Этель подняла голову и внимательно на него посмотрела. Вся бездонная гладь вечереющего неба отразилась в ее лазурных глазах, но губы девчонки поджались: словно она понимала что-то, о чем он не смел сказать, или… не понял вовсе. И она подтвердила его домыслы простой фразой:
— Почему-то мне кажется, что настоящее только здесь. Не время, а… жизнь. То, что правда имеет вес. И сейчас, в твоих словах и в этом небе. И даже в хмурости Ильсо, и в тяжелых вздохах Оргвина, и…
— В твоих странных волосах, — усмехнувшись, подхватил Когон. — Да, я понимаю, о чем ты.
— И в твоей доброте, которую ты всячески скрываешь, — закончила Этель и прижалась к его огромному предплечью. Казалось, все ее худое тело в разы хрупче и тоньше, чем одна его рука, но он не стал отстраняться. Ощутил, как бьется ее сердце возле его выступающей вены, и невольно притянул к себе. Было в этом порыве что-то странное, даже противоестественное, но словно впервые — правдивое. Эта девчонка разбудила в нем забытые, как будто специально спрятанные чувства, но сейчас, под темнеющим небом пустыни, он был готов себе их позволить.
Пока впереди не обернулся Ильсо:
— Эй! Вы где застряли? Хватит тащиться! Видите, что впереди?
Когон застыл, Этель неловко опустила руку и взяла его за ладонь, как ребенок — родителя, тоже всмотрелась и притихла. И будто ждала, что он скажет.
А Когон чем дольше смотрел, тем больше хмурился. За один миг во рту пересохло сильнее, чем за весь день под палящим солнцем: впереди, возле тех самых далеких каньонов, зажглись настоящие огни.
Поворачивать назад было глупо, идти вперед — опасно, оставаться здесь — непредусмотрительно, но во взгляде Ильсо с каждым новым шагом к цели Когон читал все больший укор. Да, возможно, там кто-то есть. Возможно, кто-то недружелюбный. Возможно, это логово какой-нибудь пустынной твари, но…
Когон все чаще проверял оружие, поджимал губы, прислушивался к неровному свисту ветра и другой рукой сжимал ладонь Этель.
Она так и не отлипла, и Когон не смог ее от себя отсоединить. Решил: пусть идет, целее будет. И Ильсо будет меньше оборачиваться, и самому, вроде как, спокойнее.
Его мысли мешались с заботой о безопасности девчонки и надеждами на то, что впереди все-таки нечто вроде приюта для скитальцев, чем западня, и манящие огни, единственные на темном покрывале ночи, словно это подтверждали.
В конце концов, видимо считав его напряжение, девчонка подняла на него такие же сияющие глаза и прошептала:
— Я не боюсь, Когон. И ты не бойся. Если что, я подстрахую. Чувствую, как по мне течет огонь.
— Чувствуешь? — удивился Когон, и Этель кивнула:
— В тишине, в покое — да. Если захочу, огонь выйдет наружу.
Она подняла вторую руку, и на ее указательном пальце загорелся маленький огонек. Стало светло, под ногами заиграли тени. Обернулись Ильсо и Оргвин.
— Убери, — процедил эльф. — Мы уже близко, опасно открываться…
Но Когон положил руку на ее предплечье и проговорил, особенно ни к кому не обращаясь:
— Да это… храм!
Дыхание сперло от одних этих слов: заброшенный храм на краю пустыни! Почти… целый?
В темноте было не видно, но, судя по зажженным огням и вырисовывающимся в их свете колоннам, казалось, что… как будто бы… да?
— Великие духи предков, — пробормотал Оргвин. — И впрямь храм! В пустыне! Человеческий…
— Скорее змеелюдский, — отозвался Ильсо, но глаз с огней не свел. — Что ж, сюрприз так сюрприз… Интересно, соглядатаи Императора по-прежнему идут за нами?
— Давай ты это выяснишь утром, — буркнул Когон. — Мы совсем близко. Может, ускоримся?
Никто не возражал: каждого вымотала и жара, и неопределенность пути. Но теперь, в кромешной темноте, они наконец увидели цель, и свет, как маяк, подтверждал, что именно туда им и надо.
Поэтому остаток пути до храма хоть и казался коротким, но фактически таким не был: пришлось идти чуть ли не треть от того, как они свернули. Но явно прошел быстрее: несмотря на усталость, в ночи передвигаться было легче, впереди маячили огни, а в мыслях — надежды на скорый ночлег.
Серп месяца уже стоял высоко в небе, когда путники подобрались к сводам монументального строения. Колонны, толстые каменные стены, факелы с размеренно струящимся пламенем, развешенные по периметру, своды, по высоте сопоставимые разве что с замком самого Императора: величие царило здесь, дух древности и память истории хранили эти стены — даже невооруженным глазом, с порога храма это было видно. А в том, кому здесь поклонялись (по крайней мере раньше), не оставалось сомнений.
— Это храм Единого бога! — воскликнул Оргвин, стоило им переступить порог. Его голос эхом разнесся по пространству, факелы (которые, к слову, горели и внутри) дрогнули. — Только в настоящей его вере… в Истинной!
Поймав укоризненный взгляд Ильсо, Оргвин последние слова прошептал. Этель прошла вперед и задержалась у настенных рисунков. Тихо спросила:
— Что значит — в Истинной? Разве есть другой Единый бог?
— В том и дело, что нет, — вздохнул Оргвин и указал на круг символов, Когон решил тоже подойти. Здесь было чересчур тихо и потому подозрительно: лучше быть готовым ко всему и держаться вместе. — Но змеелюды исказили веру в Единого бога, когда заняли Эшгет, поставили себя выше других.
— Хочешь сказать, что этот храм стоит еще с довоенных времен? — с сомнением спросил Ильсо, осматривая мраморные статуи у другой стены. И да, среди них были представители всех восьми рас, даже вымершие Истинные.
— Похоже на то, — пожал плечами гном и осмотрелся. — И, судя по состоянию, за ним неплохо следят. Но кто?
— Не нравится мне это, — процедил Ильсо и вынул клинки. — Держаться рядом. Быть готовым ко всему. И ничего не трогать.
Несмотря на смертельную усталость, в этот раз Когон с ним согласился и достал топор. Оргвин нахмурился, явно не одобряя обнажать оружие в святом месте, но насколько оно теперь оставалось святым? Хотя и на захваченное мародерами место храм не походил: слишком чисто здесь было, слишком… первозданно и величественно.
В этом убедились и остальные, когда зашли во второй зал. Те же умеренные огни, те же монументальные колонны и четыре статуи кочующих рас: орка, ящеролюда, змеелюда и сатира. Несмотря на то, что сатиры появились здесь после войны двух рубиновых чаш. Значит, и правда кто-то восстановил это место и теперь поддерживает его величие?
Когон даже притаился, попытался прислушаться, но ничего кроме тяжелого дыхания спутников и ровного дребезжания пламени в факелах он не заметил. Надо это поручить Ильсо, у него слух острее орочьего, но… позже.
Он застыл возле статуи великого Бронга со скрещенными топорами в знак единства камня и дерева и готовности к атаке и обороне. Ящеролюды, их друзья и соседи по Чуткому лесу, верили в то же. Рядом стояла их подобная статуя. Сам от себя не ожидая, Когон коснулся шеи и вынул затершийся и почерневший от пота шнурок с подвеской — простенькой деревяшкой с изображением этих же топоров. Когда-то он верил. И когда-то он вспоминал свое племя.
У подножия каждой из статуй стоял священный алтарь. В случае орков — каменный с сухими корнями: кто-то же не поленился и принес! Это был тот же символ единства камня и дерева, в племени такие алтари выкладывали вокруг самого толстого сухого ствола, а здесь, в пустыне, где был только песок и дефицит влаги, о подобном можно было только мечтать.
И он, конечно же, не мог пройти мимо. Он не был дома уже почти год и почти не вспоминал о своем боге. И что бы Когон сейчас ни сказал ему, в ближайшее время он не вернется. А потом… отомстит за все смерти.
Погрязнув в мысли, он даже перестал слышать шепот остальных спутников и их осторожные шаги по каменному полу, отдающиеся эхом — он слышал только шепот Бронга и искал благословения своих действий и помыслов.
— Это самый главный орк? — услышал он тихий голос Этель и опустил взгляд. Она стояла рядом и, задрав голову, изучала статую святого Бронга. Гнома с эльфом в этом зале уже не было.
— Мы поклоняемся ему, он хранитель нашей веры: воплощение равенства металла и дерева, защиты и атаки. Наша жизнь — это сражение, мы должны уметь атаковать и обороняться, а на смерть идти с высоко поднятой головой, без страха, с благодарностью на пропуск в объятия бога.
— Думаю, что ты попадешь к семье, Когон, — серьезно сказала Этель и заглянула ему в глаза. Он не успел удивиться, как она пояснила: — Ты часто о ней думаешь, к тебе приходила жена дважды, ты… ее любишь и не можешь простить ее гибель. Попроси у своего бога прощения, она… услышит.
Она сказала это так ровно и так по-взрослому, что ей впору было читать проповеди, нежели прислуживать змеелюдам и, уж тем более, грезить о замужестве. В ответ на ее слова у Когона в горле встал ком. Он резко обернулся, но Этель поднялась и тут же отошла к другим статуям: давала ему время подумать и… прожить этот миг. Отпустить прошлое.
Вот только зачем? Когда он только и жаждал найти Истинных, чтобы его вернуть?
Где была среди этого правда? Кто из них был прав? Повернувшись к равнодушной статуе, Когон спросил у нее. Но чем больше смотрел в пустые глаза Бронга, тем жарче становилось у него в груди, и тем дальше ускользали ответы: зачем тогда все это, если не ради прошлого?
А потом он вспомнил Этель. Как она спасла его, а затем плакала безо всякого смущения, уткнувшись ему в грудь, и будто бы…. доверяла! Даже несмотря на его презрение, верила в его светлую душу и доброту. Она так и сказала. Она… не умела врать.
Не успев довести мысль и с чувством снова обратиться к Бронгу, он резко поднялся и окинул взглядом огромный зал. Кроме своей дрожащей тени он увидел также тоненькую фигурку Этель, призраком блуждающую между оставшихся трех статуй: наверняка Ильсо наставил ее держаться рядом, а сам ушел в другой зал на разведку.
Когон приблизился, Этель его увидела и пошла навстречу. А возле выхода в соседний зал задержалась, неловко покосилась на виднеющиеся статуи и прошла мимо. Но Когон заметил ее робость и спросил:
— Почему ты не с ними? Там твой бог.
— Я не могу войти. Он… меня не знает, — только и ответила Этель. — Вдруг я вызову его гнев и накличу беду? Лучше не заходить, я не хочу, чтобы вы страдали из-за меня.
И тогда Когон ответил сам себе:
— А вдруг ты только для этого и должна здесь быть?
И без того огромные глаза Этель расширились, она будто поняла только что что-то очень важное и ступила на порог зала. Замешкалась на мгновение, подняла голову, изучая знаки гномов, эльфов, людей и Истинных — рас, не связанных местом обитания в противовес оркам, ящерам и сатирам. Когон проследил тоже. А потом она спросила:
— Ты пойдешь со мной?
— Если ты меня пустишь к своему богу.
Но Этель только взяла его руку и сама повела к залу.
Тут же были и эльф с гномом. Они склонились перед статуями своих божеств: эльфийских Инувиса и Исиль — богов Пера и Стали, Дождя и Плодородия, и гномьего воплощения духа Тусклой горы.
Единый бог людей стоял в самом центре зала, так же, как и змеелюдский — в прошлом, и Этель робко застыла перед его величием, не в силах отвести взгляда.
— Что мне ему сказать? — прошептала она, обращаясь к Когону.
— О том, что болит. Что бы ты хотела, но не смогла исправить, за что ты ему благодарна, — слова вышли легко, Когон даже не заметил, как проговорил то, о чем сам думал, но Этель кивнула и опустилась перед статуей на колени. Замерла. Когон склонился и прошептал ей в самое ухо, чтобы не слышали остальные:
— Я буду здесь, рядом. Хорошо?
Этель кивнула и, закрыв лицо ладонями, уткнулась в свои колени. Ильсо и Оргвин, напротив, выпрямились и жестом показали, что идут исследовать другие залы: тут начинались ответвления в разные стороны, храм поистине был огромный.
Когон подошел к гномьей статуе: обычная. У подножия высечена гора и кирка — знаки гномов-строителей и изобретателей. Острый ум и находчивость сделали их самодостаточной расой. Их королевство — Анэвер — сумело существовать без привязки к внешнему миру и связям с другими расами.
У эльфов было две статуи для поклонения: Исиль и Инувис — лесные и городские эльфы почитали разное. Лесные земледельцы и охотники просили владычицу Исиль о добыче и урожае, городские мудрецы — побольше ума у Инувиса. Их королевство — Оллурвиль — имело две области: лесные эльфы соседствовали с орками и разделяли с ними даже некоторые праздники и религиозные смыслы; царство городских уходило высоко в горы и граничило с Анэвером. С гномами их разделяло Ущелье Скитальцев, но еще находясь дома, Когон слышал, что эльфы ищут способ его перейти.
Но сейчас его куда больше интересовала четвертая раса, обличье которой он надеялся здесь увидеть. Вот только четвертый угол пустовал, там не было никакой статуи. Вместо нее в широком глиняном горшке росли диковинные цветы, о каких Когон только слышал краем уха и считал, что это сказка. Но сейчас, даже в приглушенном свете, с первого взгляда понял, что это именно они — рубиновые сухоцветы. Как символ жертвы и вечной жизни Истинных.
Их яркие лепестки манили коснуться, до его носа доносился нежный, едва различимый аромат. Легенда гласила, что этот цветок имеет сильный стебель, требует обильного полива, но цветы, тем не менее, всегда вырастают сухими. И чарующими своим великолепием.
Когон, завороженный, коснулся вытянутых листьев — сухие, как песок; стебель — живой, будто напитанный влагой из джунглей; почва — влажная…
Он не успел осознать, что это значит, как среди тишины огромного зала и едва различимого дыхания Этель он услышал… плеск. Что? Вода? Здесь?!
А затем по всему храму оглушающим эхом разнесся крик потерявшего всякую осторожность Ильсо:
— Сюда! Все сюда! Вы не поверите, что я нашел!
В истинной вере в Единого бога вода была ключом к объединению всех рас — вне зависимости, где они жили и где стоял храм: в пустыне или на берегу лесного озера. И это был не только элемент декора для придания величия и без того монументальному храму: символом служил и тот факт, что, например, змеелюды и ящеролюды, спокойно обходящиеся без воды месяцами, приветствовали людей и эльфов наполненным чаном. В знак принятия не только их веры, но и жизненной необходимости для существования.
Так было до войны рубиновых чаш, когда пустыня принадлежала кочевым расам с чешуей и плотной кожей, а леса и оазисы — более чувствительным к влаге расам. Так поняла Этель из настенных фресок и выцарапанных символов прямо на каменных стенах храма. И стало тепло от этого осознания: здесь ее принимали! И теперь она точно знала, что значит Истинная вера.
Она бродила по пустым огромным залам, слушая эхо и веселый смех плескавшихся взрослых мужчин. Но долгий путь и жажда высосали из них все силы, что сейчас они поддавались детской игре в роскошной мраморной купальне, занимавшей целый зал.
Откуда вода в пустыне в таких количествах, Этель не могла и представить. Хотелось сказать — магия, но от этих мыслей шла холодная дрожь: если магия коснулась ее, значит, есть и другие? И, наверняка, не только в Эшгете. Но потом она вспоминала, что для этого есть человеческая империя Фолэнвер, откуда змеелюды и привозили на изучение людей с открывшимся даром. Ну а что касается воды, то… раз Этель подчиняет себе огонь, то, наверняка есть кто-то, кто владеет водой?
— Почему-то мне кажется, что настоящее только здесь. Не время, а… жизнь. То, что правда имеет вес. И сейчас, в твоих словах и в этом небе. И даже в хмурости Ильсо, и в тяжелых вздохах Оргвина, и…
— В твоих странных волосах, — усмехнувшись, подхватил Когон. — Да, я понимаю, о чем ты.
— И в твоей доброте, которую ты всячески скрываешь, — закончила Этель и прижалась к его огромному предплечью. Казалось, все ее худое тело в разы хрупче и тоньше, чем одна его рука, но он не стал отстраняться. Ощутил, как бьется ее сердце возле его выступающей вены, и невольно притянул к себе. Было в этом порыве что-то странное, даже противоестественное, но словно впервые — правдивое. Эта девчонка разбудила в нем забытые, как будто специально спрятанные чувства, но сейчас, под темнеющим небом пустыни, он был готов себе их позволить.
Пока впереди не обернулся Ильсо:
— Эй! Вы где застряли? Хватит тащиться! Видите, что впереди?
Когон застыл, Этель неловко опустила руку и взяла его за ладонь, как ребенок — родителя, тоже всмотрелась и притихла. И будто ждала, что он скажет.
А Когон чем дольше смотрел, тем больше хмурился. За один миг во рту пересохло сильнее, чем за весь день под палящим солнцем: впереди, возле тех самых далеких каньонов, зажглись настоящие огни.
***
Поворачивать назад было глупо, идти вперед — опасно, оставаться здесь — непредусмотрительно, но во взгляде Ильсо с каждым новым шагом к цели Когон читал все больший укор. Да, возможно, там кто-то есть. Возможно, кто-то недружелюбный. Возможно, это логово какой-нибудь пустынной твари, но…
Когон все чаще проверял оружие, поджимал губы, прислушивался к неровному свисту ветра и другой рукой сжимал ладонь Этель.
Она так и не отлипла, и Когон не смог ее от себя отсоединить. Решил: пусть идет, целее будет. И Ильсо будет меньше оборачиваться, и самому, вроде как, спокойнее.
Его мысли мешались с заботой о безопасности девчонки и надеждами на то, что впереди все-таки нечто вроде приюта для скитальцев, чем западня, и манящие огни, единственные на темном покрывале ночи, словно это подтверждали.
В конце концов, видимо считав его напряжение, девчонка подняла на него такие же сияющие глаза и прошептала:
— Я не боюсь, Когон. И ты не бойся. Если что, я подстрахую. Чувствую, как по мне течет огонь.
— Чувствуешь? — удивился Когон, и Этель кивнула:
— В тишине, в покое — да. Если захочу, огонь выйдет наружу.
Она подняла вторую руку, и на ее указательном пальце загорелся маленький огонек. Стало светло, под ногами заиграли тени. Обернулись Ильсо и Оргвин.
— Убери, — процедил эльф. — Мы уже близко, опасно открываться…
Но Когон положил руку на ее предплечье и проговорил, особенно ни к кому не обращаясь:
— Да это… храм!
Дыхание сперло от одних этих слов: заброшенный храм на краю пустыни! Почти… целый?
В темноте было не видно, но, судя по зажженным огням и вырисовывающимся в их свете колоннам, казалось, что… как будто бы… да?
— Великие духи предков, — пробормотал Оргвин. — И впрямь храм! В пустыне! Человеческий…
— Скорее змеелюдский, — отозвался Ильсо, но глаз с огней не свел. — Что ж, сюрприз так сюрприз… Интересно, соглядатаи Императора по-прежнему идут за нами?
— Давай ты это выяснишь утром, — буркнул Когон. — Мы совсем близко. Может, ускоримся?
Никто не возражал: каждого вымотала и жара, и неопределенность пути. Но теперь, в кромешной темноте, они наконец увидели цель, и свет, как маяк, подтверждал, что именно туда им и надо.
Поэтому остаток пути до храма хоть и казался коротким, но фактически таким не был: пришлось идти чуть ли не треть от того, как они свернули. Но явно прошел быстрее: несмотря на усталость, в ночи передвигаться было легче, впереди маячили огни, а в мыслях — надежды на скорый ночлег.
Серп месяца уже стоял высоко в небе, когда путники подобрались к сводам монументального строения. Колонны, толстые каменные стены, факелы с размеренно струящимся пламенем, развешенные по периметру, своды, по высоте сопоставимые разве что с замком самого Императора: величие царило здесь, дух древности и память истории хранили эти стены — даже невооруженным глазом, с порога храма это было видно. А в том, кому здесь поклонялись (по крайней мере раньше), не оставалось сомнений.
— Это храм Единого бога! — воскликнул Оргвин, стоило им переступить порог. Его голос эхом разнесся по пространству, факелы (которые, к слову, горели и внутри) дрогнули. — Только в настоящей его вере… в Истинной!
Поймав укоризненный взгляд Ильсо, Оргвин последние слова прошептал. Этель прошла вперед и задержалась у настенных рисунков. Тихо спросила:
— Что значит — в Истинной? Разве есть другой Единый бог?
— В том и дело, что нет, — вздохнул Оргвин и указал на круг символов, Когон решил тоже подойти. Здесь было чересчур тихо и потому подозрительно: лучше быть готовым ко всему и держаться вместе. — Но змеелюды исказили веру в Единого бога, когда заняли Эшгет, поставили себя выше других.
— Хочешь сказать, что этот храм стоит еще с довоенных времен? — с сомнением спросил Ильсо, осматривая мраморные статуи у другой стены. И да, среди них были представители всех восьми рас, даже вымершие Истинные.
— Похоже на то, — пожал плечами гном и осмотрелся. — И, судя по состоянию, за ним неплохо следят. Но кто?
— Не нравится мне это, — процедил Ильсо и вынул клинки. — Держаться рядом. Быть готовым ко всему. И ничего не трогать.
Несмотря на смертельную усталость, в этот раз Когон с ним согласился и достал топор. Оргвин нахмурился, явно не одобряя обнажать оружие в святом месте, но насколько оно теперь оставалось святым? Хотя и на захваченное мародерами место храм не походил: слишком чисто здесь было, слишком… первозданно и величественно.
В этом убедились и остальные, когда зашли во второй зал. Те же умеренные огни, те же монументальные колонны и четыре статуи кочующих рас: орка, ящеролюда, змеелюда и сатира. Несмотря на то, что сатиры появились здесь после войны двух рубиновых чаш. Значит, и правда кто-то восстановил это место и теперь поддерживает его величие?
Когон даже притаился, попытался прислушаться, но ничего кроме тяжелого дыхания спутников и ровного дребезжания пламени в факелах он не заметил. Надо это поручить Ильсо, у него слух острее орочьего, но… позже.
Он застыл возле статуи великого Бронга со скрещенными топорами в знак единства камня и дерева и готовности к атаке и обороне. Ящеролюды, их друзья и соседи по Чуткому лесу, верили в то же. Рядом стояла их подобная статуя. Сам от себя не ожидая, Когон коснулся шеи и вынул затершийся и почерневший от пота шнурок с подвеской — простенькой деревяшкой с изображением этих же топоров. Когда-то он верил. И когда-то он вспоминал свое племя.
У подножия каждой из статуй стоял священный алтарь. В случае орков — каменный с сухими корнями: кто-то же не поленился и принес! Это был тот же символ единства камня и дерева, в племени такие алтари выкладывали вокруг самого толстого сухого ствола, а здесь, в пустыне, где был только песок и дефицит влаги, о подобном можно было только мечтать.
И он, конечно же, не мог пройти мимо. Он не был дома уже почти год и почти не вспоминал о своем боге. И что бы Когон сейчас ни сказал ему, в ближайшее время он не вернется. А потом… отомстит за все смерти.
Погрязнув в мысли, он даже перестал слышать шепот остальных спутников и их осторожные шаги по каменному полу, отдающиеся эхом — он слышал только шепот Бронга и искал благословения своих действий и помыслов.
— Это самый главный орк? — услышал он тихий голос Этель и опустил взгляд. Она стояла рядом и, задрав голову, изучала статую святого Бронга. Гнома с эльфом в этом зале уже не было.
— Мы поклоняемся ему, он хранитель нашей веры: воплощение равенства металла и дерева, защиты и атаки. Наша жизнь — это сражение, мы должны уметь атаковать и обороняться, а на смерть идти с высоко поднятой головой, без страха, с благодарностью на пропуск в объятия бога.
— Думаю, что ты попадешь к семье, Когон, — серьезно сказала Этель и заглянула ему в глаза. Он не успел удивиться, как она пояснила: — Ты часто о ней думаешь, к тебе приходила жена дважды, ты… ее любишь и не можешь простить ее гибель. Попроси у своего бога прощения, она… услышит.
Она сказала это так ровно и так по-взрослому, что ей впору было читать проповеди, нежели прислуживать змеелюдам и, уж тем более, грезить о замужестве. В ответ на ее слова у Когона в горле встал ком. Он резко обернулся, но Этель поднялась и тут же отошла к другим статуям: давала ему время подумать и… прожить этот миг. Отпустить прошлое.
Вот только зачем? Когда он только и жаждал найти Истинных, чтобы его вернуть?
Где была среди этого правда? Кто из них был прав? Повернувшись к равнодушной статуе, Когон спросил у нее. Но чем больше смотрел в пустые глаза Бронга, тем жарче становилось у него в груди, и тем дальше ускользали ответы: зачем тогда все это, если не ради прошлого?
А потом он вспомнил Этель. Как она спасла его, а затем плакала безо всякого смущения, уткнувшись ему в грудь, и будто бы…. доверяла! Даже несмотря на его презрение, верила в его светлую душу и доброту. Она так и сказала. Она… не умела врать.
Не успев довести мысль и с чувством снова обратиться к Бронгу, он резко поднялся и окинул взглядом огромный зал. Кроме своей дрожащей тени он увидел также тоненькую фигурку Этель, призраком блуждающую между оставшихся трех статуй: наверняка Ильсо наставил ее держаться рядом, а сам ушел в другой зал на разведку.
Когон приблизился, Этель его увидела и пошла навстречу. А возле выхода в соседний зал задержалась, неловко покосилась на виднеющиеся статуи и прошла мимо. Но Когон заметил ее робость и спросил:
— Почему ты не с ними? Там твой бог.
— Я не могу войти. Он… меня не знает, — только и ответила Этель. — Вдруг я вызову его гнев и накличу беду? Лучше не заходить, я не хочу, чтобы вы страдали из-за меня.
И тогда Когон ответил сам себе:
— А вдруг ты только для этого и должна здесь быть?
И без того огромные глаза Этель расширились, она будто поняла только что что-то очень важное и ступила на порог зала. Замешкалась на мгновение, подняла голову, изучая знаки гномов, эльфов, людей и Истинных — рас, не связанных местом обитания в противовес оркам, ящерам и сатирам. Когон проследил тоже. А потом она спросила:
— Ты пойдешь со мной?
— Если ты меня пустишь к своему богу.
Но Этель только взяла его руку и сама повела к залу.
Тут же были и эльф с гномом. Они склонились перед статуями своих божеств: эльфийских Инувиса и Исиль — богов Пера и Стали, Дождя и Плодородия, и гномьего воплощения духа Тусклой горы.
Единый бог людей стоял в самом центре зала, так же, как и змеелюдский — в прошлом, и Этель робко застыла перед его величием, не в силах отвести взгляда.
— Что мне ему сказать? — прошептала она, обращаясь к Когону.
— О том, что болит. Что бы ты хотела, но не смогла исправить, за что ты ему благодарна, — слова вышли легко, Когон даже не заметил, как проговорил то, о чем сам думал, но Этель кивнула и опустилась перед статуей на колени. Замерла. Когон склонился и прошептал ей в самое ухо, чтобы не слышали остальные:
— Я буду здесь, рядом. Хорошо?
Этель кивнула и, закрыв лицо ладонями, уткнулась в свои колени. Ильсо и Оргвин, напротив, выпрямились и жестом показали, что идут исследовать другие залы: тут начинались ответвления в разные стороны, храм поистине был огромный.
Когон подошел к гномьей статуе: обычная. У подножия высечена гора и кирка — знаки гномов-строителей и изобретателей. Острый ум и находчивость сделали их самодостаточной расой. Их королевство — Анэвер — сумело существовать без привязки к внешнему миру и связям с другими расами.
У эльфов было две статуи для поклонения: Исиль и Инувис — лесные и городские эльфы почитали разное. Лесные земледельцы и охотники просили владычицу Исиль о добыче и урожае, городские мудрецы — побольше ума у Инувиса. Их королевство — Оллурвиль — имело две области: лесные эльфы соседствовали с орками и разделяли с ними даже некоторые праздники и религиозные смыслы; царство городских уходило высоко в горы и граничило с Анэвером. С гномами их разделяло Ущелье Скитальцев, но еще находясь дома, Когон слышал, что эльфы ищут способ его перейти.
Но сейчас его куда больше интересовала четвертая раса, обличье которой он надеялся здесь увидеть. Вот только четвертый угол пустовал, там не было никакой статуи. Вместо нее в широком глиняном горшке росли диковинные цветы, о каких Когон только слышал краем уха и считал, что это сказка. Но сейчас, даже в приглушенном свете, с первого взгляда понял, что это именно они — рубиновые сухоцветы. Как символ жертвы и вечной жизни Истинных.
Их яркие лепестки манили коснуться, до его носа доносился нежный, едва различимый аромат. Легенда гласила, что этот цветок имеет сильный стебель, требует обильного полива, но цветы, тем не менее, всегда вырастают сухими. И чарующими своим великолепием.
Когон, завороженный, коснулся вытянутых листьев — сухие, как песок; стебель — живой, будто напитанный влагой из джунглей; почва — влажная…
Он не успел осознать, что это значит, как среди тишины огромного зала и едва различимого дыхания Этель он услышал… плеск. Что? Вода? Здесь?!
А затем по всему храму оглушающим эхом разнесся крик потерявшего всякую осторожность Ильсо:
— Сюда! Все сюда! Вы не поверите, что я нашел!
Глава 14
В истинной вере в Единого бога вода была ключом к объединению всех рас — вне зависимости, где они жили и где стоял храм: в пустыне или на берегу лесного озера. И это был не только элемент декора для придания величия и без того монументальному храму: символом служил и тот факт, что, например, змеелюды и ящеролюды, спокойно обходящиеся без воды месяцами, приветствовали людей и эльфов наполненным чаном. В знак принятия не только их веры, но и жизненной необходимости для существования.
Так было до войны рубиновых чаш, когда пустыня принадлежала кочевым расам с чешуей и плотной кожей, а леса и оазисы — более чувствительным к влаге расам. Так поняла Этель из настенных фресок и выцарапанных символов прямо на каменных стенах храма. И стало тепло от этого осознания: здесь ее принимали! И теперь она точно знала, что значит Истинная вера.
Она бродила по пустым огромным залам, слушая эхо и веселый смех плескавшихся взрослых мужчин. Но долгий путь и жажда высосали из них все силы, что сейчас они поддавались детской игре в роскошной мраморной купальне, занимавшей целый зал.
Откуда вода в пустыне в таких количествах, Этель не могла и представить. Хотелось сказать — магия, но от этих мыслей шла холодная дрожь: если магия коснулась ее, значит, есть и другие? И, наверняка, не только в Эшгете. Но потом она вспоминала, что для этого есть человеческая империя Фолэнвер, откуда змеелюды и привозили на изучение людей с открывшимся даром. Ну а что касается воды, то… раз Этель подчиняет себе огонь, то, наверняка есть кто-то, кто владеет водой?
