– Сшсшсшс, – царапает слух. Как лезвия коньков – твердый лед.
– Шсшсшсшс, – шелестит холодным ветром.
– Сшсшсшс… Шсшсшсш… – будто плывешь над сверкающей серой гладью.
Или паришь в открытом небе, мечтая подняться до звезды.
Потому что она никогда не падает.
https://disk.yandex.com/i/T8R0akwCZa1hfg
Мороз преображал Амстердам. Заострял углы и линии, отчего все вокруг выглядело более четким и ярким. Еще более красивым.
Голые деревья напоминали пучки ветвей, опутанных рождественскими гирляндами, и вспыхивали гроздьями мелких огоньков. Мосты изгибались крутыми дугами: соединяя, связывая, переплетая. Сам воздух становился хрустальным, усиливая и очищая звуки, как хорошо настроенный инструмент. Знакомый перезвон Западной церкви свивался кружевом. Мелодия лилась от увенчанной императорской короной колокольни и струилась вдоль домов. На привычных взгляду фасадах открывались новые черты: пропущенная именная табличка давних хозяев, лепнина на стенах, причудливое оформление фронтонов. Снова, как в детстве, хотелось задрать голову и рассматривать крыши, отмечая их форму – «шея», «колокол», «лестница», «близнецы»... Неровно прижавшись, словно толкаясь, дома перешептывались столетними тайнами и следили за всеми широко распахнутыми глазами-окнами.
Мороз наполнял город красками, будто разбрасывал лепестки невиданных цветов, и они превращались в яркие шарфы и шапки прохожих. Улыбки на посветлевших лицах. Потому что морозные дни почти всегда были солнечными. Со всех сторон неслись приветствия от знакомых и совершенно чужих людей. Этой хрустевшей, скрипучей, кристально-чистой, залитой светом радостью хотелось поделиться со всеми вокруг.
Мороз выбелял темную воду каналов – и вены Амстердама превращались в сверкающие серебром артерии. На них можно было ступить и скользить сквозь самое сердце города.
– Папс! Машина перевозчиков будет уже через полчаса.
Тим стоял у окна, разглядывая опустевший дворик. Соседский кот – жирный, наглый, весь в кляксах черных пятен на белой шерсти, – расположился посередине свежестриженного газона и на глазах уже бывшего хозяина жевал свежепойманную мышь.
Хозяйка кота – соседка справа – подарила Тиму коробочку шоколадных монеток «Дрости». Сосед слева – сине-белый шарф «Фейенорда» (он думал, что Тим болеет за местный футбольный клуб. Тим не мешал ему так думать). Соседи напротив, блеснув остроумием, принесли горшок с красной геранью, без которой не стать «своим» на Йордане, и подписку на «Роттердам сегодня», дабы Тим оставался в курсе событий города, который покидал. Еще у Тима появился диск с песнями роттердамского певца Ли Тауера и статуэтка конькобежца – от Мэйден, которая жила в самом начале улицы. Все подарки бывших соседей лежали, аккуратно сложенные, в коробке и вместе с остальными вещами ждали грузовой машины.
Пятнадцать коробок, укутанный целлофаном диван, платяной шкаф и парочка небольших столиков – пятьдесят лет жизни выстроились у стены уже захваченного пустотой дома.
– У меня все готово. – Тим обернулся. Долговязая фигура сына торчала в дверном проеме. – А у тебя?
Вещи Юрэ, тоже в коробках, вытянулись вдоль стены напротив и тоже ждали грузовика, но ради куда более дальнего пути. Сначала – совсем поблизости – в порт. Зато оттуда – через океан, на другую сторону земного шара. В то время как Тим возвращался в Амстердам.
Не на маленький канал, где когда-то жил с родителями – цены на дома оказались ему не по карману – но очень близко, тоже в старом центре, на Йордане, удалось найти небольшую квартиру. Семьдесят квадратных метров. На первом этаже.
Недалеко от кондитерской, где можно заказать хороший кофе и, присев за маленький столик на улице, потягивать горячий напиток и наблюдать за прохожими.
В пяти минутах ходьбы от улиц, которые два раза в неделю захватывали в плен знаменитые рынки.
Субботний скреплял их конторской скрепкой и завлекал покупателей горами сыров и колбас, овощей и фруктов, манил ароматами свежеиспеченных медовых вафель и маленьких блинчиков – поферчес – и развлекал громогласными мелодиями музыкальных шкатулок на колесах.
Рынок по понедельникам называли Женским или Лоскутным. Он вытягивался вдоль Западного канала пестрой лентой. Маленький Тим часто приходил туда вместе с матерью и, пока она выбирала мотки шерсти и отрезы тканей, представлял себя гусеницей, что превращалась в кокон, и гадал, какого цвета получатся крылья, когда он превратится в бабочку, вернувшись домой. Но Тим быстро вырос из той игры, а начав ходить в школу, перестал сопровождать маму на рынки. Если только по субботам – помочь донести тяжелые, полные всякой снеди сумки...
Воспоминания были тёплыми. Вызывали улыбку при мыслях о скором переезде.
Зато Юрэ встретил решение отца с сомнением:
– На Йордан? В самый центр Амстердама? Не боишься быть затоптанным туристами, папс?
«Папс» не боялся. И вскоре сын уже помогал ему в поисках квартиры. Он знал, что отец возвращается домой. Пусть в этом доме прожита лишь четверть жизни, и до сих пор сам Тим оставался от него вдали.
В свете пути, ожидавшего Юрэ, это «вдали» выглядело насмешкой.
Работа, семья, друзья, интересы сына долгие годы привязывали к Роттердаму. Тиму не хватало духу и, прежде всего, хороших мест по специальности, чтобы вот так взять и переехать в Амстердам. До тех пор, пока Юрэ не задумал отправиться за океан. И вдруг все, что раньше казалось непреодолимым, стало возможным перед скорым расставанием.
Пропиликал телефон сына, Юре бросил торопливый взгляд на отца и, бойко заговорив на английском, скрылся в коридоре, ловко лавируя между коробок. А Тим снова обернулся к окну.
Перед ним сверкал изумрудом влажный после дождя газон, и соседский кот догрызал несчастную мышь, а он видел серую ленту, зажатую между каменных берегов. Над замерзшим каналом толпились узкие дома и огромными окнами-глазами без век и ресниц следили за Тимом. Высокий звук отлетал от лезвий его коньков, отталкивался от высоких стен и, закручиваясь спиралью, ложился под ноги.
Шелестя… Царапая… Успокаивая…
И вновь беспокойно звеня.
Сшсшс, шсшсшс…
В тот год зима не просто заглянула в Амстердам, она осталась на целых две недели.
Чтобы выпить кружку горячего шоколада, поболтать с приукрашенными морозом домами, послушать перезвон церковных колоколов. Она гуляла вдоль берегов Амстела, ненадолго сковав даже воды реки. И, очарованная городом, подарила ему драгоценное ожерелье из широких серебряных цепей.
Тим спешил из школы домой. Торопливо засовывал в рот бутерброд с ореховым маслом и – с коньками под мышкой – выбегал на улицу. Переобувался у приставленной кем-то из соседей лестницы. Спускался по деревянным перекладинам и легко спрыгивал на лед.
– Сшсшсш, – встречал свистом-шелестом скованный канал.
Звук быстро терялся среди возбужденных голосов – вокруг суетилась соседская малышня и родители, потому что начальные классы отпускали с уроков, когда в Амстердам заглядывал мороз.
Пронзительно кричали над головой недовольные чайки. Им не нравилось шлепать синими лапами по холодному льду. Они кружили над каналами и улетали к Амстелу и на пристань Северного канала в поисках открытой воды.
Зигзагом Тим проезжал между соседей и притормаживал перед тем, как выехать на широкий канал Кайзеров. Лед под мостом темнел, похожий на черную дыру или пасть, пугая и напоминая об Ариене.
Когда-то веселый студент снимал комнату у своей дальней родственницы в самом начале улицы и вместо того, чтобы проводить вечера в каком-нибудь баре на Йордане, часто сидел с записной книжкой у воды и беспрерывно курил. Он вызывал возмущение у взрослых слишком длинными волосами – до самых плеч! – и восторг у местных мальчишек – тем, что когда никто не видел, давал им сделать по затяжке сигареты. А кому повезет – самокрутки с марихуаной, щедро делясь с ребятней не только куревом, но и своими мечтами.
Мечтал Ариен о звездах. О том, что ракета, которую он построит, долетит до Марса.
Ребята ему верили. Первые космические корабли уже достигли Венеры. И Луи Армстронг успел оставить след своего ботинка на Луне.
– Между деталей марсохода я спрячу семена, и они станут медленно высыпаться, пока он будет исследовать красную планету. Когда люди оправятся туда жить, их встретит огромное поле конопли.
– Невозможно! Ты врешь! – возмущались мальчишки.
Ариен громко смеялся и повторял, певуче растягивая слова:
– Вот увидите. Вот увидите… Еще я открою тайну черных дыр.
Это название, «Черные дыры», уже прозвучало из уст Уиллера и все чаще использовалось вместо «застывших звезд», но ребята сомневались, что веселому студенту удастся к ним приблизиться. Пока одним морозным вечером Ариен не вышел из дома с коньками. И хоть лед на каналах был еще темным, он верил, что сможет пролететь над ними, «если разовьет нужную скорость». Больше студента никто не видел, полиция не нашла никаких следов, но соседи думали, что он повторил судьбу тех несчастливцев, которые изредка погибали, когда начинали замерзать каналы.
Пораженные его исчезновением мальчишки решили, что это «черная дыра» втянула парня и не выпустила назад. Сначала осторожно, потом все смелее, они пересказывали друг другу, что Ариен уже на Марсе. Сидит посредине конопляного поля и ждет переселенцев с Земли. Или водяным духом поселился в каналах Амстердама. И когда от воды поднимается густой туман, пропитавшийся сладковатым ароматом «травки», это Ариен курит свою самокрутку...
Но в тот год Тим зря волновался, лед установился таким надежным, что можно было смело кататься почти по всему центру. Даже Амстел попал в ледовый плен. Ненадолго задержавшись у моста, Тим смело выезжал на канал Кайзеров и летел в сторону канала Пивоваров. К дому, на котором горело название «Красная шляпа».
Звезда сияла на том же самом месте.
В коротком кремовом пальто и светлых колготках. Белоснежная шапочка горстью снега прикрывала голову, русые пряди разлетались длинными лучами и вместе с пушистым шарфом превращались в шлейф, когда девушка кружилась... Она училась делать развороты и змейки.
Затаив дыхание, Тим проезжал мимо.
Надеясь, что Звезда упадет.
Почему ему так этого хотелось?
Не разбилась, нет! Не ударилась сильно об лед. Ни в коем случае не испытала боль. Просто упала...
Девушка казалась ему невероятно красивой! Ее наряд не выделялся из тех, которые носили знакомые Тиму девчонки, но молочный тон скроенного узко пальто подчеркивал белизну девичьего лица. В светлых волосах беспокойными огоньками сверкали снежинки, блеск льда отражался в карих глазах.
В то время как многие из катавшихся совершали круги – вдоль канала Кайзеров, потом Пивоваров, затем вдоль Принцев, чтоб, проехав мимо Западной церкви, вернуться на Кайзерхрахт, – Звезда танцевала на льду. Кружила пируэты и делала змейку.
Взмах руки – чтобы поправить шапочку. Обеими – чтобы удержать равновесие. Каждое движение, даже неловкое, казалось Тиму частью завораживающего представления.
Днем вокруг собиралось много людей: скользили на подошвах ботинок редкие туристы, родители учили кататься малышей, завсегдатаи кафе спускали на лед складные стульчики и, расположившись у крошечных столиков, наблюдали за происходящим. Предприимчивые горожане устраивали самодельные прилавки и разливали из термосов и бидонов горячие напитки.
Тим накатывал круги. Сначала уменьшив их вдвое, потом и вовсе не покидая Кайзерхрахта, он разворачивался у моста перед каналом Пивоваров и спешил вновь проехать мимо «Красной шляпы» и незнакомой девушки. И каждый раз – светило солнце или пряталось за тучу – ему казалось, что незнакомка сияет, как звезда. Прекрасная и недостижимая. Тиму хотелось, чтобы она упала.
Тогда бы он подъехал. Предложил помощь, протянул руку. Познакомился.
Иначе он не решался.
Но Звезда не упала. Ни в первый, ни во второй день. Это Тим все время норовил уткнуться носом в лед.
Вообще-то он неплохо бегал на коньках, но стоило в поле зрения появиться незнакомой девочке, как ноги наливались свинцом, на пути возникали новые трещины и неровности. И если Тим выглядел неловким и смешным, Звезда обязательно смотрела в его сторону. Например, когда он, не успев затормозить, въехал между родителями и малышом на крохотных коньках. Вышло много шума. Тим привлек к себе внимание. Не только Звезды. Совсем не то внимание, которое хотелось бы привлечь…
Зато задержавшаяся в Амстердаме зима подарила один за другим еще несколько звеневших пронзительной чистотой морозных дней. Каждый из них Звезда возвращалась на лед. Танцевала. Не отводила взгляда, когда на нее смотрел Тим. Улыбалась.
Это он слеп, спотыкался, терял равновесие... И, смущенно краснея, проезжал мимо, обзывая себя слабаком и неудачником.
Не зря тренер по хоккею на траве обвинял его в недостатке настойчивости и самоуверенности. А учитель рисования говорил, что Тим боится мечтать, и все его рисунки выходят несмелыми.
Одним вечером, возвращаясь с канала, Тим дал себе слово назавтра приблизиться к Звезде, даже если она не упадет. Представиться. Предложить вместе выпить горячего шоколада. Если позволит, угостить. Вместе послушать недовольное ворчание скованных льдом лодок-домов – их сонный шепот поднимался вдоль отвесных стен.
На самом деле это был шелест, рожденный лезвиями коньков и множеством голосов, искавших выход из ставшего тесным канала…
Но назавтра Звезда не появилась. Тим оставался на льду до самой ночи. Он не чувствовал пальцев ног, переобуваясь у лестницы и пересекая узкую улицу к входной двери. И едва не скулил от боли, пока ноги отогревались дома в тепле.
Девушка не вернулась и на следующий день. А потом началась оттепель, и Амстердам плакал мелким дождем, глядя как лед темнеет, будто старое серебро, и быстро исчезает, высвобождая черную воду.
Тим грустил вместе с городом, ему самому хотелось плакать от досады и непонятной тяжести, собравшейся в груди. Она мешала свободно дышать и гнала на ставшие неуютными улицы. Заставляла гулять вдоль каналов, приглядываясь к прохожим.
Тим все время думал о Звезде.
Девушка, несомненно, была голландкой, он слышал ее речь, без малейшего акцента, и все же во внешности присутствовала какая-то особая выразительность. Не грубость и изящная бледность северных лиц, но уверенная и теплая красота, свойственная жителям юга Европы.
Почему-то Тиму вспоминался дом Бартолотти на канале Господ.
Итальянского в том здании было только имя торговца из Болоньи, на деньги которого дом и построили в XVI веке. На красном фасаде белели оконные рамы и декоративные колонны. Богато украшенный ажурной лепниной, дом выделялся среди остальных, приковывая взгляд, и по праву считался самым красивым в старом центре Амстердама.
Так и незнакомка, сиявшая на канале звездой.
Они подходили друг другу: девушка и дом. Звезда вполне могла жить в похожем особняке – пусть в доме Бартолотти давно не осталось жилых квартир и находился музей театра.
Тим ввел в привычку долго гулять – направляясь в школу или в магазин, по поручениям родителей или договариваясь с друзьями, он удлинял свой путь: от моста до моста. С одного канала на другой. Но надежда на случайную встречу таяла с каждым днем, пока одним утром ее не поглотил туман, тяжелым дыханием поднявшийся от темной воды и растаявший, когда солнце взобралось над узкими крышами.
– Шсшсшсшс, – шелестит холодным ветром.
– Сшсшсшс… Шсшсшсш… – будто плывешь над сверкающей серой гладью.
Или паришь в открытом небе, мечтая подняться до звезды.
Потому что она никогда не падает.
https://disk.yandex.com/i/T8R0akwCZa1hfg
***
Мороз преображал Амстердам. Заострял углы и линии, отчего все вокруг выглядело более четким и ярким. Еще более красивым.
Голые деревья напоминали пучки ветвей, опутанных рождественскими гирляндами, и вспыхивали гроздьями мелких огоньков. Мосты изгибались крутыми дугами: соединяя, связывая, переплетая. Сам воздух становился хрустальным, усиливая и очищая звуки, как хорошо настроенный инструмент. Знакомый перезвон Западной церкви свивался кружевом. Мелодия лилась от увенчанной императорской короной колокольни и струилась вдоль домов. На привычных взгляду фасадах открывались новые черты: пропущенная именная табличка давних хозяев, лепнина на стенах, причудливое оформление фронтонов. Снова, как в детстве, хотелось задрать голову и рассматривать крыши, отмечая их форму – «шея», «колокол», «лестница», «близнецы»... Неровно прижавшись, словно толкаясь, дома перешептывались столетними тайнами и следили за всеми широко распахнутыми глазами-окнами.
Мороз наполнял город красками, будто разбрасывал лепестки невиданных цветов, и они превращались в яркие шарфы и шапки прохожих. Улыбки на посветлевших лицах. Потому что морозные дни почти всегда были солнечными. Со всех сторон неслись приветствия от знакомых и совершенно чужих людей. Этой хрустевшей, скрипучей, кристально-чистой, залитой светом радостью хотелось поделиться со всеми вокруг.
Мороз выбелял темную воду каналов – и вены Амстердама превращались в сверкающие серебром артерии. На них можно было ступить и скользить сквозь самое сердце города.
***
– Папс! Машина перевозчиков будет уже через полчаса.
Тим стоял у окна, разглядывая опустевший дворик. Соседский кот – жирный, наглый, весь в кляксах черных пятен на белой шерсти, – расположился посередине свежестриженного газона и на глазах уже бывшего хозяина жевал свежепойманную мышь.
Хозяйка кота – соседка справа – подарила Тиму коробочку шоколадных монеток «Дрости». Сосед слева – сине-белый шарф «Фейенорда» (он думал, что Тим болеет за местный футбольный клуб. Тим не мешал ему так думать). Соседи напротив, блеснув остроумием, принесли горшок с красной геранью, без которой не стать «своим» на Йордане, и подписку на «Роттердам сегодня», дабы Тим оставался в курсе событий города, который покидал. Еще у Тима появился диск с песнями роттердамского певца Ли Тауера и статуэтка конькобежца – от Мэйден, которая жила в самом начале улицы. Все подарки бывших соседей лежали, аккуратно сложенные, в коробке и вместе с остальными вещами ждали грузовой машины.
Пятнадцать коробок, укутанный целлофаном диван, платяной шкаф и парочка небольших столиков – пятьдесят лет жизни выстроились у стены уже захваченного пустотой дома.
– У меня все готово. – Тим обернулся. Долговязая фигура сына торчала в дверном проеме. – А у тебя?
Вещи Юрэ, тоже в коробках, вытянулись вдоль стены напротив и тоже ждали грузовика, но ради куда более дальнего пути. Сначала – совсем поблизости – в порт. Зато оттуда – через океан, на другую сторону земного шара. В то время как Тим возвращался в Амстердам.
Не на маленький канал, где когда-то жил с родителями – цены на дома оказались ему не по карману – но очень близко, тоже в старом центре, на Йордане, удалось найти небольшую квартиру. Семьдесят квадратных метров. На первом этаже.
Недалеко от кондитерской, где можно заказать хороший кофе и, присев за маленький столик на улице, потягивать горячий напиток и наблюдать за прохожими.
В пяти минутах ходьбы от улиц, которые два раза в неделю захватывали в плен знаменитые рынки.
Субботний скреплял их конторской скрепкой и завлекал покупателей горами сыров и колбас, овощей и фруктов, манил ароматами свежеиспеченных медовых вафель и маленьких блинчиков – поферчес – и развлекал громогласными мелодиями музыкальных шкатулок на колесах.
Рынок по понедельникам называли Женским или Лоскутным. Он вытягивался вдоль Западного канала пестрой лентой. Маленький Тим часто приходил туда вместе с матерью и, пока она выбирала мотки шерсти и отрезы тканей, представлял себя гусеницей, что превращалась в кокон, и гадал, какого цвета получатся крылья, когда он превратится в бабочку, вернувшись домой. Но Тим быстро вырос из той игры, а начав ходить в школу, перестал сопровождать маму на рынки. Если только по субботам – помочь донести тяжелые, полные всякой снеди сумки...
Воспоминания были тёплыми. Вызывали улыбку при мыслях о скором переезде.
Зато Юрэ встретил решение отца с сомнением:
– На Йордан? В самый центр Амстердама? Не боишься быть затоптанным туристами, папс?
«Папс» не боялся. И вскоре сын уже помогал ему в поисках квартиры. Он знал, что отец возвращается домой. Пусть в этом доме прожита лишь четверть жизни, и до сих пор сам Тим оставался от него вдали.
В свете пути, ожидавшего Юрэ, это «вдали» выглядело насмешкой.
Работа, семья, друзья, интересы сына долгие годы привязывали к Роттердаму. Тиму не хватало духу и, прежде всего, хороших мест по специальности, чтобы вот так взять и переехать в Амстердам. До тех пор, пока Юрэ не задумал отправиться за океан. И вдруг все, что раньше казалось непреодолимым, стало возможным перед скорым расставанием.
Пропиликал телефон сына, Юре бросил торопливый взгляд на отца и, бойко заговорив на английском, скрылся в коридоре, ловко лавируя между коробок. А Тим снова обернулся к окну.
Перед ним сверкал изумрудом влажный после дождя газон, и соседский кот догрызал несчастную мышь, а он видел серую ленту, зажатую между каменных берегов. Над замерзшим каналом толпились узкие дома и огромными окнами-глазами без век и ресниц следили за Тимом. Высокий звук отлетал от лезвий его коньков, отталкивался от высоких стен и, закручиваясь спиралью, ложился под ноги.
Шелестя… Царапая… Успокаивая…
И вновь беспокойно звеня.
Сшсшс, шсшсшс…
***
В тот год зима не просто заглянула в Амстердам, она осталась на целых две недели.
Чтобы выпить кружку горячего шоколада, поболтать с приукрашенными морозом домами, послушать перезвон церковных колоколов. Она гуляла вдоль берегов Амстела, ненадолго сковав даже воды реки. И, очарованная городом, подарила ему драгоценное ожерелье из широких серебряных цепей.
Тим спешил из школы домой. Торопливо засовывал в рот бутерброд с ореховым маслом и – с коньками под мышкой – выбегал на улицу. Переобувался у приставленной кем-то из соседей лестницы. Спускался по деревянным перекладинам и легко спрыгивал на лед.
– Сшсшсш, – встречал свистом-шелестом скованный канал.
Звук быстро терялся среди возбужденных голосов – вокруг суетилась соседская малышня и родители, потому что начальные классы отпускали с уроков, когда в Амстердам заглядывал мороз.
Пронзительно кричали над головой недовольные чайки. Им не нравилось шлепать синими лапами по холодному льду. Они кружили над каналами и улетали к Амстелу и на пристань Северного канала в поисках открытой воды.
Зигзагом Тим проезжал между соседей и притормаживал перед тем, как выехать на широкий канал Кайзеров. Лед под мостом темнел, похожий на черную дыру или пасть, пугая и напоминая об Ариене.
Когда-то веселый студент снимал комнату у своей дальней родственницы в самом начале улицы и вместо того, чтобы проводить вечера в каком-нибудь баре на Йордане, часто сидел с записной книжкой у воды и беспрерывно курил. Он вызывал возмущение у взрослых слишком длинными волосами – до самых плеч! – и восторг у местных мальчишек – тем, что когда никто не видел, давал им сделать по затяжке сигареты. А кому повезет – самокрутки с марихуаной, щедро делясь с ребятней не только куревом, но и своими мечтами.
Мечтал Ариен о звездах. О том, что ракета, которую он построит, долетит до Марса.
Ребята ему верили. Первые космические корабли уже достигли Венеры. И Луи Армстронг успел оставить след своего ботинка на Луне.
– Между деталей марсохода я спрячу семена, и они станут медленно высыпаться, пока он будет исследовать красную планету. Когда люди оправятся туда жить, их встретит огромное поле конопли.
– Невозможно! Ты врешь! – возмущались мальчишки.
Ариен громко смеялся и повторял, певуче растягивая слова:
– Вот увидите. Вот увидите… Еще я открою тайну черных дыр.
Это название, «Черные дыры», уже прозвучало из уст Уиллера и все чаще использовалось вместо «застывших звезд», но ребята сомневались, что веселому студенту удастся к ним приблизиться. Пока одним морозным вечером Ариен не вышел из дома с коньками. И хоть лед на каналах был еще темным, он верил, что сможет пролететь над ними, «если разовьет нужную скорость». Больше студента никто не видел, полиция не нашла никаких следов, но соседи думали, что он повторил судьбу тех несчастливцев, которые изредка погибали, когда начинали замерзать каналы.
Пораженные его исчезновением мальчишки решили, что это «черная дыра» втянула парня и не выпустила назад. Сначала осторожно, потом все смелее, они пересказывали друг другу, что Ариен уже на Марсе. Сидит посредине конопляного поля и ждет переселенцев с Земли. Или водяным духом поселился в каналах Амстердама. И когда от воды поднимается густой туман, пропитавшийся сладковатым ароматом «травки», это Ариен курит свою самокрутку...
Но в тот год Тим зря волновался, лед установился таким надежным, что можно было смело кататься почти по всему центру. Даже Амстел попал в ледовый плен. Ненадолго задержавшись у моста, Тим смело выезжал на канал Кайзеров и летел в сторону канала Пивоваров. К дому, на котором горело название «Красная шляпа».
Звезда сияла на том же самом месте.
В коротком кремовом пальто и светлых колготках. Белоснежная шапочка горстью снега прикрывала голову, русые пряди разлетались длинными лучами и вместе с пушистым шарфом превращались в шлейф, когда девушка кружилась... Она училась делать развороты и змейки.
Затаив дыхание, Тим проезжал мимо.
Надеясь, что Звезда упадет.
Почему ему так этого хотелось?
Не разбилась, нет! Не ударилась сильно об лед. Ни в коем случае не испытала боль. Просто упала...
Девушка казалась ему невероятно красивой! Ее наряд не выделялся из тех, которые носили знакомые Тиму девчонки, но молочный тон скроенного узко пальто подчеркивал белизну девичьего лица. В светлых волосах беспокойными огоньками сверкали снежинки, блеск льда отражался в карих глазах.
В то время как многие из катавшихся совершали круги – вдоль канала Кайзеров, потом Пивоваров, затем вдоль Принцев, чтоб, проехав мимо Западной церкви, вернуться на Кайзерхрахт, – Звезда танцевала на льду. Кружила пируэты и делала змейку.
Взмах руки – чтобы поправить шапочку. Обеими – чтобы удержать равновесие. Каждое движение, даже неловкое, казалось Тиму частью завораживающего представления.
Днем вокруг собиралось много людей: скользили на подошвах ботинок редкие туристы, родители учили кататься малышей, завсегдатаи кафе спускали на лед складные стульчики и, расположившись у крошечных столиков, наблюдали за происходящим. Предприимчивые горожане устраивали самодельные прилавки и разливали из термосов и бидонов горячие напитки.
Тим накатывал круги. Сначала уменьшив их вдвое, потом и вовсе не покидая Кайзерхрахта, он разворачивался у моста перед каналом Пивоваров и спешил вновь проехать мимо «Красной шляпы» и незнакомой девушки. И каждый раз – светило солнце или пряталось за тучу – ему казалось, что незнакомка сияет, как звезда. Прекрасная и недостижимая. Тиму хотелось, чтобы она упала.
Тогда бы он подъехал. Предложил помощь, протянул руку. Познакомился.
Иначе он не решался.
Но Звезда не упала. Ни в первый, ни во второй день. Это Тим все время норовил уткнуться носом в лед.
Вообще-то он неплохо бегал на коньках, но стоило в поле зрения появиться незнакомой девочке, как ноги наливались свинцом, на пути возникали новые трещины и неровности. И если Тим выглядел неловким и смешным, Звезда обязательно смотрела в его сторону. Например, когда он, не успев затормозить, въехал между родителями и малышом на крохотных коньках. Вышло много шума. Тим привлек к себе внимание. Не только Звезды. Совсем не то внимание, которое хотелось бы привлечь…
Зато задержавшаяся в Амстердаме зима подарила один за другим еще несколько звеневших пронзительной чистотой морозных дней. Каждый из них Звезда возвращалась на лед. Танцевала. Не отводила взгляда, когда на нее смотрел Тим. Улыбалась.
Это он слеп, спотыкался, терял равновесие... И, смущенно краснея, проезжал мимо, обзывая себя слабаком и неудачником.
Не зря тренер по хоккею на траве обвинял его в недостатке настойчивости и самоуверенности. А учитель рисования говорил, что Тим боится мечтать, и все его рисунки выходят несмелыми.
Одним вечером, возвращаясь с канала, Тим дал себе слово назавтра приблизиться к Звезде, даже если она не упадет. Представиться. Предложить вместе выпить горячего шоколада. Если позволит, угостить. Вместе послушать недовольное ворчание скованных льдом лодок-домов – их сонный шепот поднимался вдоль отвесных стен.
На самом деле это был шелест, рожденный лезвиями коньков и множеством голосов, искавших выход из ставшего тесным канала…
Но назавтра Звезда не появилась. Тим оставался на льду до самой ночи. Он не чувствовал пальцев ног, переобуваясь у лестницы и пересекая узкую улицу к входной двери. И едва не скулил от боли, пока ноги отогревались дома в тепле.
Девушка не вернулась и на следующий день. А потом началась оттепель, и Амстердам плакал мелким дождем, глядя как лед темнеет, будто старое серебро, и быстро исчезает, высвобождая черную воду.
Тим грустил вместе с городом, ему самому хотелось плакать от досады и непонятной тяжести, собравшейся в груди. Она мешала свободно дышать и гнала на ставшие неуютными улицы. Заставляла гулять вдоль каналов, приглядываясь к прохожим.
Тим все время думал о Звезде.
Девушка, несомненно, была голландкой, он слышал ее речь, без малейшего акцента, и все же во внешности присутствовала какая-то особая выразительность. Не грубость и изящная бледность северных лиц, но уверенная и теплая красота, свойственная жителям юга Европы.
Почему-то Тиму вспоминался дом Бартолотти на канале Господ.
Итальянского в том здании было только имя торговца из Болоньи, на деньги которого дом и построили в XVI веке. На красном фасаде белели оконные рамы и декоративные колонны. Богато украшенный ажурной лепниной, дом выделялся среди остальных, приковывая взгляд, и по праву считался самым красивым в старом центре Амстердама.
Так и незнакомка, сиявшая на канале звездой.
Они подходили друг другу: девушка и дом. Звезда вполне могла жить в похожем особняке – пусть в доме Бартолотти давно не осталось жилых квартир и находился музей театра.
Тим ввел в привычку долго гулять – направляясь в школу или в магазин, по поручениям родителей или договариваясь с друзьями, он удлинял свой путь: от моста до моста. С одного канала на другой. Но надежда на случайную встречу таяла с каждым днем, пока одним утром ее не поглотил туман, тяжелым дыханием поднявшийся от темной воды и растаявший, когда солнце взобралось над узкими крышами.
