаривает с американцами и пишет первые статьи в международные журналы.
Я слушала, но прислушивалась не столько к словам, сколько к тембру голоса, чуть более высокому, чем...
Одернула себя, что опять сравниваю, сравниваю, сравниваю… Сколько можно?!
Память – не слишком надежный рассказчик, она незаметно выравнивает все шероховатости, добавляя в тени света и выделяя черты, которые казались раньше невзрачными. Она способна дорисовать чей-то образ, отдалив от оригинала, и на этом фоне проиграет любой другой человек. Память может долго питать источник тоски и поддерживать холодный огонь печали.
Обесцветить любые отношения.
Почему я стала задумываться об этом, попав в заповедник?
Мне уже исполнилось двадцать пять, почти все мои подруги успели выйти замуж, половина из них обзавелись детьми.
Мне понравился дом Славика и еще больше – его забота. Захотелось приготовленных на двоих ужинов, проведенных вместе вечеров. Ночей, заполненных дыханием на двоих. Утренних часов под уютное сопение лежащего рядом мужчины, тяжести его руки на моей талии.
Я устала от пустоты. От тишины в груди.
На следующий день я дорассуждалась до того, что меня вдруг перестала пугать мысль о замужестве. Более того, за завтраком я вспомнила о кружке с рожицами на столе у Славы и поймала себя на мысли, что поменяла бы занавески на его кухне.
Я примеряла дом и мужчину как вариант близкого будущего.
Потом зашел Соколов, и мы поехали в питомник.
В Центральной усадьбе недалеко от здания Управления находились показательные вольеры, открытые для посетителей заповедника. В них держали семь видов журавлей. Я успела побывать там днем раньше и, рассматривая величавых птиц, порадовалась своему спокойствию. Меньше всего мне хотелось бы начать свое пребывание в заповеднике, пролив слезы, и прослыть сентиментальной. Испытать непонятную грусть, которая гнала меня прочь от всего, что связано с журавлями.
– Ты извини, пока ничего не получилось, – оправдывался Соколов, помогая мне облачиться в белый халат и застегивая пуговицы на спине.
Я уже скрыла голову капюшоном и лицо – черной маской.
– Не ври. Я давно поняла, что ты воспользовался случаем и просто зазвал меня к себе.
– Раскусила?
Теперь я помогала Славке спрятать все человеческое под безликим белым полотном. В углу стояли красные конусы. Нам предстояло взять по одному в руки.
– Сердишься?
– Нет. – Это было правдой. – Мне хватит пресмыкающихся. И Сергеичу еще целую банку лягушек надо наформалинить. Хотя делать этого совсем не хочется.
– Я помню, помню ваши с ним споры о бессмысленности жертв ради науки.
– Вот именно. Так что, может, оставить его без заветной банки?
Мы толкались, подшучивая друг над другом, Славка вводил меня в курс дела. Птенцы только начинали вылупляться. За каждым освободившимся из скорлупы малышом начинал ухаживать постоянный человек – «мамочка».
В павильоне недалеко от вольеров с птенцами все время находился взрослый журавль.
Он жил при станции уже много лет, дичился как людей, так и птиц, но все равно не улетал. Даже крыльями особо не взмахивал. Слава сказал мне, что журавля нашли у болот едва живым. И хотя все орнитологи, в том числе он сам, считали, что птица вполне могла бы подняться в воздух, та не делала никаких попыток.
Когда начался проект, Журка попал в питомник, чтобы журавлята видели не только бескрылых динозавров, но и настоящего представителя своего вида.
Я услышала курлыканье еще из-за прикрытых дверей, но войдя в помещение, по-настоящему растерялась. Пронзительные птичьи крики лились из старых динамиков, нахлынули со всех сторон, сбивая с ног, так что пришлось облокотиться о стену.
Крики, крики, крики!
Резали уши, превращаясь в «Кир-ра, Кир-ра».
Как наяву я вдруг увидела перед собой мусорные контейнеры, на боках которых старая ржавчина мешалась со свежими каплями крови.
Хватило нескольких секунд, чтобы понять: я не смогла бы работать в проекте. Сошла бы с ума! Уже сходила, потому что едва сдерживалась, чтобы не закрыть ладонями уши.
Взяв себя в руки, я оторвалась от прохладной стены и последовала за Славой – громадной птицей.
Журавль, о котором рассказывал Соколов, стоял в сторонке. Пока мы шли вдоль прохода, он почти не шевелился, напоминая цаплю, разве что ногу не поджимал – словно прислушивался, будто принюхивался к чему-то. Когда оказались рядом, заволновался, затанцевал, подбрасывая вверх огромные крылья и выгибая назад длинную шею, как если бы увидел свою пару. А когда мы направились к выходу из питомника, забился и закричал так сильно, что Слава испуганно повернулся.
Я тоже.
Журавль смотрел на меня.
Всю дорогу к Центральной усадьбе я молчала, сославшись на головную боль.
– Это с непривычки. От криков в питомнике у многих в первые дни болит голова.
– Слав, – попросила я, когда мы подъехали к поселку, – ты не ищи больше мне место в проекте. Не надо. Я лучше буду заниматься привычными мне темами. И отдельно пока поживу, хорошо? Не будем привлекать к себе лишнего внимания.
– Кир, оно уже давно привлечено, – в голосе Соколова прозвучала открытая досада.
– Тогда не будем торопиться.
– Два года, по-твоему, слишком быстро?
Спросил и замолчал на все окончание пути.
Я тоже молчала. И все не решалась признаться самой себе, что холод, который возник между нами, не был ветром, залетевшим в салон через открытое окно. Что вслед за ржавыми контейнерами в памяти оживал образ Яши. Неожиданно растревоженные воспоминания уже отталкивали от меня мужчину, готового лишний раз превратиться в нелепую бескрылую птицу, лишь бы удержать мое внимание.
Почему я достала в тот день платочек? Положила на старомодный комод и не спрятала перед тем, как пришла Аннушка, убиравшая в доме?
Пока в общей гостиной я переносила полевые заметки в таблицы, женщина копошилась в моей комнате, как обычно, напевая себе под нос.
– Ой, а платочек-то у тебя прям как у Марьяши, – вдруг услышала я, вспомнив, что оставила его лежать на видном месте.
Все прошедшие годы я прятала Яшин подарок подальше от чужих глаз, но во все поездки брала его с собой. Время от времени я доставала платочек и разглядывала каждую черточку аккуратной вышивки и тонкие переплетения кружев. Невозможно было представить, что его сделали руки нескладного парня, но в глазах Яши, когда он говорил о подарке, я не видела лжи.
От слов Аннушки застучало в ушах, как после дистанции в три километра.
…Странная реакция.
– Какой Марьяши? – Я уже стояла рядом с женщиной и едва сдерживалась, чтобы не выдернуть из ее рук свою вещь.
– Ой, ну не прям точь-в-точь, – смутилась Аннушка и начала вдруг оправдываться, – почти такой же я у нее видела.
– Где?
Шум в ушах прошел, зато ладони стали влажными, так что я потерла их о джинсы, а потом сунула сзади в карманы.
– У Марьяши. У травницы. – Аннушка понизила голос. – На селе ее ведьмой величают. Но в советские времена говорить так совсем нельзя было, хоть к ней разные важные люди из города наведывались. Даже из райкомов и обкомов.
– А мне можно к ней?
Вот зачем я спросила?
Конечно же, чтобы услышать о платочке.
– Она всех привечает. Попроси Ваньку, он тебя с собой в село возьмет.
Как только выдалось свободное время, и оно совпало с тем, когда парень ехал домой в село, я напросилась вместе с ним.
Про Марьяшу болтливый Ванька тоже много чего мог рассказать.
– Услышит, откуда ты, и тут же заведет разговор о журавлях. Она о них часами говорить может, – предупредил он. – Правда, в заповедник и питомник ехать отказалась, сколько ни предлагали. Сочувствует, поддерживает – но только на расстоянии.
Парень улыбался. Через открытое окно машины залетал ветер, трепал его вихры, а я боролась с внезапной тревогой.
– Имей в виду, если начнет тебя конфетами кормить, значит, ты ей понравилась, – продолжил он. – А там уж сама выбирай, оставаться или бежать прочь. Марьяша такая – всю голову потом заморочит своими рассказами. На этой почве ее некоторые полоумной зовут.
– Неужели она больше тебя любит поговорить? – подшутила я над парнем.
Он обиделся, помолчал минут пять и снова завел сказ о Марьяше.
Из его слов выходил образ милой, чудаковатой старушки.
Фуф! Я-то уже представила себе Бабу-Ягу в исполнении Милляра.
Почему нет? Травницу за глаза звали ведьмой, ведьма – это почти Баба-Яга, а кто играл ее лучше Милляра?
Ваня собирался подвезти меня к самому дому травницы, но я попросила высадить в начале улицы. Попрощалась с веселым шофером и пошла вдоль крашеных заборов. Из каждого сада на дорогу выплескивались волны разнообразных запахов и звуков. В них смешивались ароматы цветов и зелени, чьей-то стряпни и свежевскопанной земли. В них распевался многоголосый хор: квохтанье кур, повизгивание и лай собак, мычание коров, недавно вернувшихся с поля, обрывки разговоров.
Я еще не видела номера на заборе, но уже знала, куда лежит мой путь.
Вот как так бывает? Вроде бы обычный дом, ничем не выделяется среди тех, что стоят вокруг, а уже притягивает взгляд. Будто следит за тобой глазами-окнами, в их темноте прячется узнавание. Подходишь ближе, а дом скрипит ступеньками крыльца: «Пришла, пришла».
Дверь распахнула хозяйка, и я застыла в изумлении.
Марьяша – невысокая, полная, круглолицая, – напоминала не Бабу-Ягу в исполнении Милляра, а самоварную бабу, и пестрая одежда лишь еще сильнее подчеркивала сходство. Но ходила женщина легко, словно не касалась ногами пола, и шагов ее совсем не было слышно. Катилась колобком – сытным, румяным, улыбчивым. Если бы не круглое лицо и надутые щеки, светлая улыбка травницы напомнила бы мне Яшину.
Увидев меня на пороге, Марьяша качнула головой, как если бы я задержалась.
– Чай, травяной, свежезаваренный, уже почти остыл, – проговорила она и поспешила внутрь, не сомневаясь, что я последую.
И вот уже я сидела за столом, накрытым пестрой скатертью, и разглядывала просторную комнату, наполненную множеством бесполезных вещей. Все шкафчики и столики были уставлены детскими поделками и сувенирами из разных стран. На стенах висели выцветшие репродукции картин Поленова, рядом с ними – яркие календари с фотографиями далеких городов. Все поверхности покрывали старомодные салфетки и полотенца с ручной вышивкой. Меня окутал аромат сладкой сдобы с примесью луговых трав. Занятая разглядыванием дома, я упустила тот момент, когда хозяйка завела разговор о журавлях.
– Очень правильным делом вы занимаетесь. Журавлям помогаете. Да разве это случайно, деточка, что во всех странах эта птица особая? Я вот что тебе скажу: закрой глаза. Закрой. А теперь слушай...
Как травница попросила, так я и сделала. И не заметила ее воздушных шагов, да только вдруг Марьяша издала над моим ухом резкий звук. Я дернулась. Полная, теплая, как парное молоко, рука поймала за плечо, заставляя сидеть на стуле и слушать.
– Кир-р-р-а…
Женщина курлыкала, а у меня внутри все переворачивалось, выкручивалось, обрывалось – не только сердце, казалось, сама душа рвется на части. И слезы – они стремительно собрались и уже бились в прикрытые веки.
– Вот-вот, – услышала я шепот Марьяши. – Нет на земле такого человека, который бы остался равнодушным к крику журавля.
Хозяйка отошла, позволяя мне прийти в себя. Я слышала, как она колдует на кухне. Когда Марьяша вернулась, в руках у нее был поднос с двумя дымящимися чашками ягодного чая и конфетки «лимончики» к ним – щедрой горстью.
Но подобное измерение подойдет не каждому. Люда вон сбежала в биофизики после первой же полевой практики.
Я выросла в безликой высотке, похожей на сотни таких же бетонных зданий, и люблю город, но могу спокойно обходиться без него. Мне не скучно в заповедных лесах и на крошечных биостанциях. Свое одиночество я ношу с собой, и оно не зависит от количества людей рядом.
Все-таки Слава Соколов симпатичный.
К такому выводу я пришла, разглядывая улыбчивого молодого мужчину. Он нашел меня в здании администрации заповедника, где я сидела рядом со своим чемоданом в небольшом музее, в ожидании распределения на место жительства.
– Пойдем, пойдем. – Славка светился искренней радостью, и она преобразила его. Или те самые пару лет, что мы не виделись, подчеркнули в нем более привлекательные черты, сделав иные менее заметными. Например, его уши – по-прежнему немного торчали в стороны, но перестали притягивать к себе внимание. Впрочем, они и раньше мне не мешали. В невысокой фигуре Соколова чувствовалась упругая сила, заработанная во время полевых работ, она не увеличила его плеч, но была очевидной.
– Оставляй свой чемодан под присмотром звериных чучел. Они достаточно страшны, чтобы отпугивать воров. Которых к тому же здесь не бывает. Кроме сорок.
Соколов был прав насчет чучел: глядя на слегка деформированных бобра, зайца-русака и зубра, я уже ловила себя на мысли, что таксидермист в заповеднике был не слишком умелым.
Слава провел меня по поселку, показав дорогу, ведущую в журавлиный питомник, пообещал отвезти туда уже завтрашним днем. И мы оказались в доме Соколова. Отдельном, добротном, неожиданно уютном для одинокого мужчины. Понадобилось совсем немного времени и пара фраз Славы, чтобы понять, почему у меня создалось такое впечатление.
«Светлые однотонные стены. Как ты любишь.»
«Старый комод. Помнишь, похожий был на университетской биостанции?»
«Чашки со смешными рожицами, как у тебя на кухне...»
Конечно! Этот дом готовился к моему приезду и ждал, как и его хозяин.
Счастливо улыбавшийся, сидя напротив за столом.
Слава знал, как отвлечь меня на некоторое время от всего на свете, дав почувствовать себя чуть менее одинокой… Наверное, неправильно начинать встречу после долгой разлуки подобным образом, но когда Слава обнял меня с трепетной нежностью, я не сопротивлялась.
– Может, заберем твой чемодан сразу сюда? – шепнул он мне в висок.
Я зажмурилась, позволяя себе только чувствовать, наслаждаясь тем, как в привычной тишине внутри меня зарождаются тоненькие ручейки возбуждения.
– Ты уже всем успел рассказать, что заманил в капкан невесту?
– Не всем.
– Не торопи меня, хорошо? – прошептала я и первой потянулась за поцелуем. Кажется, мне надоело быть одной...
Надоело искать человека, похожего на долговязого парня, что когда-то смотрел на меня так по-взрослому и с таким теплом, которого я не чувствовала ни в одном другом взгляде. Надоело ждать, пока снова испытаю, как сердце обрывается в груди.
Об этом думала я в первый день в заповеднике.
Пока оформляла командировочные листы, пока Слава нес мой чемодан к домику, в котором останавливались приезжавшие на сезонные работы сотрудники, и где мне отвели комнату.
Я смотрела на оживленно делившегося своими успехами Соколова – он получил повышение, став замом по научной работе, и собирал материал для докторской по хищным птицам. Хвастался, что за прошедший год смог подтянуть английский и теперь спокойно разговаривает с американцами и пишет первые статьи в международные журналы.
Я слушала, но прислушивалась не столько к словам, сколько к тембру голоса, чуть более высокому, чем...
Одернула себя, что опять сравниваю, сравниваю, сравниваю… Сколько можно?!
Память – не слишком надежный рассказчик, она незаметно выравнивает все шероховатости, добавляя в тени света и выделяя черты, которые казались раньше невзрачными. Она способна дорисовать чей-то образ, отдалив от оригинала, и на этом фоне проиграет любой другой человек. Память может долго питать источник тоски и поддерживать холодный огонь печали.
Обесцветить любые отношения.
Почему я стала задумываться об этом, попав в заповедник?
Мне уже исполнилось двадцать пять, почти все мои подруги успели выйти замуж, половина из них обзавелись детьми.
Мне понравился дом Славика и еще больше – его забота. Захотелось приготовленных на двоих ужинов, проведенных вместе вечеров. Ночей, заполненных дыханием на двоих. Утренних часов под уютное сопение лежащего рядом мужчины, тяжести его руки на моей талии.
Я устала от пустоты. От тишины в груди.
На следующий день я дорассуждалась до того, что меня вдруг перестала пугать мысль о замужестве. Более того, за завтраком я вспомнила о кружке с рожицами на столе у Славы и поймала себя на мысли, что поменяла бы занавески на его кухне.
Я примеряла дом и мужчину как вариант близкого будущего.
Потом зашел Соколов, и мы поехали в питомник.
В Центральной усадьбе недалеко от здания Управления находились показательные вольеры, открытые для посетителей заповедника. В них держали семь видов журавлей. Я успела побывать там днем раньше и, рассматривая величавых птиц, порадовалась своему спокойствию. Меньше всего мне хотелось бы начать свое пребывание в заповеднике, пролив слезы, и прослыть сентиментальной. Испытать непонятную грусть, которая гнала меня прочь от всего, что связано с журавлями.
– Ты извини, пока ничего не получилось, – оправдывался Соколов, помогая мне облачиться в белый халат и застегивая пуговицы на спине.
Я уже скрыла голову капюшоном и лицо – черной маской.
– Не ври. Я давно поняла, что ты воспользовался случаем и просто зазвал меня к себе.
– Раскусила?
Теперь я помогала Славке спрятать все человеческое под безликим белым полотном. В углу стояли красные конусы. Нам предстояло взять по одному в руки.
– Сердишься?
– Нет. – Это было правдой. – Мне хватит пресмыкающихся. И Сергеичу еще целую банку лягушек надо наформалинить. Хотя делать этого совсем не хочется.
– Я помню, помню ваши с ним споры о бессмысленности жертв ради науки.
– Вот именно. Так что, может, оставить его без заветной банки?
Мы толкались, подшучивая друг над другом, Славка вводил меня в курс дела. Птенцы только начинали вылупляться. За каждым освободившимся из скорлупы малышом начинал ухаживать постоянный человек – «мамочка».
В павильоне недалеко от вольеров с птенцами все время находился взрослый журавль.
Он жил при станции уже много лет, дичился как людей, так и птиц, но все равно не улетал. Даже крыльями особо не взмахивал. Слава сказал мне, что журавля нашли у болот едва живым. И хотя все орнитологи, в том числе он сам, считали, что птица вполне могла бы подняться в воздух, та не делала никаких попыток.
Когда начался проект, Журка попал в питомник, чтобы журавлята видели не только бескрылых динозавров, но и настоящего представителя своего вида.
Я услышала курлыканье еще из-за прикрытых дверей, но войдя в помещение, по-настоящему растерялась. Пронзительные птичьи крики лились из старых динамиков, нахлынули со всех сторон, сбивая с ног, так что пришлось облокотиться о стену.
Крики, крики, крики!
Резали уши, превращаясь в «Кир-ра, Кир-ра».
Как наяву я вдруг увидела перед собой мусорные контейнеры, на боках которых старая ржавчина мешалась со свежими каплями крови.
Хватило нескольких секунд, чтобы понять: я не смогла бы работать в проекте. Сошла бы с ума! Уже сходила, потому что едва сдерживалась, чтобы не закрыть ладонями уши.
Взяв себя в руки, я оторвалась от прохладной стены и последовала за Славой – громадной птицей.
Журавль, о котором рассказывал Соколов, стоял в сторонке. Пока мы шли вдоль прохода, он почти не шевелился, напоминая цаплю, разве что ногу не поджимал – словно прислушивался, будто принюхивался к чему-то. Когда оказались рядом, заволновался, затанцевал, подбрасывая вверх огромные крылья и выгибая назад длинную шею, как если бы увидел свою пару. А когда мы направились к выходу из питомника, забился и закричал так сильно, что Слава испуганно повернулся.
Я тоже.
Журавль смотрел на меня.
Всю дорогу к Центральной усадьбе я молчала, сославшись на головную боль.
– Это с непривычки. От криков в питомнике у многих в первые дни болит голова.
– Слав, – попросила я, когда мы подъехали к поселку, – ты не ищи больше мне место в проекте. Не надо. Я лучше буду заниматься привычными мне темами. И отдельно пока поживу, хорошо? Не будем привлекать к себе лишнего внимания.
– Кир, оно уже давно привлечено, – в голосе Соколова прозвучала открытая досада.
– Тогда не будем торопиться.
– Два года, по-твоему, слишком быстро?
Спросил и замолчал на все окончание пути.
Я тоже молчала. И все не решалась признаться самой себе, что холод, который возник между нами, не был ветром, залетевшим в салон через открытое окно. Что вслед за ржавыми контейнерами в памяти оживал образ Яши. Неожиданно растревоженные воспоминания уже отталкивали от меня мужчину, готового лишний раз превратиться в нелепую бескрылую птицу, лишь бы удержать мое внимание.
Глава 3. Марьяша
Почему я достала в тот день платочек? Положила на старомодный комод и не спрятала перед тем, как пришла Аннушка, убиравшая в доме?
Пока в общей гостиной я переносила полевые заметки в таблицы, женщина копошилась в моей комнате, как обычно, напевая себе под нос.
– Ой, а платочек-то у тебя прям как у Марьяши, – вдруг услышала я, вспомнив, что оставила его лежать на видном месте.
Все прошедшие годы я прятала Яшин подарок подальше от чужих глаз, но во все поездки брала его с собой. Время от времени я доставала платочек и разглядывала каждую черточку аккуратной вышивки и тонкие переплетения кружев. Невозможно было представить, что его сделали руки нескладного парня, но в глазах Яши, когда он говорил о подарке, я не видела лжи.
От слов Аннушки застучало в ушах, как после дистанции в три километра.
…Странная реакция.
– Какой Марьяши? – Я уже стояла рядом с женщиной и едва сдерживалась, чтобы не выдернуть из ее рук свою вещь.
– Ой, ну не прям точь-в-точь, – смутилась Аннушка и начала вдруг оправдываться, – почти такой же я у нее видела.
– Где?
Шум в ушах прошел, зато ладони стали влажными, так что я потерла их о джинсы, а потом сунула сзади в карманы.
– У Марьяши. У травницы. – Аннушка понизила голос. – На селе ее ведьмой величают. Но в советские времена говорить так совсем нельзя было, хоть к ней разные важные люди из города наведывались. Даже из райкомов и обкомов.
– А мне можно к ней?
Вот зачем я спросила?
Конечно же, чтобы услышать о платочке.
– Она всех привечает. Попроси Ваньку, он тебя с собой в село возьмет.
Как только выдалось свободное время, и оно совпало с тем, когда парень ехал домой в село, я напросилась вместе с ним.
Про Марьяшу болтливый Ванька тоже много чего мог рассказать.
– Услышит, откуда ты, и тут же заведет разговор о журавлях. Она о них часами говорить может, – предупредил он. – Правда, в заповедник и питомник ехать отказалась, сколько ни предлагали. Сочувствует, поддерживает – но только на расстоянии.
Парень улыбался. Через открытое окно машины залетал ветер, трепал его вихры, а я боролась с внезапной тревогой.
– Имей в виду, если начнет тебя конфетами кормить, значит, ты ей понравилась, – продолжил он. – А там уж сама выбирай, оставаться или бежать прочь. Марьяша такая – всю голову потом заморочит своими рассказами. На этой почве ее некоторые полоумной зовут.
– Неужели она больше тебя любит поговорить? – подшутила я над парнем.
Он обиделся, помолчал минут пять и снова завел сказ о Марьяше.
Из его слов выходил образ милой, чудаковатой старушки.
Фуф! Я-то уже представила себе Бабу-Ягу в исполнении Милляра.
Почему нет? Травницу за глаза звали ведьмой, ведьма – это почти Баба-Яга, а кто играл ее лучше Милляра?
Ваня собирался подвезти меня к самому дому травницы, но я попросила высадить в начале улицы. Попрощалась с веселым шофером и пошла вдоль крашеных заборов. Из каждого сада на дорогу выплескивались волны разнообразных запахов и звуков. В них смешивались ароматы цветов и зелени, чьей-то стряпни и свежевскопанной земли. В них распевался многоголосый хор: квохтанье кур, повизгивание и лай собак, мычание коров, недавно вернувшихся с поля, обрывки разговоров.
Я еще не видела номера на заборе, но уже знала, куда лежит мой путь.
Вот как так бывает? Вроде бы обычный дом, ничем не выделяется среди тех, что стоят вокруг, а уже притягивает взгляд. Будто следит за тобой глазами-окнами, в их темноте прячется узнавание. Подходишь ближе, а дом скрипит ступеньками крыльца: «Пришла, пришла».
Дверь распахнула хозяйка, и я застыла в изумлении.
Марьяша – невысокая, полная, круглолицая, – напоминала не Бабу-Ягу в исполнении Милляра, а самоварную бабу, и пестрая одежда лишь еще сильнее подчеркивала сходство. Но ходила женщина легко, словно не касалась ногами пола, и шагов ее совсем не было слышно. Катилась колобком – сытным, румяным, улыбчивым. Если бы не круглое лицо и надутые щеки, светлая улыбка травницы напомнила бы мне Яшину.
Увидев меня на пороге, Марьяша качнула головой, как если бы я задержалась.
– Чай, травяной, свежезаваренный, уже почти остыл, – проговорила она и поспешила внутрь, не сомневаясь, что я последую.
И вот уже я сидела за столом, накрытым пестрой скатертью, и разглядывала просторную комнату, наполненную множеством бесполезных вещей. Все шкафчики и столики были уставлены детскими поделками и сувенирами из разных стран. На стенах висели выцветшие репродукции картин Поленова, рядом с ними – яркие календари с фотографиями далеких городов. Все поверхности покрывали старомодные салфетки и полотенца с ручной вышивкой. Меня окутал аромат сладкой сдобы с примесью луговых трав. Занятая разглядыванием дома, я упустила тот момент, когда хозяйка завела разговор о журавлях.
– Очень правильным делом вы занимаетесь. Журавлям помогаете. Да разве это случайно, деточка, что во всех странах эта птица особая? Я вот что тебе скажу: закрой глаза. Закрой. А теперь слушай...
Как травница попросила, так я и сделала. И не заметила ее воздушных шагов, да только вдруг Марьяша издала над моим ухом резкий звук. Я дернулась. Полная, теплая, как парное молоко, рука поймала за плечо, заставляя сидеть на стуле и слушать.
– Кир-р-р-а…
Женщина курлыкала, а у меня внутри все переворачивалось, выкручивалось, обрывалось – не только сердце, казалось, сама душа рвется на части. И слезы – они стремительно собрались и уже бились в прикрытые веки.
– Вот-вот, – услышала я шепот Марьяши. – Нет на земле такого человека, который бы остался равнодушным к крику журавля.
Хозяйка отошла, позволяя мне прийти в себя. Я слышала, как она колдует на кухне. Когда Марьяша вернулась, в руках у нее был поднос с двумя дымящимися чашками ягодного чая и конфетки «лимончики» к ним – щедрой горстью.
