Глава Химера осени
Сегодня вечером я возвращался домой, как обычно, в коротком отрезке сумерек – день кончается с каждым моим шагом, и с каждым шагом надвигается на город ночь. Я люблю это время, эту игру в хозяина мира, тогда мне кажется – будто я повелеваю светом и тьмой. Вышагиваю вальяжно вдоль вереницы безликих домов, повторяя с каждым ударом каблука: «Умри!» - и день покорно истекает серой кровью сквозь камни мостовой. За моей спиной крадется на город ночь. Так скучный путь с работы домой превращается в воплощение моего величия.
Но сегодня в этой игре все вышло слишком правдоподобным. Настолько, что даде пропала охота играть. Осень завладела городом.
Осень всегда играет первую скрипку. Не гудит гулким контрабасом зимы, не звенит колокольцами весны, не трогает сытого альта лета. Заунывно она выводит высокие ноты, и, как ни пытайся уйти прочь, Осень шелестит под ногами и оглаживает плечи тоскливой мелодией. Невидимый скрипач стоит в кольце потускневших домов, звуки музыки расползаются вдоль подворотен, как змеи. И быть может все, что произошло сегодня – лишь одна из странных сонат Осени. Так слушаешь старинную балладу на незнакомом языке – музыка крадет душу, а слова – чужие, их смысл смутно знаком, но непонятен. Быть может...
Неспешно, я мерил шагами асфальтовую ленту дороги.
Ветер стих, и город превратился в выцветшую декорацию, забытую бродячим цирком. Листья бесшумно срывались с ветвей и медленно опускались на землю. Шуршали под ногами. Я смотрел на потускневшие цвета вокруг и думал, что золотая пора года уже позади. Яркие костры деревьев вспыхнули, отгорели на склонах холмов и в парках, и только пепел.
Пепел этих костров утаптывали мои ноги.
Высоко над головой прокричала ворона.
Исчезла вслед за летом звонкая песнь соловья. И высокая трель жаворонка. Смолкли беспокойные воробьи, попрятались крикливые сороки. Лишь истошный вопль вороны бился о закрытые окна. Пепел.
Пепел.
Я поднимал голову, чтобы посмотреть на птицу, когда увидел ЕЕ.
Впереди меня вдоль безликих домов шла женщина. Легкая ткань платья струилась с плеч, обнимая тонкую талию, ложилась на круглые бедра, переливалась волнами. И волнами струился от этой фигуры пленительный аромат Женщины.
Я не мог оторвать взгляда от манящего силуэта впереди. С каждым движением незнакомки по моим венам пробегал огонь, и сознание увлекал хмельной танец. Я скользил взглядом по убранным в высокую прическу волосам, спускался вдоль рук, спешил обратно к тонкой шее. Замерев у лопаток, метался вдоль спины, застывая на талии, и с вожделением касался теплого моря бедер. Ладони мои похолодели, и я до боли сжал кулаки, так сильно захотелось смять легкую ткань платья и сорвать с женского тела.
Незаметно я стал догонять незнакомку - не иначе, как перестал отдавать отчет в своих мыслях и действиях. Чем ближе подходил, тем дурманней становился аромат и плотнее обволакивал сознание. Властное томление, исходившее от женщины, поглотило меня.
Только теперь я начинаю догадываться, что происходило со мной: в унылом склепе, по которому я шел, перемалывая ногами остатки погасших костров, только Она была живой – огнем, не успевшим потухнуть, горевшим вопреки тоскливой скрипке Осени и пеплу под ногами. Без ее аромата и тепла к горлу подступал запах тлена и скорой Зимы.
Догнав незнакомку, я тронул ее за плечо, провел вдоль спины, пальцами скользя по гладкой ткани, и почувствовал, как стремительная дрожь сжимает изящное тело. Медные волосы всколыхнулись и рассыпались из высокой прически, тяжелыми прядями накрывая мою руку и бедра женщины. Прилив все сметающей, жаждущей удовлетворения страсти охватил меня. Вскинув руки, я развернул незнакомку к себе, отбросил огненные локоны с ее лица. Закричал.
Отшатнулся назад, больно ударившись о стену дома.
Передо мной стояла старуха. Морщины расползались по ее щекам, как черви. Потускневшие глаза, не мигали. И казались почти бесцветными, пустыми, ничего выражая: ни ярости, ни насмешки, ни злости.
Не в силах двинуться, я смотрел на химеру передо мной. На пышущее здоровьем и полное жизни тело и лицо, уже отмеченное смертью. Я так боялся, что беззубый рот старухи растянется грубой гримасой, и в тишине улицы зазвучат хриплые ноты смеха! Я хотел уйти, не услышав этих звуков, но старуха заплакала: горько и тоскливо. И оказалось, я боялся не смеха, а вот этих беспомощных слез и тихих рыданий.
Я бросился прочь. Я бежал, не разбирая дороги, я кричал себе под ноги: пепел, пепел, пепел. Остановившись возле дома, обернулся назад. Вокруг было пусто, ленивый дождь равнодушно стекал на землю.
И быть может, все это мне только показалось…
Но пока я пишу эти строки, слабый ветер бьется в окно. Вижу, как сквозь щели рамы он просовывает звуки украденного им у кого-то тоскливого плача.
Глава ВОР
Дождь смывает солнце со стен домов и листьев деревьев. Ветер треплет тяжелые ветви, и они покорно гнутся и беспомощно стонут. Боль впивается в тело острой иглой, вгрызается в него, рвет ткани, проникая все глубже и глубже.
Уже давно скрылось за холмом, из-за которого встает солнце, мое детство. Но сегодня я плачу. Мне больно. Чувствую себя ребенком, на глазах которого растоптали любимую игрушку, и от этого сравнения становится не по себе. Что может быть горше, чем седеющий мужчина, кусающий от бессилия и обиды распухшие губы? Слезы текут по щекам, их соль разъедает кожу, и они кажутся горячими.
Быть может, мне стало бы легче, я справился бы с новым ударом судьбы, если бы не ива за окном. Ее стон превращает меня в ребенка. Не люблю женских слез, а дерево под окном напоминает мне мать. Ветви гнутся от ветра, тянутся к окну, но никогда его не коснутся. За сорок лет я это успел узнать наверняка. Смотрю на дерево, и тоска раскалывает меня на две половинки: мальчик ревет у окна в ожидании ласковых женских рук, но вторая – больная, взрослая моя половина – знает, что мать никогда больше не придет. Лишь только ива тянется к стеклу, которого не коснется. Смотрю на уставшие ветви сквозь пелену слез, и этой муке не вижу конца.
Из дома напротив появляется тощая, сутулая фигура, скрытая плащом. Человек останавливается, смотрит прямо в мое окно, но мне не видно лица. Незнакомец опускает голову и направляется к подъезду. Проходит несколько минут, и раздается стук в дверь. Зачем он пришел?
Я никого не звал.
Я никому не открою.
Ноги уже несут меня в прихожую.
В сумерках коридора человека почти не видно. Он весь какой-то серый и невзрачный. Не знаю, говорим мы о чем-нибудь или нет, наверняка, говорим - мне все равно.
Хочется одного – чтобы этот человек ушел. Он надоел мне. Пусть исчезнет. Оставит в покое. Неужели непонятно - я хочу быть один, говорю сквозь слезы, чувствую боль. Она ждет там, у окна.
Время течет за моей спиной.
С каждым мгновением непрошеный гость раздражает все сильнее. Будь он сам ангел, я не впущу его, не услышу. Мне не нужно то, о чем я не просил. Лица, предметы, которые вижу перед собой – это всего лишь зеркала, в которых отражается мое настроение.
Наконец, гость уходит.
Я закрываю дверь на все замки и долго никому не открою. Покорно возвращаюсь, нет – спешу назад к окну. Меня там ждет ива.
Лишь теперь понимаю, что невзрачный незнакомец был вор.
Когда крадут самое дорогое, порой не сразу замечаешь, а гость украл мою боль.
Обескураженный, сажусь у окна.
Погода плачет, а у меня нет слез.
Ива стонет. Это женский стон, но больше он не трогает меня.
Однажды, очень давно, я подхватил лихорадку и долго плавился от температуры, но когда приступ прошел, вместо радости или счастья я испытал усталость и непонятную тоску. Так и сейчас. Чувствую облегчение или опустошение? Что именно? Не знаю.
Вижу сгорбленную фигуру, которая медленно идет вдоль улицы.
Шаг, еще один, вор вздрагивает и падает на мостовую лицом вниз. По-видимому, он зарвался, украденное у меня было сверх того, что способны вынести его плечи.
Может еще поднимется?
Тощее тело на асфальте делает попытку распрямиться. Неуклюже сгибается, тянется вверх, но нет, вздрогнуло и падает ниц.
Застыло.
Теперь, наверное, навсегда.
Надо бы пойти, поднять. Но такая усталость…
Я сижу у окна. Ива тянет ветви к стеклу, которого никогда не коснется.
Случайный разговор
Есть встречи, которые происходят в нужное время, прерывая размеренный ход вещей. Заставляют замереть. Задуматься. Отбросить прочь шелуху заблуждений.
И остаются в памяти. К ним возвращаешься время от времени, словно открываешь отмеченные закладками страницы знакомых книг. Их перечитываешь, оживляя первое впечатление или обнаруживая для себя какое-то новое значение.
Мы сидели в кафе небольшого спортивного комплекса за высоким столом напротив стеклянной стены, через которую был виден зал, где тренировались баскетболисты – мальчишки и девчонки разных возрастов.
Мы – это две мамочки, ожидавшие своих сыновей. Вместе нас свело желание пристально наблюдать за своими чадами – как если бы наше внимание могло повлиять на их спортивные успехи. Неудобный стол давал для этого наилучшую возможность. К тому же он был длинным. Что сначала помогло разделить его с почти незнакомым человеком, а потом – начать разговор.
Аккуратные низкие столики с уютными диванами располагались в другой части кафе, у другой стеклянной стены, сквозь которую можно было следить за тем, что происходит на трех крытых теннисных кортах. Ожидая начала игры. Или проводя время в разговорах под чашечку кофе, но чаще всего с бокалом вина после нее. Увлечение теннисом всегда сопровождалось желанием разделить его с компанией таких же любителей, и мягкие диванчики редко пустовали. С той стороны почти всегда доносились оживленные голоса и смех.
Баскетболистам в кафе предлагали высокие длинные столы, которые в дни соревнований ненадолго занимались разными командами. Не слишком удобные стулья – все равно на них никто особо не сидел. О комфорте зрителей никто не задумывался, потому что желающих наблюдать за тренировками было не слишком много.
Голландские дети рано становятся самостоятельными. У них, как и у родителей, мало страха перед темнотой и таинственными незнакомцами. Зато он есть у меня. Родом из того времени, когда привычные улицы родного города вдруг стали чужими, а подворотни наполнились зловещими тенями. Страх за себя. А еще больше за детей – и я взяла его с собой, когда переехала жить в другую страну. Поэтому я везде и всюду сопровождала своего сына. К тому же мне казалось очень важным стать свидетельницей каждого его успеха или неудачи. Даже если они свершались на тренировках. Так что я часто оказывалась внутри спортивного комплекса. За столом у стеклянной стены.
Как и женщина, присевшая напротив, лицо которой было мне знакомо. За два месяца с начала нового сезона я неоднократно видела ее в кафе.
Мы обменялись с ней именами сыновей, нашли в зале ребят в разных командах. Сообщили друг другу свои имена, по их звучанию и по акцентам уже догадавшись, что у нас больше общего, чем только увлечение детей баскетболом.
Как и я, Мария была иммигранткой, вышла замуж за голландца и училась жить в стране дождя, велосипедов и упрямых свободолюбивых людей. Разница между нами проявлялась в количестве лет, проведенных в Нидерландах. И в том, что мы родились в разных частях земного шара. Я – в средней полосе России, Мария – в Боливии. Зато моя собеседница училась в университете в Нижнем Новгороде – по одной из программ обмена студентами, оставшейся еще с советских времен.
Наши сыновья заканчивали через год начальную школу, а значит, перед нами уже вставал животрепещущий вопрос определения уровня среднего образования, который зависел не только от оценок, но и от намерений ученика.
Мой сын хотел стать пианистом, но отказывался учить ноты. У него даже неплохо получалось обманывать учительницу музыки – внимательно глядя на лист, делать вид, будто читает знаки, а не играет на слух. Мой сын хотел стать поваром в хорошем ресторане, чтобы всегда вкусно кушать. Но чаще всего он мечтал быть стюардом в самолете, чтобы увидеть много стран.
Конечно, он был еще просто юн, но меня, неопытную мамочку, волновало подобное отсутствие высоких помыслов.
Похожие тревоги не оставляли в покое и сидевшую напротив меня женщину. Так что нам было о чем поговорить и на что посетовать. Вспомнить собственное детство, отмечая, каким важным для наших родителей и нас самих казалось высшее образование. Не раз упомянуть, что все знакомые, друзья и мы сами мечтали получить университетские дипломы – и многим это удалось.
Воспоминания вылились в изумление: почему среди голландских, а значит, и наших собственных детей, нет похожих устремлений? Почитание высшего образования, к которому мы привыкли у себя на родине, не слишком проявляется в этой стране даже среди взрослых!
– В начальной школе здесь дети больше играют, чем учатся!
– Они все время что-то рисуют, лепят, мастерят. Поделками забиты уже все полки в детской комнате и на кухне!
– А что в учебниках? Сплошные красочные картинки и мало текста, да и то крупным шрифтом. А сколько в них полезной информации? Совсем ничего.
– Откуда тут взяться интересу к учебе?
Обменивались мы репликами, заготовленными в часах беспокойных рассуждений о будущем наших сыновей.
– В голландской школе не осталось ничего соревновательного!
– Чтобы не обидеть, не задеть, не выделить одного ребенка больше другого. Но как тогда развивать стремление к успеху?
Наверное, мы обсуждали эту тему слишком горячо.
Русская эмоциональность, помноженная на испанский темперамент и усиленная необоснованными тревогами, превратила наш диалог в монолог против незнакомой системы. И мы привлекли внимание еще одного родителя, ожидавшего окончания баскетбольной тренировки.
Достаточно высокий, не худой, но и не толстый, всегда скромно одетый – его внешность не вызывала желания задержать на этом человеке взгляд, но на него обращали внимание даже те, кто лишь изредка появлялся на тренировках или играх своих детей. И удивление, спрятанное у одного за вежливостью, а у другого – за взглядами украдкой, было общим.
Этот мужчина и так выделялся своим возрастом – лет шестидесяти пяти, не меньше, но вопреки вполне логичным предположениям оказался не дедушкой, а отцом двенадцатилетнего парнишки, появившегося в клубе после летних каникул. Долговязого, как многие баскетболисты. С копной крупных кудрей Электроника из любимого фильма моего детства, и россыпью прыщей на узком лице. С улыбкой Сыроежкина из того же фильма.
Ярун, хоть и был на год старше, как новичок попал в команду моего сына. Но пару месяцев спустя уже иногда заменял заболевших игроков в более высокой лиге.
На каждой тренировке, на каждой игре его пожилой отец всегда находился в зале. Мы никогда не видели матери Яруна. И никто не решался спросить о ней ни сына, ни отца.
Отношения между людьми в клубе были прохладными. Большинство из нас даже не знали, как выглядят родители многих ребят из одной команды, не то что подробности чьей-то личной жизни. Среди тех, кто проводил свое время за стеклянной стеной, наиболее часто появлялись мы, две мамочки-иммигрантки, и всегда – отец Яруна, с явной потребностью находиться рядом со своим сыном. Словно дорожа каждой минутой вместе.
