Она пахла фиалками и нежными пионами, ее мокрые волосы холодили его плечи, и Когон сжимал зубы, не решаясь ее отбросить силой. А в то же время покрывался мурашками, вспоминая шепот любимой Зурхи на их ложе. Разница была лишь в том, что ее уже не было в живых.
Вдруг осознав очевидное, Когон вырвал руки и, подтянувшись о бортик, вышел наружу.
— Я орк! — вырвалось из самого нутра. — Дура! Не знаешь, о чем просишь!
Но девчонка оказалась проворной. Она так же легко вскочила на сухой пол и воскликнула:
— Я только прошу защиты! И готова отдать тебе себя, лишь бы ты остался! Лишь бы остался твой… топор…
— Где он? — Когон тут же оживился, хоть и понимал, что старое обугленное оружие придется сменить на что-то из оружейной Вайсшехха, но раз девчонка что-то об этом знала, нужно было выяснить.
— Проводи меня до спальни, мой господин, обласкай и оставайся в моих объятиях, — пропела девушка, обхватила его торс и, задрав голову, заглянула в глаза. — Я приготовлю тебе чай из трав, угощу сладким медом и всем, чем пожелаешь.
Когон попятился, пытаясь оторвать ее руки, но она все наступала и добавляла новые факты:
— Я видела, как ты вчера смотрел на меня в трактире…
— Дура! — снова воскликнул Когон и уже не скрывая силы дернул руки, и наконец освободился. Метнулся к стене. — Твой Император освободил тебя! Иди куда хочешь! Даже твой господин ушел, а ты цепляешься за меня, старого орка!
— Ты моя последняя надежда!
Девушка всхлипнула, от силы отката ударяясь о пол и подтягивая к себе мокрые ноги. Ее глаза смотрела с обидой и отчаянием, что Когон и впрямь растерялся, чем может помочь бедолаге. Даже нагота перестала его смущать.
— Сотни мужчин казнены, — она зашептала, ее глаза раскраснелись, — обездоленные женщины остались без покровителей и без семей. Даже детей и тех отняли! Что нам делать? Куда идти? Вокруг пустыня!
— Вы живы! — выплюнул Когон, чувствуя, как внутри закипает злость. — А орков уже нет! Нет нашего племени, нет традиций! И я во что бы то ни стало верну их! А ты, — он ткнул на нее пальцем и впился яростным взглядом, — пропусти!
Она хотела вскочить, но он дернул ее за руку и прошел мимо, к выходу из купальни, но услышал в спину едкое:
— Поделом вам! Нет в вас ни чести, ни жалости! Тупые вояки!
И он не сдержался. Развернулся, схватил ее за волосы и вдавил в стену. Его голос стал походить на гром:
— Вы все, люди, высокомерные выскочки! Пытаешься прибедняться, в сама бьешь исподтишка, так?
— Да неужели догадался? — выплюнула она в лицо Когону и сунула в нос цветок. — Тупой орк!
В глазах помутнело, голова потяжелела, и ноги подкосились на ровном месте. Воздух стал куда-то пропадать. Когон схватился за горло и скрючился: что это были за цветы?
— Ты ни о чем не пожалеешь, — пропела девушка и, наматывая мокрые пряди на пальцы, склонилась над ним. Когон едва цеплялся за угасающие крупицы сознания, дыхание стало частым и сбивчивым.
— Я тебя…убью, — прохрипел он и изо всех сил сцепил руки на ее шее. Та только рассмеялась:
— Тебе не удастся! Ты уснешь через минуту, а затем…
— То, что действует на змеелюдов, бесполезно против орков!
Когон пересилил слабость, перевернул девчонку и прижал к земле. Надавил сильнее, послышался хруст в ключице. Девчонка заверещала. Когон ухмыльнулся:
— Терпеть не могу людей. А таких мерзких — в первую очередь.
— Когон! — его оборвал звонкий голос у входа, и Когон обернулся: в дверях стоял Оргвин и с укором качал головой. — Я нашел тебе топоры и карту пустыни. Может, приструнишь свою ненависть и оденешься наконец?
Когон сплюнул:
— Ну и где ты раньше был со своими напутствиями? Пора уносить ноги отсюда. Тут и пострашнее Ангелочка монстры есть.
Он поднялся и, не оборачиваясь на девчонку, подошел к гному. Тот бросил хмурый взгляд в сторону стонущей девицы, но, считав растерянность гнома, Когон только буркнул:
— Позови ей лекаря. И уволь меня еще хоть раз смотреть сегодня на кого-то из человеческой породы!
В комнату к Джэйвин Этель не пустили. Прикрикнули только, чтобы не мешала, а лучше шла подальше и не слышала надрывных криков женщины.
Но Этель слышала. Сжимала кулаки, выходила наружу, заглядывала в окно, возвращалась, кипятила воду, искала чистые простыни — казалось, вот-вот, и ее помощь обязательно пригодится, несмотря на то, что от нее всячески открещивалась повитуха.
Затем прибыли двое лекарей, без слова приветствия прошли в комнату роженицы, и… ничего не изменилось. Крик Джэйвин холодил жилы, желудок сводило спазмами, ладошки потели: от безнадеги Этель наматывала круги по пустой столовой.
Ей по-прежнему представлялись картины из прошлой жизни Джэйвин: здесь жила огромная счастливая семья. И этот равнодушный порядок в столовой словно забирал последние крупицы прошлого, что хранил этот дом: стулья были ровно заставлены, стол покрыт кружевной скатертью, в его центре стояла небольшая ваза. Пустота и тревога поселились здесь вместе с молчанием. Крики из спальни обрывались холодным эхом, по комнате расходилась леденящая тишина, и Этель боялась, что совсем скоро она останется здесь навсегда.
Солнце пробивалось сквозь плотно зашторенные шторы, но Этель не решалась открыть ни одно окно: помнила страшные картины, которые оставил Император сестре на заднем дворе. А обугленные кости чудовища на переднем видеть совсем не хотелось.
Выручали только пряники: хорошо, что на кухне нашлась целая ваза. А рядом — кувшинчик с медом. Решив, что участливая Джэйвин не будет против, Этель с удовольствием уминала сладости и с нетерпением ждала, когда крик роженицы сменится плачем младенца.
Но плач не приходил. Все громче становились крики и все чаще рыдания женщины прерывали строгие голоса лекарей и причитания повитухи. На миг любые звуки смолкали, а затем повисшую тишину дома снова нарушали рыдания. И когда опустела и ваза, и кувшинчик, Этель вздрогнула: впервые она подумала о том, что опасения Джэйвин могут оказаться правдивыми. Женщина могла не выжить.
Запивая приторную сладость во рту четвертой кружкой травяного чая, Этель стрелой вылетела из кухни. Просторный зал встретил ее тем же темным равнодушием, но на этот раз она здесь не задержалась: если она и впрямь надумала остаться и помогать Джэйвин с младенцем, она должна помочь уже сейчас. Как именно и что для этого нужно, Этель решить не успела: в голове горело одно желание — разубедить женщину в скорой смерти и заставить бороться.
Но у самой двери в спальню ее встретила незнакомая девушка — на вид ее ровесница, только с темными длинными волосами, собранными в косу, в простеньком платье, чепце и светлом переднике. Увидев Этель, она сдержанно поклонилась и, неумело скрывая дрожь в голосе, проговорила:
— П-простите, я вошла без разрешения, просто… оба лекаря здесь, но там, на другой улице… юная Селена… она…
Девушка всхлипнула, а Этель отозвалась тут же:
— Сейчас, я позову! — и решительно толкнула дверь.
Но тут же застыла на пороге. В нос ударил резкий запах крови, пота и спирта, три пары усталых глаз тут же повернулись к ней. Этель успела различить недоумение, гнев и безнадегу на бледных лицах: они словно осуждали, что она ослушалась рекомендаций, но в то же время понимали, что ее присутствие или отсутствие ровным счетом ни на что не повлияет.
От этого осознания Этель сжала вспотевшие ладошки в кулаки и тихо проговорила:
— Там… нужен лекарь. Юная Селена тяжело больна… — и указала за дверь. Конечно, она не знала, что случилось с той девушкой, но надеялась, что ее имя что-то скажет лекарям, и они поймут гораздо больше.
Оба лекаря нерешительно отошли от кровати, обменялись кроткими взглядами, и с тихим выдохом один из них направился к выходу. Этель заметила ярко-алые пятна на его широком переднике, но лекарь спешно отвязал его и, бросив в стороне, покинул комнату.
Он хотел увести и Этель, но в этот миг раздался пронзительный крик Джэйвин, и Этель ловко прошмыгнула в сторону, а затем заняла прежнее место ушедшего лекаря у кровати. Второй бросил суровый взгляд, а повитуха словно не обратила на нее никакого внимания. Она залепетала:
— Тихо… тихо же, милая Джэйвин, тебе недолго осталось страдать, Единый бог ждет тебя…
Она смочила тряпицу в тазе и наложила компресс на лоб роженицы. Лекарь поморщился и что-то себе пометил.
— Дайте ей еще отвар, — сказал он сухо, но Джэйвин вдруг выгнулась и затряслась:
— Нет! Нет! Вы погубите мое дитя!
Ее крик вырвался из самых глубин груди, что от ее голоса у Этель невольно полились слезы: это походило на последни й крик отчаянья перед неизбежным финалом, что хотелось прильнуть к ее руке и утешить. Сказать, что это еще не конец, сказать, что она со всем справится, а Этель со всем поможет. Но опустив взгляд на кровать, Этель будто приросла к полу: живот Джэйвин, укрытый плотным покрывалом, надулся и теперь словно жил своей жизнью: казалось, кто-то нечеловеческой силы пытается прорваться сквозь кожу — тянет руки, пинается, скулит и стонет, и… как только возможно мучает свою мать.
— С отваром тебе не будет больно, — парировал доктор. Джэйвин тихо настояла:
— Но я хочу чувствовать… все.
Ее глаза расширились, она тяжело задышала, повитуха будто не слышала ее протеста и наполнила чашу розоватым раствором. Этель побледнела, а затем, собрав невесть откуда взявшиеся силы, села на край кровати и обхватила руки роженицы:
— Джэйвин! — воскликнула она. — Я помогу тебе, только разреши. Скажи, что хочешь, и я сделаю. Я буду служить тебе, помогать по хозяйству, нянчиться с твоим ребенком. Представь это, и только! Ты справишься, я знаю и… помогу!
Этель сама не поняла, как из нее полились эти слова, но она верила в их истину. Она сжимала ладони Джэйвин и говорила со страстью, глядя ей в глаза, уверенно и пылко, будто знала, что это возможно, и совсем не обязательно умирать. И, кажется, женщина ей поверила:
— Ты пришла, — улыбнулась она. — Как хорошо, что ты пришла.
Она слабо сжала ее пальцы, и Этель приблизилась.
— Не губи себя, — продолжила женщина прежде, чем Этель успела подобрать слова. — Уходи отсюда, лучше к эльфам или гномам, но не в Эшгет и в Фолэнвер: Империя людей для самих людей теперь опасна. И прости… моего брата.
Рука Джэйвин ослабла, но Этель будто нашла живительный поток. Ее ладони разгорелись, и с кончиков пальцев по телу пронеслись теплые пульсации. Остатки волос у висков едва загорелись золотым.
— Смилостивься, боже… — пролепетала повитуха и подскочила, отходя. Лекарь выругался и тоже невольно дернулся к двери. Но оба остались у выхода, не в силах превозмочь любопытство или надежду на то, что здравие Джэйвин и вправду возможно.
А Этель буквально чувствовала, что это так. Эта мысль возникла у нее прямо в сердце и теперь, разливаясь по телу, наполняла ее всю этим простым знанием: она может помочь Джэйвин.
— Пожалуйста, Джэйвин, — прошептала Этель, и с ее ресниц сорвалась одна случайная слезинка, — поверь, что и ты сможешь. Мне… нужно быть здесь. Ты добра ко мне, ты знаешь все, что я чувствую, и мне тоже ты нужна. Мы будем свободными здесь, в Долине Нищих, оставим в прошлом эпоху змеелюдов, станем сильными сами, понимаешь? Я так хочу! — она даже воскликнула. — Я так хочу в это верить, я так хочу знать, что все не напрасно: эта война и эти смерти, и эти… чудовища. Просто поверь и ты, ладно?
Она говорила, а сама не замечала, как уже все ее лицо намокло от слез. Нос заложило, она начала всхлипывать, как ребенок, а перед глазами стояли яркие картины разрушенного Эшгета, нападение сатиров, отравленная река, ураган у берегов Вьюнки, монстр, которого она здесь победила — и все это еще до подступов к пустыне. Что будет там, она боялась и представить.
А руки уже горели. Тепло, возникшее в сердце, проходило по телу сквозь вены и сосредотачивалось в ладонях, и Этель наконец могла его удержать. Она знала — это ее сила, а спасти Джэйвин — ее истинное желание, и сейчас эта спавшая магия должна на нее сработать.
Но Джэйвин только мягко сказала:
— Говоришь, как Ригард, — и тяжело вдохнула. Из ее груди вырвался кашель, а потом она замерла. Страшные движения в ее животе прекратились, потухшими глазами она устремилась в потолок и прошептала: — Чувствую. Я наконец чувствую своего малыша… о, милый…
С ее глаз покатились слезы, Этель смотрела в растерянности и не понимала, что дальше. Ее ладони по-прежнему излучали тепло, и Джэйвин теперь сама к нему тянулась: взяв руку Этель, она положила ее себе на живот. Этель не отпрянула, с готовностью принимая и доверие, и всю жизнь Джэйвин.
— Мы будем вместе, — проговорила она. — Спасибо тебе, что дала мне этот покой, я… справлюсь.
Она вдохнула и растянула губы в улыбке. Этель подалась вперед, внимательно следя за движением каждого мускула на лице женщины, но та осторожно освободила руку и закрыла глаза. А потом и всякое свечение, и всякое тепло пропало. Как страх и боль Джэйвин.
Когон переборол острое желание снова отправиться в трактир. После всего, что произошло с ним в доме Вайсшехха, хотелось напиться и забыться. Сдерживали разве что укоризненные взгляды Оргвина и яркие ощущения от хмельной головы и тяжелого тела сегодня утром. Да и повторных последствий с купальщицей явно хотелось избежать.
— Она в отчаянии, — только и пожал плечами Оргвин, когда в очередной раз Когон принялся обвинять ее во всех смертных грехах, в том числе — в своей ярости. — Как и все вдовы змеелюдов. Ну, или кто они? Наложницы?
— Не деревня элиты змеелюдов, а элитный бордель! — ворчал Когон, по третьему кругу заглядывая в каждый сундук в оружейной Вайсшехха. Повезло, что она располагалась чуть поодаль от дома, и они с чистой совестью бросили девицу дожидаться лекарей в одиночестве.
— Слушай, ну и это прекрасный знак! — отозвался Оргвин, сравнивая свой молот с найденным новеньким и делая выбор в пользу своего. — В Эшгете Ригард не щадил никого. В том числе и прислугу. Но здесь его сестра, он ее не тронул… ну, и всех таких же, как она — наложниц.
— Ага! Спас от “рабства”! — рявкнул Когон.
— Ну… — протянул гном, — они же и правда покупали людей на ярмарках Белого и Красного Солнца в Фолэнвере. И не только тех, кто владел магией. И не только выходцев из низших чинов: насколько я знаю, семья Ригарда была приближена к правящим элитам, а его отец и вовсе входил в состав Совета лордов.
Когон с трудом выбрал новую пару топориков и, проверив остроту трением лезвий друг о друга, довольный, убрал оружие за пояс. Ярость постепенно начала спадать. Для полного ее усмирения оставалось снять с плеч врагов пару голов, найти Ильсо и… убраться отсюда.
Оргвин еще задержался в простенькой оружейной, с удовольствием разглядывая совершенно разное оружие, доспехи и плащи: здесь хозяйничал явно не бедный владелец. Когон отметил это еще в купальне, но здесь сомнения отпали тотчас: Вайсшехх явно был на хорошем счету у короля Жизога.
Сейчас это не имело значения: Вайсшехх струсил и скрылся с другими змеелюдами, Жизог был убит. Самим же Вайсшеххом.
Когон фыркнул: интриги королей и их приближенных — не его дело. Есть жизнь и смерть — вот две истины, на которых строится все остальное. Так какая разница, если тебя убьет твой прислужник или вражеский меч? Нет, ему никогда не понять эту элиту.
Вдруг осознав очевидное, Когон вырвал руки и, подтянувшись о бортик, вышел наружу.
— Я орк! — вырвалось из самого нутра. — Дура! Не знаешь, о чем просишь!
Но девчонка оказалась проворной. Она так же легко вскочила на сухой пол и воскликнула:
— Я только прошу защиты! И готова отдать тебе себя, лишь бы ты остался! Лишь бы остался твой… топор…
— Где он? — Когон тут же оживился, хоть и понимал, что старое обугленное оружие придется сменить на что-то из оружейной Вайсшехха, но раз девчонка что-то об этом знала, нужно было выяснить.
— Проводи меня до спальни, мой господин, обласкай и оставайся в моих объятиях, — пропела девушка, обхватила его торс и, задрав голову, заглянула в глаза. — Я приготовлю тебе чай из трав, угощу сладким медом и всем, чем пожелаешь.
Когон попятился, пытаясь оторвать ее руки, но она все наступала и добавляла новые факты:
— Я видела, как ты вчера смотрел на меня в трактире…
— Дура! — снова воскликнул Когон и уже не скрывая силы дернул руки, и наконец освободился. Метнулся к стене. — Твой Император освободил тебя! Иди куда хочешь! Даже твой господин ушел, а ты цепляешься за меня, старого орка!
— Ты моя последняя надежда!
Девушка всхлипнула, от силы отката ударяясь о пол и подтягивая к себе мокрые ноги. Ее глаза смотрела с обидой и отчаянием, что Когон и впрямь растерялся, чем может помочь бедолаге. Даже нагота перестала его смущать.
— Сотни мужчин казнены, — она зашептала, ее глаза раскраснелись, — обездоленные женщины остались без покровителей и без семей. Даже детей и тех отняли! Что нам делать? Куда идти? Вокруг пустыня!
— Вы живы! — выплюнул Когон, чувствуя, как внутри закипает злость. — А орков уже нет! Нет нашего племени, нет традиций! И я во что бы то ни стало верну их! А ты, — он ткнул на нее пальцем и впился яростным взглядом, — пропусти!
Она хотела вскочить, но он дернул ее за руку и прошел мимо, к выходу из купальни, но услышал в спину едкое:
— Поделом вам! Нет в вас ни чести, ни жалости! Тупые вояки!
И он не сдержался. Развернулся, схватил ее за волосы и вдавил в стену. Его голос стал походить на гром:
— Вы все, люди, высокомерные выскочки! Пытаешься прибедняться, в сама бьешь исподтишка, так?
— Да неужели догадался? — выплюнула она в лицо Когону и сунула в нос цветок. — Тупой орк!
В глазах помутнело, голова потяжелела, и ноги подкосились на ровном месте. Воздух стал куда-то пропадать. Когон схватился за горло и скрючился: что это были за цветы?
— Ты ни о чем не пожалеешь, — пропела девушка и, наматывая мокрые пряди на пальцы, склонилась над ним. Когон едва цеплялся за угасающие крупицы сознания, дыхание стало частым и сбивчивым.
— Я тебя…убью, — прохрипел он и изо всех сил сцепил руки на ее шее. Та только рассмеялась:
— Тебе не удастся! Ты уснешь через минуту, а затем…
— То, что действует на змеелюдов, бесполезно против орков!
Когон пересилил слабость, перевернул девчонку и прижал к земле. Надавил сильнее, послышался хруст в ключице. Девчонка заверещала. Когон ухмыльнулся:
— Терпеть не могу людей. А таких мерзких — в первую очередь.
— Когон! — его оборвал звонкий голос у входа, и Когон обернулся: в дверях стоял Оргвин и с укором качал головой. — Я нашел тебе топоры и карту пустыни. Может, приструнишь свою ненависть и оденешься наконец?
Когон сплюнул:
— Ну и где ты раньше был со своими напутствиями? Пора уносить ноги отсюда. Тут и пострашнее Ангелочка монстры есть.
Он поднялся и, не оборачиваясь на девчонку, подошел к гному. Тот бросил хмурый взгляд в сторону стонущей девицы, но, считав растерянность гнома, Когон только буркнул:
— Позови ей лекаря. И уволь меня еще хоть раз смотреть сегодня на кого-то из человеческой породы!
***
В комнату к Джэйвин Этель не пустили. Прикрикнули только, чтобы не мешала, а лучше шла подальше и не слышала надрывных криков женщины.
Но Этель слышала. Сжимала кулаки, выходила наружу, заглядывала в окно, возвращалась, кипятила воду, искала чистые простыни — казалось, вот-вот, и ее помощь обязательно пригодится, несмотря на то, что от нее всячески открещивалась повитуха.
Затем прибыли двое лекарей, без слова приветствия прошли в комнату роженицы, и… ничего не изменилось. Крик Джэйвин холодил жилы, желудок сводило спазмами, ладошки потели: от безнадеги Этель наматывала круги по пустой столовой.
Ей по-прежнему представлялись картины из прошлой жизни Джэйвин: здесь жила огромная счастливая семья. И этот равнодушный порядок в столовой словно забирал последние крупицы прошлого, что хранил этот дом: стулья были ровно заставлены, стол покрыт кружевной скатертью, в его центре стояла небольшая ваза. Пустота и тревога поселились здесь вместе с молчанием. Крики из спальни обрывались холодным эхом, по комнате расходилась леденящая тишина, и Этель боялась, что совсем скоро она останется здесь навсегда.
Солнце пробивалось сквозь плотно зашторенные шторы, но Этель не решалась открыть ни одно окно: помнила страшные картины, которые оставил Император сестре на заднем дворе. А обугленные кости чудовища на переднем видеть совсем не хотелось.
Выручали только пряники: хорошо, что на кухне нашлась целая ваза. А рядом — кувшинчик с медом. Решив, что участливая Джэйвин не будет против, Этель с удовольствием уминала сладости и с нетерпением ждала, когда крик роженицы сменится плачем младенца.
Но плач не приходил. Все громче становились крики и все чаще рыдания женщины прерывали строгие голоса лекарей и причитания повитухи. На миг любые звуки смолкали, а затем повисшую тишину дома снова нарушали рыдания. И когда опустела и ваза, и кувшинчик, Этель вздрогнула: впервые она подумала о том, что опасения Джэйвин могут оказаться правдивыми. Женщина могла не выжить.
Запивая приторную сладость во рту четвертой кружкой травяного чая, Этель стрелой вылетела из кухни. Просторный зал встретил ее тем же темным равнодушием, но на этот раз она здесь не задержалась: если она и впрямь надумала остаться и помогать Джэйвин с младенцем, она должна помочь уже сейчас. Как именно и что для этого нужно, Этель решить не успела: в голове горело одно желание — разубедить женщину в скорой смерти и заставить бороться.
Но у самой двери в спальню ее встретила незнакомая девушка — на вид ее ровесница, только с темными длинными волосами, собранными в косу, в простеньком платье, чепце и светлом переднике. Увидев Этель, она сдержанно поклонилась и, неумело скрывая дрожь в голосе, проговорила:
— П-простите, я вошла без разрешения, просто… оба лекаря здесь, но там, на другой улице… юная Селена… она…
Девушка всхлипнула, а Этель отозвалась тут же:
— Сейчас, я позову! — и решительно толкнула дверь.
Но тут же застыла на пороге. В нос ударил резкий запах крови, пота и спирта, три пары усталых глаз тут же повернулись к ней. Этель успела различить недоумение, гнев и безнадегу на бледных лицах: они словно осуждали, что она ослушалась рекомендаций, но в то же время понимали, что ее присутствие или отсутствие ровным счетом ни на что не повлияет.
От этого осознания Этель сжала вспотевшие ладошки в кулаки и тихо проговорила:
— Там… нужен лекарь. Юная Селена тяжело больна… — и указала за дверь. Конечно, она не знала, что случилось с той девушкой, но надеялась, что ее имя что-то скажет лекарям, и они поймут гораздо больше.
Оба лекаря нерешительно отошли от кровати, обменялись кроткими взглядами, и с тихим выдохом один из них направился к выходу. Этель заметила ярко-алые пятна на его широком переднике, но лекарь спешно отвязал его и, бросив в стороне, покинул комнату.
Он хотел увести и Этель, но в этот миг раздался пронзительный крик Джэйвин, и Этель ловко прошмыгнула в сторону, а затем заняла прежнее место ушедшего лекаря у кровати. Второй бросил суровый взгляд, а повитуха словно не обратила на нее никакого внимания. Она залепетала:
— Тихо… тихо же, милая Джэйвин, тебе недолго осталось страдать, Единый бог ждет тебя…
Она смочила тряпицу в тазе и наложила компресс на лоб роженицы. Лекарь поморщился и что-то себе пометил.
— Дайте ей еще отвар, — сказал он сухо, но Джэйвин вдруг выгнулась и затряслась:
— Нет! Нет! Вы погубите мое дитя!
Ее крик вырвался из самых глубин груди, что от ее голоса у Этель невольно полились слезы: это походило на последни й крик отчаянья перед неизбежным финалом, что хотелось прильнуть к ее руке и утешить. Сказать, что это еще не конец, сказать, что она со всем справится, а Этель со всем поможет. Но опустив взгляд на кровать, Этель будто приросла к полу: живот Джэйвин, укрытый плотным покрывалом, надулся и теперь словно жил своей жизнью: казалось, кто-то нечеловеческой силы пытается прорваться сквозь кожу — тянет руки, пинается, скулит и стонет, и… как только возможно мучает свою мать.
— С отваром тебе не будет больно, — парировал доктор. Джэйвин тихо настояла:
— Но я хочу чувствовать… все.
Ее глаза расширились, она тяжело задышала, повитуха будто не слышала ее протеста и наполнила чашу розоватым раствором. Этель побледнела, а затем, собрав невесть откуда взявшиеся силы, села на край кровати и обхватила руки роженицы:
— Джэйвин! — воскликнула она. — Я помогу тебе, только разреши. Скажи, что хочешь, и я сделаю. Я буду служить тебе, помогать по хозяйству, нянчиться с твоим ребенком. Представь это, и только! Ты справишься, я знаю и… помогу!
Этель сама не поняла, как из нее полились эти слова, но она верила в их истину. Она сжимала ладони Джэйвин и говорила со страстью, глядя ей в глаза, уверенно и пылко, будто знала, что это возможно, и совсем не обязательно умирать. И, кажется, женщина ей поверила:
— Ты пришла, — улыбнулась она. — Как хорошо, что ты пришла.
Она слабо сжала ее пальцы, и Этель приблизилась.
— Не губи себя, — продолжила женщина прежде, чем Этель успела подобрать слова. — Уходи отсюда, лучше к эльфам или гномам, но не в Эшгет и в Фолэнвер: Империя людей для самих людей теперь опасна. И прости… моего брата.
Рука Джэйвин ослабла, но Этель будто нашла живительный поток. Ее ладони разгорелись, и с кончиков пальцев по телу пронеслись теплые пульсации. Остатки волос у висков едва загорелись золотым.
— Смилостивься, боже… — пролепетала повитуха и подскочила, отходя. Лекарь выругался и тоже невольно дернулся к двери. Но оба остались у выхода, не в силах превозмочь любопытство или надежду на то, что здравие Джэйвин и вправду возможно.
А Этель буквально чувствовала, что это так. Эта мысль возникла у нее прямо в сердце и теперь, разливаясь по телу, наполняла ее всю этим простым знанием: она может помочь Джэйвин.
— Пожалуйста, Джэйвин, — прошептала Этель, и с ее ресниц сорвалась одна случайная слезинка, — поверь, что и ты сможешь. Мне… нужно быть здесь. Ты добра ко мне, ты знаешь все, что я чувствую, и мне тоже ты нужна. Мы будем свободными здесь, в Долине Нищих, оставим в прошлом эпоху змеелюдов, станем сильными сами, понимаешь? Я так хочу! — она даже воскликнула. — Я так хочу в это верить, я так хочу знать, что все не напрасно: эта война и эти смерти, и эти… чудовища. Просто поверь и ты, ладно?
Она говорила, а сама не замечала, как уже все ее лицо намокло от слез. Нос заложило, она начала всхлипывать, как ребенок, а перед глазами стояли яркие картины разрушенного Эшгета, нападение сатиров, отравленная река, ураган у берегов Вьюнки, монстр, которого она здесь победила — и все это еще до подступов к пустыне. Что будет там, она боялась и представить.
А руки уже горели. Тепло, возникшее в сердце, проходило по телу сквозь вены и сосредотачивалось в ладонях, и Этель наконец могла его удержать. Она знала — это ее сила, а спасти Джэйвин — ее истинное желание, и сейчас эта спавшая магия должна на нее сработать.
Но Джэйвин только мягко сказала:
— Говоришь, как Ригард, — и тяжело вдохнула. Из ее груди вырвался кашель, а потом она замерла. Страшные движения в ее животе прекратились, потухшими глазами она устремилась в потолок и прошептала: — Чувствую. Я наконец чувствую своего малыша… о, милый…
С ее глаз покатились слезы, Этель смотрела в растерянности и не понимала, что дальше. Ее ладони по-прежнему излучали тепло, и Джэйвин теперь сама к нему тянулась: взяв руку Этель, она положила ее себе на живот. Этель не отпрянула, с готовностью принимая и доверие, и всю жизнь Джэйвин.
— Мы будем вместе, — проговорила она. — Спасибо тебе, что дала мне этот покой, я… справлюсь.
Она вдохнула и растянула губы в улыбке. Этель подалась вперед, внимательно следя за движением каждого мускула на лице женщины, но та осторожно освободила руку и закрыла глаза. А потом и всякое свечение, и всякое тепло пропало. Как страх и боль Джэйвин.
Глава 11
Когон переборол острое желание снова отправиться в трактир. После всего, что произошло с ним в доме Вайсшехха, хотелось напиться и забыться. Сдерживали разве что укоризненные взгляды Оргвина и яркие ощущения от хмельной головы и тяжелого тела сегодня утром. Да и повторных последствий с купальщицей явно хотелось избежать.
— Она в отчаянии, — только и пожал плечами Оргвин, когда в очередной раз Когон принялся обвинять ее во всех смертных грехах, в том числе — в своей ярости. — Как и все вдовы змеелюдов. Ну, или кто они? Наложницы?
— Не деревня элиты змеелюдов, а элитный бордель! — ворчал Когон, по третьему кругу заглядывая в каждый сундук в оружейной Вайсшехха. Повезло, что она располагалась чуть поодаль от дома, и они с чистой совестью бросили девицу дожидаться лекарей в одиночестве.
— Слушай, ну и это прекрасный знак! — отозвался Оргвин, сравнивая свой молот с найденным новеньким и делая выбор в пользу своего. — В Эшгете Ригард не щадил никого. В том числе и прислугу. Но здесь его сестра, он ее не тронул… ну, и всех таких же, как она — наложниц.
— Ага! Спас от “рабства”! — рявкнул Когон.
— Ну… — протянул гном, — они же и правда покупали людей на ярмарках Белого и Красного Солнца в Фолэнвере. И не только тех, кто владел магией. И не только выходцев из низших чинов: насколько я знаю, семья Ригарда была приближена к правящим элитам, а его отец и вовсе входил в состав Совета лордов.
Когон с трудом выбрал новую пару топориков и, проверив остроту трением лезвий друг о друга, довольный, убрал оружие за пояс. Ярость постепенно начала спадать. Для полного ее усмирения оставалось снять с плеч врагов пару голов, найти Ильсо и… убраться отсюда.
Оргвин еще задержался в простенькой оружейной, с удовольствием разглядывая совершенно разное оружие, доспехи и плащи: здесь хозяйничал явно не бедный владелец. Когон отметил это еще в купальне, но здесь сомнения отпали тотчас: Вайсшехх явно был на хорошем счету у короля Жизога.
Сейчас это не имело значения: Вайсшехх струсил и скрылся с другими змеелюдами, Жизог был убит. Самим же Вайсшеххом.
Когон фыркнул: интриги королей и их приближенных — не его дело. Есть жизнь и смерть — вот две истины, на которых строится все остальное. Так какая разница, если тебя убьет твой прислужник или вражеский меч? Нет, ему никогда не понять эту элиту.
