бы не усилил власть и влияние воспрянувшего спустя пару лет дома Солнца и – сейчас внимаю особо, остро – никто бы не вызволил птичку из монастырской клетки, не вселил бы в неё уверенность и гарантии будущего и не дал бы подпитку хорошему и прозорливому от природы уму. Всё это стоило пережить – и переживать раз за разом – ради Луны. Насколько же она прикипела к сердцу, если страдания души ничего не стоили ради молодого тела.
Луна взбирается поверх и надевает себе на голову плетённый венок. Из одежды на ней только жёлтые цветы.
– А мне такой сделаешь? – улыбаюсь я.
– За поцелуй, а, может, два – соглашусь.
– Что за прибыльные дела, богиня Солнца? Давно ты промышляешь этим?
Мы слышим звук подъезжающего авто.
– Гости? – уточняет девочка.
– Мы никого не ждём.
Я поднимаюсь и прошу Луну одеться.
– Вот ещё! – капризничает она. – Я у себя дома, а, значит, могу выглядеть так, как пожелаю выглядеть у себя дома.
– Ты рождена богиней, какая же вредная. – Девочка довольно улыбается. – Хорошо, сиди здесь. – Сбрасываю рубаху и покрываю им горячие плечи. – Не скучай, буду в доме.
Покидаю сад и у резиденции Солнца встречаю два грустных автомобиля. Они объявляют, что Бог Старости отошёл и – по его велению – почтенные дома приглашаются лично. Выведываю причину (естественная смерть; ещё бы – он был старше самой смерти) и обещаю присутствовать. В конце недели на землях его разожгут погребальный костёр – так пожелали сыновья. А уж сыновей у этого плута было много и каждый звался богом Старости, чтобы приумножать величие и слухи. Семейным делом их была хирургия – в особенности пластическая – и иные медицинские вмешательства, которые помогали телу старика вместе с услугами метать гаметы. По итогу у Бога Старости насчитывался ни один десяток отпрысков. Как же они сейчас страдают, разрезая на крохотные куски пирога единую территорию?
Возвращаюсь в сад, но Луны там нет. Шкодница, вот какая.
Я не узнал имя таинственного гостя без лица, не узнал, отчего послушные и безвольные слуги взбунтовались против хороших хозяев, не узнал, чьими руками и мыслями возводили замысел и осуществляли покушение. Ничего из этого я не узнал, но настоящее более не казалось омрачённым.
Луна, обыкновенно выглядывая из-под одеяла, щурится и хохочет, а я смотрю на символ восходящего солнца на её груди. Девочка может вскормить будущие поколения: своим добрым сердцем и железной волей, характером и нравом. Ровно, как и сгубить их всех всем упомянутым. Не ошибись, девочка.
Девушка
Я прошу ребёнка, а Гелиос настаивает: ещё успеется. Но такое не успевается. Следовало прислушаться к гласу души и предчувствию и исполнить скользящую мысль. Встречаются такие жизненные перемычки (равно ориентиры), исполнение которых незамедлительно; неторопливость приводит к краху.
Возможно, случись всё раньше...
Я вспоминаю послания Бога Смерти и, пытаясь утаить их в домашних заботах и сменяющихся платьях, отрекаюсь вовсе: мысли могут воззвать к действиям.
Однако на нас нападают.
Это происходит в одну из тишайших ночей: под завывание койотов на бурых пустынях и грустную песнь малых птах из хвойной части приближённого к дому леса. Луна сокрыта плотным сгустком облаков, и свет её с трудом доходит до наших лиц.
Некто забирается в дом.
Гелиос велит проснуться и, загребая в охапку объятий, утаскивает вниз по лестнице. Я успеваю вздёрнуть на себя позабытое у изголовья кровати угольное платье, которое было тайком вытащено из шкафа Стеллы. В холле мы встречаемся с группой неизвестных, что снуют из угла в угол и присматриваются к окружающему. Супруг разряжается тысячей проклятий и гонит их прочь, однако выдворенными оказываемся сами. Около сада разговор продолжается.
– Вы предатели, – взвываю к рассудку очерчивающих дугу подле нас. – Изменщики! В вас нет ни веры, ни уважения. Вы оскорбили своих богов, а потому будете наказаны ими.
Гелиос прихватывает меня за руку и – после недолгой речи – прячет за спину. Я вырываюсь, но стан (и секундный взгляд, повелевающий подчиняться во благо) утешает.
– Хозяин сказал доставить девчонку, – зудит один из голосов.
Тогда мой супруг пререкается, что девчонки здесь нет и подавно, а обращение к единственной (на колоссальный обхват территории) женщине – по имени мужу или её собственному; она – Бог в равной степени. И я вижу выступающего щенка – юнца, что вёз меня однажды в Монастырь. Ничуть и ничем не переменившийся...Щенок! Он, скрючившись и скорчившись, восклицает, что таких богов уважать не намерен.
– Боги величавы, – хмыкает мальчишка и следом пускается в громкую речь. – А кто же вы? Опустившиеся…И сейчас – в момент нарочитой опасности – неспособны влиять на происходящее; как же под словом вашим млеют и трепещут мирские? Оставьте это плутовство – этот цирк – для Полиса и простейших существ, что зовутся городскими.
– Изменник! – подначиваю я и взглядом прижигаю иных присутствующих.
К таким можно только воззвать: вспомните, чьим молоком вскармливались при рождении.
– Где ваша вера? – спрашиваю я.
Гелиос пространно смотрит на меня; не говорит сам, слушает. Во взгляде его спокойствие и уважение к словам жены. Я выбрала правильно…
Щенок перебивает, что видел становление Богом безродной, а таков путь смешон и уродлив. То фальшь. Он больше не верит.
– Богов не существует.
Гелиос словно бы стекленеет, вновь выступает. Говорит о том, что дрогнувшая вера есть божественное вмешательство в сознание люда: проверка, крепка ли мысль, крепка ли суть. Крепок ли дух.
– Ты оступился, – назидательно бросает Гелиос. – То возможно. Каждый шагающий к высшей цели служению богов может оступиться. Перебори ужас в своей душе и внимай здравому смыслу, внимай истине, внимай истории. Служить богам – не твоя задача. Твоя задача – служить себе с верой в богов, ибо они праведны и обратят своё благо на каждого живущего как в черте Полиса, так и вне. Монастырские земли – не исключение.
На глазах юнца проступают слёзы. Гелиос продолжает:
– Ты мог обратиться к своему Хозяину – Хозяину Монастыря – ощутив дрогнувшую веру. Это грех, но грех искупаемый. Праведников не бывает, но ваша служба чиста. Я принимаю твою исповедь и прощаю ошибку. Твоя задача ныне – искупить её; направить на созидание, на подчинение, на молитвы.
После таких слов даже я – насыщенная атеизмом – вняла бы и послушалась. Мальчишка же – потерянно озираясь – роняет слёзы на пропитанную дорогой, потом и монастырским развратом майку.
– Богов не существует, – повторяет он.
Словно режет.
– Отчего ты так решил, несчастный? – спрашивает Гелиос.
– Бог избрал себе Бога, разве такое возможно? – говорит мальчишка и растерянно кивает в мою сторону. – Сотворил кумира и из кого? И Хозяин Монастыря…он не…
Замыкается, давится словами.
– Окончи мысль, – требует Гелиос.
Тогда юнец повествует о признании Яна, что всё происходящее в пантеоне – фикция; никакой он не потерявшийся в Полисе потомок великого рода, никакой он не бог. Их нет, не было и не будет. А те, что когда-то существовали, подохли вместе с былой цивилизацией или задолго до неё.
– Мне жаль, что ты всё это услышал, – только и отвечает Гелиос.
Словно бы понимает: для обращающегося к нам рухнул весь мир: все правды, все смыслы, все сюжеты. Юнец сплёвывает.
– Отдай её Хозяину, – вдруг кивает на меня, – и мы уйдём с миром. Это всё, что требуется.
– То просьба Отца? – уточняет Гелиос.
Намеренно называет его духовным саном.
– Не просьба. Указ.
– И ты послушаешься?
Мальчишка молчит.
– Ты послушаешься человека, который убил в тебе веру и направил против истинных богов?
– Это не так. Неправда. Я вам не верю.
– А иные?
Гелиос обхватывает взором находящихся близ. Те послушно молчат. И выступающий рвётся вновь:
– Послушница вернётся в Монастырь словом Хозяина, всего-то.
– Такой здесь нет. Свободны.
– Мы не можем вернуться без неё.
– «Без неё»? – переспрашивает Гелиос и, закипая, меняет тон беседы. –Исправься, несчастный, ибо ты избегаешь имени равной мне и неравной тебе. Пока ты не познал истинный гнев богов – разворачивай конвой и убирайся к лжецу, которому так верен и который использовал тебя во зло. Убирайтесь все вы. Дом Солнца отныне закрыт для вас.
– Хозяин сказал, денежный вопрос решится позже. Если то потребуется. Он вернёт внесённую Богом Солнца плату.
Гелиос нервно отдёргивает плечами, но на меня взгляда не переводит. Укрывает от говорящего и смотрящих спиной. Повторяет, чтобы те убирались. Щенок скулит:
– То воля Отца.
– А воля Бога тебя не страшит? – укалывает супруг. – Ты раболепствуешь перед натравившим тебя на истинного бога, ты преклоняешь колено перед своим духовным отцом, отрекаясь от веры. Ты в своём уме?
И мальчишка – с ещё большими слезами в глазах – отталкивает нехотя:
– Богов не существует. Сожгите дом Солнца, докажите это.
Иные рассыпаются по территории резиденции и предаются разбою.
– Ты не позволишь, – говорю я супружеской спине, но та безмолвствует.
Хочу выступить – оттеняет, утаивает, покрывает. Что угодно, но не позволяет словам рассыпаться по ещё дремлющему саду. Первое зарево – вспыхнувшая гостиная. Кулаком своим огонь выбивает стёкла – те рассыпаются по каменной плитке; пламя танцует меж гардинами и колоннами, загнивающая краска вычерчивает по стенам безобразные дуги.
– Мы не можем этого допустить, – в шёпоте призываю я и отдёргиваю мужа за руку. – Услышь меня.
– Что ты и что дом? – спрашивает Гелиос. – Думаешь, переживаю я за него хоть немного?
Понурив голову, упираюсь макушкой в его плечо.
Я выбрала правильно…
Мужчина признаётся:
– Здесь погиб весь клан Солнца, не желаю оставлять землям резиденции оставшихся представителей в лице нас двоих.
Половицы под пятами перебегающих хрустят, внутренняя отделка дома осыпается. Звон в ушах – от ужаса происходящего – и от битых окон – за спиной.
Мир молчит, огонь говорит: всё в округе затихло, и только пожирающее пламя клацает челюстью и загребающими лапами своими касается стен и перебегающих мимо людей. Один из конвоя цепляется за опавший парапет и вязнет в оранжево-красном танце. Танцует сам, танцует вместе с домом. Равнодушные лица смотрят на вопящего брата; не рвутся, не помогают; оседает и мешком падает опосля.
– На одного меньше? – с вызовом бросает Гелиос.
Щенок, наблюдая нелепую кончину подчинённого, вздыхает и полные слёз глаза роняет в землю. Зовёт погибшего глупцом и слышит от Гелиоса:
– Тебе знаком гнев Богов? Расплата бывает быстра.
Смерть упомянутого могла сыграть нам на руку.
– Ты же Бог Солнца, воистину, усмири всепоглощающую стихию, – восклицает щенок. – Останови пламя, пока по имени своему не сгорел сам.
– Боги тебя покарают, – спокойно улыбается Гелиос.
Спустя минуты прений нервы того – хлипкие, натянутые – дают вибрацию, и потому со следующей вибрацией тела из-под пояса молодого выглядывает оружие.
Он что-то кричит.
Узкий серебристый нос, начищенный до блеска и слепоты, упирается в грудь Бога Солнца. Я вспархиваю – время прятаться за спиной подошло к концу – и собой отталкиваю зияющее темнотой и неизвестностью пистолетное дуло. Гелиос не позволяет – за руки оттаскивает и утаивает обратно, но я рвусь – рвусь! – и с мольбами и слезами пытаюсь укрыть. Если человеку не хочется взять хотя бы толику страдания близкого ему, значит, этот человек вовсе не близок.
Щенок и Бог предаются спорам.
Более не слышу их возгласы и упрёки, не слышу угрозы и обещания. Я вижу плавно-танцующий пистолет напротив мужской груди и встаю поперёк – вновь.
Гелиос ругается на меня, щенок ругается на Гелиоса, я ругаюсь на Хозяина Монастыря. Мальчишка кричит, что увезёт меня – хочет того семья Солнца или нет, он увезёт купленную некогда послушницу по приказу Яна и отдаст ему же. И мальчишка толкает меня оружием в плечо, отчего Гелиос толкает меня в сторону. Момент угадан. В ту же секунду щенок смахивает последние брызги терпения: запутавшись в указаниях, вере и возможностях. В смыслах. Срыв оказывается неизбежен. Три коротких хлопка – оружейных вздоха – предваряют в резиденции скорбь. Я падаю подле ругающихся, а следом падает Гелиос.
На месте остаётся холодный металлический отпечаток. Три. Я смотрю на пропасти с алым ореолом – отдаляющиеся; не понимаю, что меня волочат. Оборачиваюсь, когда юнец, ругаясь и содрогаясь, пытается подложить под себя. Рассыпается в проклятьях и клятвах увести вне зависимости от исходящих желаний.
– Я отдам тебя ему! Отдам! И он оценит это в отличие от проклятых несуществующих богов, которые разоряют деревни и города, которые убивают ради своего блага, когда люди узнают правду. Теперь же я убил бога! – кричит. – Я убил самого бога!
Кричит, что есть сил, и взмахивает руками.
Пытаюсь вырваться и отползти; прихватывает и заваливает, припоминает дерзость в первую встречу и говорит, что дерзость эта должна была рано или поздно внять наказанию. Сдавливает под собой и пытается задрать платье.
Я смотрю на Гелиоса, который смотрит на меня. Не позволяет опечаленным векам сомкнуться: наблюдает за исходом. Щенок что-то причитает над ухом; зудит и довольствуется. Я продолжаю смотреть на мужа – без сил и сопротивления. Что будет дальше, каким-то странным образом, не волнует. Взгляды и устои, беспокоившие доныне, принципы и убеждения, подвязывающие наши характера и действа, всё это теряет свою силу и значимость. Сила и значимость взирает на меня. Губы – едва размыкаясь – с тонкой струёй крови до подбородка, сжимаются в извинениях. Но извиняться должна я.
Он оставил мне величайший из даров времени: начиная с нашего знакомства и до сего момента. Он сохранил мою честь, он уберёг моё достоинство и ныне распоряжаться этим даром наотмашь я не могла.
Потому, собравшись духом, перевожу свой взгляд на извивающегося змея. Юнец нашёптывает беспорядки, а я – что неожиданно – обнимаю его за спину.
– Вот так-то...давай-давай, – причитает голос, а руки прихватывают за щиколотки.
Глупый.
Робкие и сами себя не понимающие телодвижения решают его же исход. Промедления дают мне секунды (а именно в секундах исчисляется возможность защиты): я прихватываю торчащую за поясом рукоять пистолета. Щенок восклицает о спокойствии и покорности и дёргает за юбку, но в ответ пистолетное дуло прижимается к его подбородку. Больше ничего не говорит – не успевает; я дважды (для порядка) жму на спусковой крючок. Тело – вмиг потяжелевшее – давит весом; с трудом переваливаю его и поднимаюсь.
Бегу к Гелиосу. Припадаю на колени и на коленях прошу повременить. Глажу взбитые волосы, глажу лицо. Покрываю его поцелуями и просьбами.
– Так себе самочувствие, – пытается отсмеяться мужчина. – Отвар или чай помогут, как думаешь?
Начинаю рыдать и руками зажимать напитывающуюся кровью рубаху.
– Ну-ну, солнце моё, перепачкаешься, хватит.
Рыдаю ещё больше и вместе с тем улыбаюсь его лицу. Расслабленному. Больше не гневному. Толикой хмурое, толикой блаженное – каким я наблюдала его десятки раз по утру.
– Не оставляй меня, – прошу следом. – Не имеешь право, бог Солнца.
А он улыбается: приятно и радушно.
– Не смог тебя защитить, – говорит мужчина.
– Разве? – восклицаю и прижимаю его ладони к своим щекам. – Смею заметить, твой план перевыполнен.
И он смеётся. Едва-едва.
Луна взбирается поверх и надевает себе на голову плетённый венок. Из одежды на ней только жёлтые цветы.
– А мне такой сделаешь? – улыбаюсь я.
– За поцелуй, а, может, два – соглашусь.
– Что за прибыльные дела, богиня Солнца? Давно ты промышляешь этим?
Мы слышим звук подъезжающего авто.
– Гости? – уточняет девочка.
– Мы никого не ждём.
Я поднимаюсь и прошу Луну одеться.
– Вот ещё! – капризничает она. – Я у себя дома, а, значит, могу выглядеть так, как пожелаю выглядеть у себя дома.
– Ты рождена богиней, какая же вредная. – Девочка довольно улыбается. – Хорошо, сиди здесь. – Сбрасываю рубаху и покрываю им горячие плечи. – Не скучай, буду в доме.
Покидаю сад и у резиденции Солнца встречаю два грустных автомобиля. Они объявляют, что Бог Старости отошёл и – по его велению – почтенные дома приглашаются лично. Выведываю причину (естественная смерть; ещё бы – он был старше самой смерти) и обещаю присутствовать. В конце недели на землях его разожгут погребальный костёр – так пожелали сыновья. А уж сыновей у этого плута было много и каждый звался богом Старости, чтобы приумножать величие и слухи. Семейным делом их была хирургия – в особенности пластическая – и иные медицинские вмешательства, которые помогали телу старика вместе с услугами метать гаметы. По итогу у Бога Старости насчитывался ни один десяток отпрысков. Как же они сейчас страдают, разрезая на крохотные куски пирога единую территорию?
Возвращаюсь в сад, но Луны там нет. Шкодница, вот какая.
Я не узнал имя таинственного гостя без лица, не узнал, отчего послушные и безвольные слуги взбунтовались против хороших хозяев, не узнал, чьими руками и мыслями возводили замысел и осуществляли покушение. Ничего из этого я не узнал, но настоящее более не казалось омрачённым.
Луна, обыкновенно выглядывая из-под одеяла, щурится и хохочет, а я смотрю на символ восходящего солнца на её груди. Девочка может вскормить будущие поколения: своим добрым сердцем и железной волей, характером и нравом. Ровно, как и сгубить их всех всем упомянутым. Не ошибись, девочка.
Девушка
Я прошу ребёнка, а Гелиос настаивает: ещё успеется. Но такое не успевается. Следовало прислушаться к гласу души и предчувствию и исполнить скользящую мысль. Встречаются такие жизненные перемычки (равно ориентиры), исполнение которых незамедлительно; неторопливость приводит к краху.
Возможно, случись всё раньше...
Я вспоминаю послания Бога Смерти и, пытаясь утаить их в домашних заботах и сменяющихся платьях, отрекаюсь вовсе: мысли могут воззвать к действиям.
Однако на нас нападают.
Это происходит в одну из тишайших ночей: под завывание койотов на бурых пустынях и грустную песнь малых птах из хвойной части приближённого к дому леса. Луна сокрыта плотным сгустком облаков, и свет её с трудом доходит до наших лиц.
Некто забирается в дом.
Гелиос велит проснуться и, загребая в охапку объятий, утаскивает вниз по лестнице. Я успеваю вздёрнуть на себя позабытое у изголовья кровати угольное платье, которое было тайком вытащено из шкафа Стеллы. В холле мы встречаемся с группой неизвестных, что снуют из угла в угол и присматриваются к окружающему. Супруг разряжается тысячей проклятий и гонит их прочь, однако выдворенными оказываемся сами. Около сада разговор продолжается.
– Вы предатели, – взвываю к рассудку очерчивающих дугу подле нас. – Изменщики! В вас нет ни веры, ни уважения. Вы оскорбили своих богов, а потому будете наказаны ими.
Гелиос прихватывает меня за руку и – после недолгой речи – прячет за спину. Я вырываюсь, но стан (и секундный взгляд, повелевающий подчиняться во благо) утешает.
– Хозяин сказал доставить девчонку, – зудит один из голосов.
Тогда мой супруг пререкается, что девчонки здесь нет и подавно, а обращение к единственной (на колоссальный обхват территории) женщине – по имени мужу или её собственному; она – Бог в равной степени. И я вижу выступающего щенка – юнца, что вёз меня однажды в Монастырь. Ничуть и ничем не переменившийся...Щенок! Он, скрючившись и скорчившись, восклицает, что таких богов уважать не намерен.
– Боги величавы, – хмыкает мальчишка и следом пускается в громкую речь. – А кто же вы? Опустившиеся…И сейчас – в момент нарочитой опасности – неспособны влиять на происходящее; как же под словом вашим млеют и трепещут мирские? Оставьте это плутовство – этот цирк – для Полиса и простейших существ, что зовутся городскими.
– Изменник! – подначиваю я и взглядом прижигаю иных присутствующих.
К таким можно только воззвать: вспомните, чьим молоком вскармливались при рождении.
– Где ваша вера? – спрашиваю я.
Гелиос пространно смотрит на меня; не говорит сам, слушает. Во взгляде его спокойствие и уважение к словам жены. Я выбрала правильно…
Щенок перебивает, что видел становление Богом безродной, а таков путь смешон и уродлив. То фальшь. Он больше не верит.
– Богов не существует.
Гелиос словно бы стекленеет, вновь выступает. Говорит о том, что дрогнувшая вера есть божественное вмешательство в сознание люда: проверка, крепка ли мысль, крепка ли суть. Крепок ли дух.
– Ты оступился, – назидательно бросает Гелиос. – То возможно. Каждый шагающий к высшей цели служению богов может оступиться. Перебори ужас в своей душе и внимай здравому смыслу, внимай истине, внимай истории. Служить богам – не твоя задача. Твоя задача – служить себе с верой в богов, ибо они праведны и обратят своё благо на каждого живущего как в черте Полиса, так и вне. Монастырские земли – не исключение.
На глазах юнца проступают слёзы. Гелиос продолжает:
– Ты мог обратиться к своему Хозяину – Хозяину Монастыря – ощутив дрогнувшую веру. Это грех, но грех искупаемый. Праведников не бывает, но ваша служба чиста. Я принимаю твою исповедь и прощаю ошибку. Твоя задача ныне – искупить её; направить на созидание, на подчинение, на молитвы.
После таких слов даже я – насыщенная атеизмом – вняла бы и послушалась. Мальчишка же – потерянно озираясь – роняет слёзы на пропитанную дорогой, потом и монастырским развратом майку.
– Богов не существует, – повторяет он.
Словно режет.
– Отчего ты так решил, несчастный? – спрашивает Гелиос.
– Бог избрал себе Бога, разве такое возможно? – говорит мальчишка и растерянно кивает в мою сторону. – Сотворил кумира и из кого? И Хозяин Монастыря…он не…
Замыкается, давится словами.
– Окончи мысль, – требует Гелиос.
Тогда юнец повествует о признании Яна, что всё происходящее в пантеоне – фикция; никакой он не потерявшийся в Полисе потомок великого рода, никакой он не бог. Их нет, не было и не будет. А те, что когда-то существовали, подохли вместе с былой цивилизацией или задолго до неё.
– Мне жаль, что ты всё это услышал, – только и отвечает Гелиос.
Словно бы понимает: для обращающегося к нам рухнул весь мир: все правды, все смыслы, все сюжеты. Юнец сплёвывает.
– Отдай её Хозяину, – вдруг кивает на меня, – и мы уйдём с миром. Это всё, что требуется.
– То просьба Отца? – уточняет Гелиос.
Намеренно называет его духовным саном.
– Не просьба. Указ.
– И ты послушаешься?
Мальчишка молчит.
– Ты послушаешься человека, который убил в тебе веру и направил против истинных богов?
– Это не так. Неправда. Я вам не верю.
– А иные?
Гелиос обхватывает взором находящихся близ. Те послушно молчат. И выступающий рвётся вновь:
– Послушница вернётся в Монастырь словом Хозяина, всего-то.
– Такой здесь нет. Свободны.
– Мы не можем вернуться без неё.
– «Без неё»? – переспрашивает Гелиос и, закипая, меняет тон беседы. –Исправься, несчастный, ибо ты избегаешь имени равной мне и неравной тебе. Пока ты не познал истинный гнев богов – разворачивай конвой и убирайся к лжецу, которому так верен и который использовал тебя во зло. Убирайтесь все вы. Дом Солнца отныне закрыт для вас.
– Хозяин сказал, денежный вопрос решится позже. Если то потребуется. Он вернёт внесённую Богом Солнца плату.
Гелиос нервно отдёргивает плечами, но на меня взгляда не переводит. Укрывает от говорящего и смотрящих спиной. Повторяет, чтобы те убирались. Щенок скулит:
– То воля Отца.
– А воля Бога тебя не страшит? – укалывает супруг. – Ты раболепствуешь перед натравившим тебя на истинного бога, ты преклоняешь колено перед своим духовным отцом, отрекаясь от веры. Ты в своём уме?
И мальчишка – с ещё большими слезами в глазах – отталкивает нехотя:
– Богов не существует. Сожгите дом Солнца, докажите это.
Иные рассыпаются по территории резиденции и предаются разбою.
– Ты не позволишь, – говорю я супружеской спине, но та безмолвствует.
Хочу выступить – оттеняет, утаивает, покрывает. Что угодно, но не позволяет словам рассыпаться по ещё дремлющему саду. Первое зарево – вспыхнувшая гостиная. Кулаком своим огонь выбивает стёкла – те рассыпаются по каменной плитке; пламя танцует меж гардинами и колоннами, загнивающая краска вычерчивает по стенам безобразные дуги.
– Мы не можем этого допустить, – в шёпоте призываю я и отдёргиваю мужа за руку. – Услышь меня.
– Что ты и что дом? – спрашивает Гелиос. – Думаешь, переживаю я за него хоть немного?
Понурив голову, упираюсь макушкой в его плечо.
Я выбрала правильно…
Мужчина признаётся:
– Здесь погиб весь клан Солнца, не желаю оставлять землям резиденции оставшихся представителей в лице нас двоих.
Половицы под пятами перебегающих хрустят, внутренняя отделка дома осыпается. Звон в ушах – от ужаса происходящего – и от битых окон – за спиной.
Мир молчит, огонь говорит: всё в округе затихло, и только пожирающее пламя клацает челюстью и загребающими лапами своими касается стен и перебегающих мимо людей. Один из конвоя цепляется за опавший парапет и вязнет в оранжево-красном танце. Танцует сам, танцует вместе с домом. Равнодушные лица смотрят на вопящего брата; не рвутся, не помогают; оседает и мешком падает опосля.
– На одного меньше? – с вызовом бросает Гелиос.
Щенок, наблюдая нелепую кончину подчинённого, вздыхает и полные слёз глаза роняет в землю. Зовёт погибшего глупцом и слышит от Гелиоса:
– Тебе знаком гнев Богов? Расплата бывает быстра.
Смерть упомянутого могла сыграть нам на руку.
– Ты же Бог Солнца, воистину, усмири всепоглощающую стихию, – восклицает щенок. – Останови пламя, пока по имени своему не сгорел сам.
– Боги тебя покарают, – спокойно улыбается Гелиос.
Спустя минуты прений нервы того – хлипкие, натянутые – дают вибрацию, и потому со следующей вибрацией тела из-под пояса молодого выглядывает оружие.
Он что-то кричит.
Узкий серебристый нос, начищенный до блеска и слепоты, упирается в грудь Бога Солнца. Я вспархиваю – время прятаться за спиной подошло к концу – и собой отталкиваю зияющее темнотой и неизвестностью пистолетное дуло. Гелиос не позволяет – за руки оттаскивает и утаивает обратно, но я рвусь – рвусь! – и с мольбами и слезами пытаюсь укрыть. Если человеку не хочется взять хотя бы толику страдания близкого ему, значит, этот человек вовсе не близок.
Щенок и Бог предаются спорам.
Более не слышу их возгласы и упрёки, не слышу угрозы и обещания. Я вижу плавно-танцующий пистолет напротив мужской груди и встаю поперёк – вновь.
Гелиос ругается на меня, щенок ругается на Гелиоса, я ругаюсь на Хозяина Монастыря. Мальчишка кричит, что увезёт меня – хочет того семья Солнца или нет, он увезёт купленную некогда послушницу по приказу Яна и отдаст ему же. И мальчишка толкает меня оружием в плечо, отчего Гелиос толкает меня в сторону. Момент угадан. В ту же секунду щенок смахивает последние брызги терпения: запутавшись в указаниях, вере и возможностях. В смыслах. Срыв оказывается неизбежен. Три коротких хлопка – оружейных вздоха – предваряют в резиденции скорбь. Я падаю подле ругающихся, а следом падает Гелиос.
На месте остаётся холодный металлический отпечаток. Три. Я смотрю на пропасти с алым ореолом – отдаляющиеся; не понимаю, что меня волочат. Оборачиваюсь, когда юнец, ругаясь и содрогаясь, пытается подложить под себя. Рассыпается в проклятьях и клятвах увести вне зависимости от исходящих желаний.
– Я отдам тебя ему! Отдам! И он оценит это в отличие от проклятых несуществующих богов, которые разоряют деревни и города, которые убивают ради своего блага, когда люди узнают правду. Теперь же я убил бога! – кричит. – Я убил самого бога!
Кричит, что есть сил, и взмахивает руками.
Пытаюсь вырваться и отползти; прихватывает и заваливает, припоминает дерзость в первую встречу и говорит, что дерзость эта должна была рано или поздно внять наказанию. Сдавливает под собой и пытается задрать платье.
Я смотрю на Гелиоса, который смотрит на меня. Не позволяет опечаленным векам сомкнуться: наблюдает за исходом. Щенок что-то причитает над ухом; зудит и довольствуется. Я продолжаю смотреть на мужа – без сил и сопротивления. Что будет дальше, каким-то странным образом, не волнует. Взгляды и устои, беспокоившие доныне, принципы и убеждения, подвязывающие наши характера и действа, всё это теряет свою силу и значимость. Сила и значимость взирает на меня. Губы – едва размыкаясь – с тонкой струёй крови до подбородка, сжимаются в извинениях. Но извиняться должна я.
Он оставил мне величайший из даров времени: начиная с нашего знакомства и до сего момента. Он сохранил мою честь, он уберёг моё достоинство и ныне распоряжаться этим даром наотмашь я не могла.
Потому, собравшись духом, перевожу свой взгляд на извивающегося змея. Юнец нашёптывает беспорядки, а я – что неожиданно – обнимаю его за спину.
– Вот так-то...давай-давай, – причитает голос, а руки прихватывают за щиколотки.
Глупый.
Робкие и сами себя не понимающие телодвижения решают его же исход. Промедления дают мне секунды (а именно в секундах исчисляется возможность защиты): я прихватываю торчащую за поясом рукоять пистолета. Щенок восклицает о спокойствии и покорности и дёргает за юбку, но в ответ пистолетное дуло прижимается к его подбородку. Больше ничего не говорит – не успевает; я дважды (для порядка) жму на спусковой крючок. Тело – вмиг потяжелевшее – давит весом; с трудом переваливаю его и поднимаюсь.
Бегу к Гелиосу. Припадаю на колени и на коленях прошу повременить. Глажу взбитые волосы, глажу лицо. Покрываю его поцелуями и просьбами.
– Так себе самочувствие, – пытается отсмеяться мужчина. – Отвар или чай помогут, как думаешь?
Начинаю рыдать и руками зажимать напитывающуюся кровью рубаху.
– Ну-ну, солнце моё, перепачкаешься, хватит.
Рыдаю ещё больше и вместе с тем улыбаюсь его лицу. Расслабленному. Больше не гневному. Толикой хмурое, толикой блаженное – каким я наблюдала его десятки раз по утру.
– Не оставляй меня, – прошу следом. – Не имеешь право, бог Солнца.
А он улыбается: приятно и радушно.
– Не смог тебя защитить, – говорит мужчина.
– Разве? – восклицаю и прижимаю его ладони к своим щекам. – Смею заметить, твой план перевыполнен.
И он смеётся. Едва-едва.
