— Ты — его побратим, — напомнила она. — Тебе поверят, если ты скажешь, что он… не справляется. Что он устал. Что он сам этого хочет, но боится признаться.
— Это ложь… — тихо сказал Эко. — Это спасение, — поправила она. — Для него, для страны… и для тебя. Ведь если он останется — всё, что случилось, будет тянуться за тобой, как цепь. Ты будешь тем, кто стоял рядом в тот день. Тем, кто не уберёг. А если он уйдёт… — она сделала паузу, словно давая ему самому додумать. — Вина растворится. Вместе с ним исчезнет и твоя тень.
Он сжал подлокотники кресла.
— Он не согласится.
Шоланна усмехнулась. — Эко… — она чуть склонила голову, её взгляд стал почти ласковым. — Разъяснить полуслепому одноногому человеку, что он не видит дороги, не так уж сложно. Даже если он упрям. Главное — убедить его, что ты говоришь это из заботы.— Она снова взяла чашку, пригубила остывший чай. — Подумай об этом. Ты же всегда хотел быть полезным. Вот такой шанс. Эко почувствовал, что в груди сжалось так, что стало трудно дышать. Но сказать он ничего не смог.
Эко вышел из дома Кашвад, будто из тёплого, но душного зала в холодный туман. Он шёл быстро, не разбирая дороги, и только через несколько кварталов заметил, что свернул в сторону от привычного маршрута. В голове всё ещё звучали её фразы: "Тебе уже некуда деваться." "Разъяснить полуслепому одноногому человеку… не так уж сложно." Он мотнул головой, будто хотел стряхнуть эти слова, но они возвращались. И с каждым шагом переставали быть чужими. Если он уйдёт… вина растворится. Мысль была как заноза — неприятная, но от неё невозможно было отвести внимание. Упрямый, да. Но теперь упрямство выглядело не как сила, а как безрассудство. "Он не согласится", — снова сказал себе Эко. И тут же поймал себя на том, что уже думает: а что, если согласится? Что, если правильно подобрать слова, напомнить про страну, про людей, про его здоровье… Не как приговор, а как заботу. Шаги его замедлились. Он остановился под фонарём. Дождь тихо стучал по крыше навеса. Ведь в конце концов… это будет для его же блага. И для блага страны. И… для него самого. Эко понял, что стоит и впервые за весь вечер не чувствует такой тяжести в груди. Шоланна была права — возможно, это действительно единственный выход.
Эко сел на край кровати, сцепив пальцы. В комнате было тихо, только тиканье часов. Он прикрыл глаза и представил Исарана. Упрямый, насмешливый, с тем самым взглядом, который редко позволял себе слабость.
— Исаран… — тихо произнёс он в пустоту. — Ты нужен стране. Но сейчас… сейчас ты нужен ей по-другому. Не на троне. Слишком грубо.
В воображении Исаран сразу хмурится, откидывается на спинку кресла, и на губах появляется опасная улыбка. Нет, так он воспримет это как атаку. Эко изменил подачу:
— Я думаю о тебе. О твоём здоровье. Всё, что ты сделал… этого уже достаточно, чтобы войти в историю. Но зачем тратить себя до конца? Ты можешь уйти достойно.1
Лучше. Уже мягче. Но всё ещё слишком похоже на совет, который можно отвергнуть.
— Представь, что ты сам решил отойти в сторону, — пробует он дальше. — Ты выберешь преемника. Обеспечишь страну будущим. Это будет твоё последнее и самое важное решение. В воображении Исаран всё ещё упрям, но уже не отмахивается. Слушает. Эко продолжает:
— Я говорю это не как политик. Не как побратим. Как человек, который… не переживёт ещё одной такой ночи.
Эта фраза прозвучала искренне даже самому себе. Он открыл глаза, почувствовав, как странно легко стало дышать. Да. Вот так. Не обвинять, не требовать. Предлагать выбор, которого на самом деле нет. Эко откинулся на кровать, глядя в потолок. Он всё ещё не был готов сказать это вслух Исарану. Но теперь у него был план. Исаран ведь любит тишину. Плетение Дзмарива обеспечит ему спокойную жизнь. Возьмёт на себя все расходы, предоставит помощников. Он сможет читать свою дурацкую фантастику сколько хочет, гулять, путешествовать, сколько хочет, сможет работать в свое удовольствие, или не работать вовсе. Это ведь Эко потащил его в политику. Это Эко виноват...
Он не чувствовал тела — только гул, как в глубокой воде. Чьи-то голоса — размытые, сдавленные, как сквозь стекло. Вспышки — то ли свет скорой, то ли лампы операционной. Что-то холодное прикасалось к его лбу. Голос, нежный, как детская ладонь:
— Исаран… Дыши.
Он попытался ответить, но не смог вспомнить как это делается. Лишь боль — чёрная, точечная, резкая, как осколок внутри головы. Он провалился — не вниз, а вбок, как падают в снежную пыль. И оказался в коридоре.
Он знал этот коридор. Видел его много раз, стоя на пороге сна. Длинный, тихий, выложенный из камня и дерева, как будто построенный теми, кто помнит вкус вечности. Тени не двигались. Свет исходил откуда-то сверху, но источника не было. Стены дышали.
На этот раз он был не просто сновидцем. Он стоял. Он шёл. Он чувствовал шаг — левую ногу несуществующую, но послушную в этом месте. Он шёл — не по камню, а по собственной памяти.
И вот она.
Дверь. Простая, тёмная, невыразительная. И в то же время — живая. Он чувствовал её взгляд, её суд. Он знал: за этой дверью всё. Все ответы. Все Эскани. Все нити. Всё, чего он боялся — и всё, что он любил.
Он поднял руку.
Коснулся холодной бронзы.
И впервые — дверь поддалась.
Дверь открылась беззвучно. Не скрипнула. Не застонала. Просто исчезла — как забытый страх.
И он вошёл.
Зал был круглый. Не громоздкий, не вычурный — но с тем простым совершенством, от которого перехватывает дыхание. Камень, дерево, свет. Никаких источников света, но светло.
Они сидели полукругом. Разные — старики и юные, женщины и мужчины, в одежде времён, давно ушедших и ещё не наступивших. Некоторые сияли, некоторые были сдержаны, но у всех в глазах — одна и та же глубина: взгляд тех, кто держал страну в руках.
Он знал некоторых их. По портретам, хроникам, легендам. Он чувствовал, как с каждым шагом по залу его дыхание выравнивается, как будто тело начинает слушаться снова.
И в то же время — не тело это было.
— Ну вот и он, — сказал один из них. Высокий, с густыми тёмными бровями и серьёзным лицом. — Пришёл.
— А говорил, не дойдёт, — с усмешкой добавила женщина в серебристом сарнаварском камзоле.
— Не осуждай, — вмешалась другая, совсем седая, — до двери доходят только те, кто прошёл границу.
— Границу жизни? — спросил Исаран. Голос был не его, но звучал из него.
— Не совсем, — сказала ещё одна. — Границу власти.
Молчание. А потом — он, Исаран, задал вопрос, который казался глупым, но был единственным возможным:
— Это... мне мерещится?
Сначала никто не ответил. Потом несколько из них переглянулись. Один кашлянул. Другая рассмеялась коротко, добродушно.
И самый старый из всех сказал с насмешливой мягкостью:й
— Ну конечно мерещится. Ты же современный, образованный человек. Ну сам подумай.
— Очевидно, — вставила седая, — это всё просто игра твоего подсознания. Химия мозга. Ожоговые токсины.
— Бред лихорадки, — подхватил ещё один. — Сахар упал. Ничего сверхъестественного.
— Спасибо, — кивнул Исаран, сухо. — Очень утешает.
— А ты чего ожидал? Ангельского хора и фанфар? — снова та, в серебре. — Мы ведь такие же, как ты. Просто были у руля. Немного раньше.
— Ну, не все. Некоторые позже, — усмехнулся другой.
— И некоторые ещё живы, — добавил одиннадцатый. — Я, например. И она. — Он кивнул на женщину рядом.
— Да. Нас официально не провожали. Но, как видишь, даже нас сюда пускают. Только пока ты во власти. Только в этот круг.
— Но я ведь не Эскани, — сказал Исаран.
Они переглянулись.
Кто-то пожал плечами.
— Кто сказал тебе такую глупость. Ты эскани. — сказал один.
— Это не пророчество. Здесь их не дают.
— Здесь только узел. Память. Суд. Отзвук.
— И немного юмора, — сказала женщина, совсем молодая. — Без него правитель не выживет.
Он очнулся от прохладного прикосновения к лбу. Белизна потолка, мягкий свет лампы, чужое дыхание рядом. Женщина в форме медсестры сидела у его изголовья, ладонью удерживая его руку — тёплую, дрожащую.
— Тише, — сказала она. — Всё уже позади.
Он сделал глоток воды, потом ещё один, и лишь после этого смог прошептать: — Вы… кто?..
— Мири, — ответила она негромко. — Жена Ардара.
Слово ударило в сердце. Ардар. Он видел её прежде — всего один раз, но очень ясно: день венчания на царство. Когда он знакомился с телохранителями. Они пришли не одни: каждый привёл жену и детей, чтобы «переломить хлеб со своим господином», как велит обычай. Он помнил — Мири тогда держала на руках малыша, а старший сын тянул Ардара за рукав, гордый, что отец стал стражем самого эскани. Помнил её смущённую улыбку, её светлые глаза.
Теперь эти глаза смотрели на него — усталые, но спокойные.
— Я виноват, — выдохнул Исаран. Слёзы покатились по вискам. — Он погиб из-за меня…
Мири покачала головой и сжала его ладонь крепче.
— Не говорите так. Ардар жил ради этого. Он всегда говорил: «Если придётся умереть за эскани — значит, жизнь была не зря». Это был его выбор. Его радость.
Слёзы текли сильнее, и Исаран уже не пытался их остановить. Она вытерла их уголком простыни, как мать утешает сына.
— А я… — её голос дрогнул, но не сорвался, — я не могу сидеть дома. Там пусто и тихо. Эта тишина страшнее смерти. Поэтому я здесь. Я должна работать. И пока я рядом с вами, пока могу помочь — я жива.
Он закрыл глаза, всхлипывая, и почувствовал её ладонь, твёрдую и надёжную.
— Живите, — сказала Мири. — Вот единственное, чего он хотел бы от вас. Живите.
Исаран сумел немного попить, и снова задремал. Ненадолго.
Он открыл глаза и снова увидел её. Мири сидела рядом, всё так же держала его руку. Слёзы текли, но он уже не мог их сдерживать.
— Где… дети Ардара? — спросил он хрипло.
— У бабушки, — ответила она спокойно. — Она о них заботится.
Исаран сжал её пальцы неожиданно крепко. — Только… не пропадайте. Не уходите всё время в работу. Детям нужно, чтобы вы были рядом.
Она качнула головой, устало, с тенью грустной улыбки.
— Они маленькие. Они ещё не понимают.
— Нет! — Исаран попытался приподняться, но боль тут же обрушила его обратно. — Нет, они понимают. Даже если не могут сказать. Если вы будете всё время здесь… они будут думать, что потеряли и вас тоже. Пожалуйста… не бросайте их.
Он говорил всё быстрее, сбиваясь, и голос его дрожал не меньше, чем руки.
— Тише, тише, — Мири наклонилась к нему, словно к больному ребёнку. — Никто не отнимет у них мать. Я рядом. Всё хорошо.
Исаран закрыл глаза, чувствуя, как горло перехватывает стыд.
— Простите, — прошептал он. — Я понимаю, как глупо это звучит в устах взрослого мужчины. Но… это моя травма. Отверженность. Травма отвержения. Так мне объясняли психологи. И тут, и в Европе. Сиротское клеймо, знаете? Которую я вроде как проработал, но...Сейчас… из-за слабости я позволил себе лишнее. Простите.
Мири на миг задумалась, а потом её лицо смягчилось. И впервые с того дня, когда он увидел её рядом с Ардаром, она по-настоящему улыбнулась — не вежливо, не устало, а по-живому, светло.
— Не извиняйтесь, — сказала она тихо. — Вы не ребёнок, но и не камень. Вам можно чувствовать. И вы имеете право хотеть, чтобы дети не остались одни. Это не глупость. Это боль.
Эта улыбка была для него неожиданным утешением — тёплым, как рука, удерживающая его из темноты. Он всхлипнул и позволил себе просто лежать, не оправдываясь и не стыдясь.
Сон пришел, когда его правом ухе ( левого будто не было вовсе) раздались первые птичьи трели.
Утро принесло мягкий свет сквозь жалюзи. В палату вошли врачи, их шаги звучали ровно и спокойно, но каждый звук отдавался в груди Исарана громче, чем могло показаться. Он моргнул, ощутив собственную слабость, и стыд мгновенно охватил его — за ночные слёзы, за жалобы, за то, как позволил себе быть таким уязвимым.
— Как спал мой эскани? — спросила Мири, заметив его смущение. — Не волнуйся. Ты отходил от наркоза. Всё нормально.
Он слегка кивнул, но слова застряли в горле. Мири улыбнулась, тихо хихикнула: — Знаешь, однажды важный генерал считал себя помидором. Настоящим помидором, который то выдергивали с грядки, то клали обратно. Долго не могли уговорить его, что он человек…
Исаран едва улыбнулся, но смех Мири, мягкий, почти шепотный, как теплый ветер, слегка разрядил напряжение. Она добавила: — Или вот Ардар после операции на мениске — говорил, что бесконечно любит наш домашний фикус. Ему казалось, что мы с ним поменялись душами.1
Тишина на минуту опустилась в палату, но стала почти уютной. Стыд постепенно таял, вместе с ним уходило напряжение ночи.
Мири осторожно села ближе, приподняла его плечи, поправила подушку под спиной, слегка коснувшись руки:
— Видишь? — тихо сказала она. — Случается всякое. Нельзя держать себя в узде из-за слабости. Это не делает тебя хуже.
Исаран попробовал немного попить. Его голова лежала на подушке тяжёлой, как кочан капусты. Левая сторона тела была в бинтах, рука в гипсе до предплечья. Ноги… ему казалось, что одеяло словно стало тяжёлым и чужим, лежало не там, где нужно. Мысль скользнула на границе сознания, но он не стал её тревожить, наблюдая за Мири, будто она проверяла его способности — внимание, реакцию, силу духа.
Он увидел Лиару, и взгляд невольно задержался на ней. Ничего не мог поделать. Прямой взгляд «глаза в глаза» он избегал — дар работал не полностью, если смотреть прямо. Можно было смотреть на переносицу, на ухо; тогда сила была приглушённой.
— Как… сильно? — его голос был хриплым, будто обожжённым изнутри, но твёрдым.
Старший врач сделал шаг, проверяя капельницу. Время будто растягивалось.
— Мы сделали всё возможное… — начал он, но взгляд Исарана остановил слова. Он был впивающимся, сдирал слой за слоем всё, что можно было спрятать. Горло пересохло, язык тяжело двигался.
— Левую ногу… ампутировали ниже колена, — слова падали тяжело, как камни с утёса. — На левой руке… убрали половину мизинца и безымянного пальца.л
— Дальше, — тихо сказал Исаран. «Дальше» звучало хуже любого крика — холодным приказом, перед которым невозможно отступить.
— Левое ухо… почти полностью утратило слух, — врач ощутил, как дрожь пробежала по спине. — Левый глаз… ослеп.
Медсестра за его спиной опустила взгляд, словно боялась поймать тот же взгляд. Атмосфера сгущалась, как перед грозой.
— Есть ли хоть что-то… хорошее? — спросил Исаран, и врачу показалось, что на весах держится сама жизнь пациента.
— Шрамов почти не будет видно, — выдавил он, ощущая, как сердце стучит в висках. — И… вы остались живы.
Исаран медленно закрыл глаза. Слова падали внутрь, оставляя странный металлический привкус в груди. Он оценивал цену этих слов. Когда снова открыл глаза, в них была ледяная решимость.
— Значит, будем работать с тем, что осталось.
Исаран тяжело повернул голову, но глаза его оставались острыми, неподкупными.
— Скажите прямо, — сказал он ровно, — как будет проходить моя реабилитация? К чему мне готовиться?
Врачи обменялись взглядами, словно на экзамене, где каждый ответ может стоить не только баллов, но и доверия. Внутри у них будто сжалось сердце — дар Исарана не оставлял шансов на уклончивость.
Старший врач глубоко вздохнул, пытаясь найти баланс между правдой и поддержкой.
— После операции предстоит долгое и непростое восстановление, — начал он осторожно. — Учиться ходить на протезе, тренировать мышцы, заниматься с физиотерапевтами. Это будет сложно, и физически, и психологически.
— Это ложь… — тихо сказал Эко. — Это спасение, — поправила она. — Для него, для страны… и для тебя. Ведь если он останется — всё, что случилось, будет тянуться за тобой, как цепь. Ты будешь тем, кто стоял рядом в тот день. Тем, кто не уберёг. А если он уйдёт… — она сделала паузу, словно давая ему самому додумать. — Вина растворится. Вместе с ним исчезнет и твоя тень.
Он сжал подлокотники кресла.
— Он не согласится.
Шоланна усмехнулась. — Эко… — она чуть склонила голову, её взгляд стал почти ласковым. — Разъяснить полуслепому одноногому человеку, что он не видит дороги, не так уж сложно. Даже если он упрям. Главное — убедить его, что ты говоришь это из заботы.— Она снова взяла чашку, пригубила остывший чай. — Подумай об этом. Ты же всегда хотел быть полезным. Вот такой шанс. Эко почувствовал, что в груди сжалось так, что стало трудно дышать. Но сказать он ничего не смог.
Эко вышел из дома Кашвад, будто из тёплого, но душного зала в холодный туман. Он шёл быстро, не разбирая дороги, и только через несколько кварталов заметил, что свернул в сторону от привычного маршрута. В голове всё ещё звучали её фразы: "Тебе уже некуда деваться." "Разъяснить полуслепому одноногому человеку… не так уж сложно." Он мотнул головой, будто хотел стряхнуть эти слова, но они возвращались. И с каждым шагом переставали быть чужими. Если он уйдёт… вина растворится. Мысль была как заноза — неприятная, но от неё невозможно было отвести внимание. Упрямый, да. Но теперь упрямство выглядело не как сила, а как безрассудство. "Он не согласится", — снова сказал себе Эко. И тут же поймал себя на том, что уже думает: а что, если согласится? Что, если правильно подобрать слова, напомнить про страну, про людей, про его здоровье… Не как приговор, а как заботу. Шаги его замедлились. Он остановился под фонарём. Дождь тихо стучал по крыше навеса. Ведь в конце концов… это будет для его же блага. И для блага страны. И… для него самого. Эко понял, что стоит и впервые за весь вечер не чувствует такой тяжести в груди. Шоланна была права — возможно, это действительно единственный выход.
Эко сел на край кровати, сцепив пальцы. В комнате было тихо, только тиканье часов. Он прикрыл глаза и представил Исарана. Упрямый, насмешливый, с тем самым взглядом, который редко позволял себе слабость.
— Исаран… — тихо произнёс он в пустоту. — Ты нужен стране. Но сейчас… сейчас ты нужен ей по-другому. Не на троне. Слишком грубо.
В воображении Исаран сразу хмурится, откидывается на спинку кресла, и на губах появляется опасная улыбка. Нет, так он воспримет это как атаку. Эко изменил подачу:
— Я думаю о тебе. О твоём здоровье. Всё, что ты сделал… этого уже достаточно, чтобы войти в историю. Но зачем тратить себя до конца? Ты можешь уйти достойно.1
Лучше. Уже мягче. Но всё ещё слишком похоже на совет, который можно отвергнуть.
— Представь, что ты сам решил отойти в сторону, — пробует он дальше. — Ты выберешь преемника. Обеспечишь страну будущим. Это будет твоё последнее и самое важное решение. В воображении Исаран всё ещё упрям, но уже не отмахивается. Слушает. Эко продолжает:
— Я говорю это не как политик. Не как побратим. Как человек, который… не переживёт ещё одной такой ночи.
Эта фраза прозвучала искренне даже самому себе. Он открыл глаза, почувствовав, как странно легко стало дышать. Да. Вот так. Не обвинять, не требовать. Предлагать выбор, которого на самом деле нет. Эко откинулся на кровать, глядя в потолок. Он всё ещё не был готов сказать это вслух Исарану. Но теперь у него был план. Исаран ведь любит тишину. Плетение Дзмарива обеспечит ему спокойную жизнь. Возьмёт на себя все расходы, предоставит помощников. Он сможет читать свою дурацкую фантастику сколько хочет, гулять, путешествовать, сколько хочет, сможет работать в свое удовольствие, или не работать вовсе. Это ведь Эко потащил его в политику. Это Эко виноват...
Он не чувствовал тела — только гул, как в глубокой воде. Чьи-то голоса — размытые, сдавленные, как сквозь стекло. Вспышки — то ли свет скорой, то ли лампы операционной. Что-то холодное прикасалось к его лбу. Голос, нежный, как детская ладонь:
— Исаран… Дыши.
Он попытался ответить, но не смог вспомнить как это делается. Лишь боль — чёрная, точечная, резкая, как осколок внутри головы. Он провалился — не вниз, а вбок, как падают в снежную пыль. И оказался в коридоре.
Он знал этот коридор. Видел его много раз, стоя на пороге сна. Длинный, тихий, выложенный из камня и дерева, как будто построенный теми, кто помнит вкус вечности. Тени не двигались. Свет исходил откуда-то сверху, но источника не было. Стены дышали.
На этот раз он был не просто сновидцем. Он стоял. Он шёл. Он чувствовал шаг — левую ногу несуществующую, но послушную в этом месте. Он шёл — не по камню, а по собственной памяти.
И вот она.
Дверь. Простая, тёмная, невыразительная. И в то же время — живая. Он чувствовал её взгляд, её суд. Он знал: за этой дверью всё. Все ответы. Все Эскани. Все нити. Всё, чего он боялся — и всё, что он любил.
Он поднял руку.
Коснулся холодной бронзы.
И впервые — дверь поддалась.
Дверь открылась беззвучно. Не скрипнула. Не застонала. Просто исчезла — как забытый страх.
И он вошёл.
Зал был круглый. Не громоздкий, не вычурный — но с тем простым совершенством, от которого перехватывает дыхание. Камень, дерево, свет. Никаких источников света, но светло.
Они сидели полукругом. Разные — старики и юные, женщины и мужчины, в одежде времён, давно ушедших и ещё не наступивших. Некоторые сияли, некоторые были сдержаны, но у всех в глазах — одна и та же глубина: взгляд тех, кто держал страну в руках.
Он знал некоторых их. По портретам, хроникам, легендам. Он чувствовал, как с каждым шагом по залу его дыхание выравнивается, как будто тело начинает слушаться снова.
И в то же время — не тело это было.
— Ну вот и он, — сказал один из них. Высокий, с густыми тёмными бровями и серьёзным лицом. — Пришёл.
— А говорил, не дойдёт, — с усмешкой добавила женщина в серебристом сарнаварском камзоле.
— Не осуждай, — вмешалась другая, совсем седая, — до двери доходят только те, кто прошёл границу.
— Границу жизни? — спросил Исаран. Голос был не его, но звучал из него.
— Не совсем, — сказала ещё одна. — Границу власти.
Молчание. А потом — он, Исаран, задал вопрос, который казался глупым, но был единственным возможным:
— Это... мне мерещится?
Сначала никто не ответил. Потом несколько из них переглянулись. Один кашлянул. Другая рассмеялась коротко, добродушно.
И самый старый из всех сказал с насмешливой мягкостью:й
— Ну конечно мерещится. Ты же современный, образованный человек. Ну сам подумай.
— Очевидно, — вставила седая, — это всё просто игра твоего подсознания. Химия мозга. Ожоговые токсины.
— Бред лихорадки, — подхватил ещё один. — Сахар упал. Ничего сверхъестественного.
— Спасибо, — кивнул Исаран, сухо. — Очень утешает.
— А ты чего ожидал? Ангельского хора и фанфар? — снова та, в серебре. — Мы ведь такие же, как ты. Просто были у руля. Немного раньше.
— Ну, не все. Некоторые позже, — усмехнулся другой.
— И некоторые ещё живы, — добавил одиннадцатый. — Я, например. И она. — Он кивнул на женщину рядом.
— Да. Нас официально не провожали. Но, как видишь, даже нас сюда пускают. Только пока ты во власти. Только в этот круг.
— Но я ведь не Эскани, — сказал Исаран.
Они переглянулись.
Кто-то пожал плечами.
— Кто сказал тебе такую глупость. Ты эскани. — сказал один.
— Это не пророчество. Здесь их не дают.
— Здесь только узел. Память. Суд. Отзвук.
— И немного юмора, — сказала женщина, совсем молодая. — Без него правитель не выживет.
Он очнулся от прохладного прикосновения к лбу. Белизна потолка, мягкий свет лампы, чужое дыхание рядом. Женщина в форме медсестры сидела у его изголовья, ладонью удерживая его руку — тёплую, дрожащую.
— Тише, — сказала она. — Всё уже позади.
Он сделал глоток воды, потом ещё один, и лишь после этого смог прошептать: — Вы… кто?..
— Мири, — ответила она негромко. — Жена Ардара.
Слово ударило в сердце. Ардар. Он видел её прежде — всего один раз, но очень ясно: день венчания на царство. Когда он знакомился с телохранителями. Они пришли не одни: каждый привёл жену и детей, чтобы «переломить хлеб со своим господином», как велит обычай. Он помнил — Мири тогда держала на руках малыша, а старший сын тянул Ардара за рукав, гордый, что отец стал стражем самого эскани. Помнил её смущённую улыбку, её светлые глаза.
Теперь эти глаза смотрели на него — усталые, но спокойные.
— Я виноват, — выдохнул Исаран. Слёзы покатились по вискам. — Он погиб из-за меня…
Мири покачала головой и сжала его ладонь крепче.
— Не говорите так. Ардар жил ради этого. Он всегда говорил: «Если придётся умереть за эскани — значит, жизнь была не зря». Это был его выбор. Его радость.
Слёзы текли сильнее, и Исаран уже не пытался их остановить. Она вытерла их уголком простыни, как мать утешает сына.
— А я… — её голос дрогнул, но не сорвался, — я не могу сидеть дома. Там пусто и тихо. Эта тишина страшнее смерти. Поэтому я здесь. Я должна работать. И пока я рядом с вами, пока могу помочь — я жива.
Он закрыл глаза, всхлипывая, и почувствовал её ладонь, твёрдую и надёжную.
— Живите, — сказала Мири. — Вот единственное, чего он хотел бы от вас. Живите.
Исаран сумел немного попить, и снова задремал. Ненадолго.
Он открыл глаза и снова увидел её. Мири сидела рядом, всё так же держала его руку. Слёзы текли, но он уже не мог их сдерживать.
— Где… дети Ардара? — спросил он хрипло.
— У бабушки, — ответила она спокойно. — Она о них заботится.
Исаран сжал её пальцы неожиданно крепко. — Только… не пропадайте. Не уходите всё время в работу. Детям нужно, чтобы вы были рядом.
Она качнула головой, устало, с тенью грустной улыбки.
— Они маленькие. Они ещё не понимают.
— Нет! — Исаран попытался приподняться, но боль тут же обрушила его обратно. — Нет, они понимают. Даже если не могут сказать. Если вы будете всё время здесь… они будут думать, что потеряли и вас тоже. Пожалуйста… не бросайте их.
Он говорил всё быстрее, сбиваясь, и голос его дрожал не меньше, чем руки.
— Тише, тише, — Мири наклонилась к нему, словно к больному ребёнку. — Никто не отнимет у них мать. Я рядом. Всё хорошо.
Исаран закрыл глаза, чувствуя, как горло перехватывает стыд.
— Простите, — прошептал он. — Я понимаю, как глупо это звучит в устах взрослого мужчины. Но… это моя травма. Отверженность. Травма отвержения. Так мне объясняли психологи. И тут, и в Европе. Сиротское клеймо, знаете? Которую я вроде как проработал, но...Сейчас… из-за слабости я позволил себе лишнее. Простите.
Мири на миг задумалась, а потом её лицо смягчилось. И впервые с того дня, когда он увидел её рядом с Ардаром, она по-настоящему улыбнулась — не вежливо, не устало, а по-живому, светло.
— Не извиняйтесь, — сказала она тихо. — Вы не ребёнок, но и не камень. Вам можно чувствовать. И вы имеете право хотеть, чтобы дети не остались одни. Это не глупость. Это боль.
Эта улыбка была для него неожиданным утешением — тёплым, как рука, удерживающая его из темноты. Он всхлипнул и позволил себе просто лежать, не оправдываясь и не стыдясь.
Сон пришел, когда его правом ухе ( левого будто не было вовсе) раздались первые птичьи трели.
Утро принесло мягкий свет сквозь жалюзи. В палату вошли врачи, их шаги звучали ровно и спокойно, но каждый звук отдавался в груди Исарана громче, чем могло показаться. Он моргнул, ощутив собственную слабость, и стыд мгновенно охватил его — за ночные слёзы, за жалобы, за то, как позволил себе быть таким уязвимым.
— Как спал мой эскани? — спросила Мири, заметив его смущение. — Не волнуйся. Ты отходил от наркоза. Всё нормально.
Он слегка кивнул, но слова застряли в горле. Мири улыбнулась, тихо хихикнула: — Знаешь, однажды важный генерал считал себя помидором. Настоящим помидором, который то выдергивали с грядки, то клали обратно. Долго не могли уговорить его, что он человек…
Исаран едва улыбнулся, но смех Мири, мягкий, почти шепотный, как теплый ветер, слегка разрядил напряжение. Она добавила: — Или вот Ардар после операции на мениске — говорил, что бесконечно любит наш домашний фикус. Ему казалось, что мы с ним поменялись душами.1
Тишина на минуту опустилась в палату, но стала почти уютной. Стыд постепенно таял, вместе с ним уходило напряжение ночи.
Мири осторожно села ближе, приподняла его плечи, поправила подушку под спиной, слегка коснувшись руки:
— Видишь? — тихо сказала она. — Случается всякое. Нельзя держать себя в узде из-за слабости. Это не делает тебя хуже.
Исаран попробовал немного попить. Его голова лежала на подушке тяжёлой, как кочан капусты. Левая сторона тела была в бинтах, рука в гипсе до предплечья. Ноги… ему казалось, что одеяло словно стало тяжёлым и чужим, лежало не там, где нужно. Мысль скользнула на границе сознания, но он не стал её тревожить, наблюдая за Мири, будто она проверяла его способности — внимание, реакцию, силу духа.
Он увидел Лиару, и взгляд невольно задержался на ней. Ничего не мог поделать. Прямой взгляд «глаза в глаза» он избегал — дар работал не полностью, если смотреть прямо. Можно было смотреть на переносицу, на ухо; тогда сила была приглушённой.
— Как… сильно? — его голос был хриплым, будто обожжённым изнутри, но твёрдым.
Старший врач сделал шаг, проверяя капельницу. Время будто растягивалось.
— Мы сделали всё возможное… — начал он, но взгляд Исарана остановил слова. Он был впивающимся, сдирал слой за слоем всё, что можно было спрятать. Горло пересохло, язык тяжело двигался.
— Левую ногу… ампутировали ниже колена, — слова падали тяжело, как камни с утёса. — На левой руке… убрали половину мизинца и безымянного пальца.л
— Дальше, — тихо сказал Исаран. «Дальше» звучало хуже любого крика — холодным приказом, перед которым невозможно отступить.
— Левое ухо… почти полностью утратило слух, — врач ощутил, как дрожь пробежала по спине. — Левый глаз… ослеп.
Медсестра за его спиной опустила взгляд, словно боялась поймать тот же взгляд. Атмосфера сгущалась, как перед грозой.
— Есть ли хоть что-то… хорошее? — спросил Исаран, и врачу показалось, что на весах держится сама жизнь пациента.
— Шрамов почти не будет видно, — выдавил он, ощущая, как сердце стучит в висках. — И… вы остались живы.
Исаран медленно закрыл глаза. Слова падали внутрь, оставляя странный металлический привкус в груди. Он оценивал цену этих слов. Когда снова открыл глаза, в них была ледяная решимость.
— Значит, будем работать с тем, что осталось.
Исаран тяжело повернул голову, но глаза его оставались острыми, неподкупными.
— Скажите прямо, — сказал он ровно, — как будет проходить моя реабилитация? К чему мне готовиться?
Врачи обменялись взглядами, словно на экзамене, где каждый ответ может стоить не только баллов, но и доверия. Внутри у них будто сжалось сердце — дар Исарана не оставлял шансов на уклончивость.
Старший врач глубоко вздохнул, пытаясь найти баланс между правдой и поддержкой.
— После операции предстоит долгое и непростое восстановление, — начал он осторожно. — Учиться ходить на протезе, тренировать мышцы, заниматься с физиотерапевтами. Это будет сложно, и физически, и психологически.
