- Почему вы так несправедливы ко мне?
- Что? - он поднимает голову и смотрит на меня в упор.
- Вы ко мне несправедливы! - я уже жалею, что произнесла это вслух, однако нахожу смелость и повторить сказанное, и превратить вопросительное предложение в утверждение.
- Несправедлив? - Марк вдруг захлопывает ноутбук, прищуривается, и мне кажется, что его черные глаза становятся еще чернее. - Давай кое-что напомню. Первое: ты залезла в мой кабинет. Собралась копаться в моих вещах. После этого я должен тебя на руках носить? Второе: выяснилось, что работа здесь тебе не нужна. Сейчас ты занимаешь чьё-то место, но знаешь, что хуже всего? У тебя совсем нет стремления стать лучше, выбраться из болота тотальной одноразовости и создать что-то стоящее. Даже то, что ты делаешь якобы для души, ты делаешь без души. Пишешь о любви, только вся твоя история - кладбище мёртвых фраз. Твои слова должны являться твоим сердцебиением, а не этой пошлятиной, - он в очередной раз берет мою рукопись, пролистывает её и цитирует: «Настоящая любовь - это отказ от обладания». Скажи, у самой-то хоть раз подобное было?
После этого он швыряет листы обратно - с такой силой, что часть из них падает на пол, рядом с очками, и сам отвечает на свой вопрос:
- Нет.
Это громкое и категоричное «нет» взлетает в воздух и шлепается на пол вслед за листами. Я вздрагиваю.
- Потому что такой любви не существует, - тем временем продолжает он. - То, о чём ты пишешь, пусто и лживо. Да и сама ты - пустышка. Воплощение всего, что мне так противно в людях: глупости и напыщенной посредственности. Такая же фальшивая, как и твои очки без диоптрий. При этом говоришь о какой-то несправедливости. Лицемерка.
Каждое слово - как увесистая пощечина. Удивляюсь, что еще стою на ногах.
Но разве можно было ожидать от Марка Майера чего-то другого? Я ведь знала, какой он, знала, что разговаривать с ним бессмысленно, так почему не смогла просто забрать очки и молча уйти?
Самое плохое - меня всё-таки слишком ранят эти слова. Почему-то хочется его переубедить. Наверное, всему виной моё ужасное тщеславие.
- Я не пустышка! - говорю прежде, чем успеваю подумать. - И я умею чувствовать… глубоко. И понимать суть вещей.
- Да неужели? - Марк откидывается на спинку кресла. Его лицо становится непроницаемым. - А давай-ка проведем эксперимент, - он кивает в сторону стеллажа. - Возьми любую книгу и открой ее на любой странице.
Я подхожу к стеллажу. Среди множества книг незнакомых авторов вижу первую книгу Богдана и хватаюсь за нее, как за спасательный круг.
- Ну? - Майер начинает свою любимую перкуссию стола. - Читай.
В книгах Богдана я понимаю всё, однако выбираю начало. То самое, с которого началось наше знакомство.
- «Временами кажется, что моя душа похожа на комнату, обитую пробковым деревом».
- Стоп, - он прерывает меня холодно и жестко. - А теперь объясни, что это означает.
Я закрываю книгу, опускаю голову и говорю еле слышно:
- У Пруста была комната, обитая панелями из пробкового дерева.
- Была. И что?
- Пробковое дерево приглушает звуки. А эта фраза - о приглушенной душе. Об одиночестве, - голос почему-то срывается.
- И это всё?
Я не знаю, что еще сказать, поэтому просто поднимаю голову и смотрю на него. Кажется, что в тишине слышно, как громыхает моё сердце.
- Я спрашиваю - это всё?
- Возможно, еще о н-непонятости, - я начинаю запинаться. - Об отчаянии и безысходности.
Майер презрительно усмехается:
- Ладно, объясняю. Изолирующие свойства пробкового дерева зачастую преувеличивают. Зато забывают о другом свойстве - оно впитывает в себя всё, в том числе и самое вредное. Со временем комната с такими стенами становится отравленной коробкой. И эта фраза - не об одинокой, а об отравленной душе. О том, как иногда то, в чем ищешь спасение, становится твоей погибелью. Так что не обольщайся насчёт своих умственных способностей, девочка.
Теперь я и правда чувствую себя глупой и жалкой. Безумно хочется закричать - так громко, чтоб аж стекла повылетали. Затопать ногами. Ударить его.
Но я смотрю на листы под ногами - белые «надгробия» с черными «эпитафиями» - и молчу.
В художественной школе нас учили: когда работаешь с мастихином, нужно внимательно следить, чтобы краска не подсыхала. Иначе поверхность покроется пленкой, и попытка нанести еще один слой может загубить картину. А вот у людей - совсем наоборот: загубить может попытка нанести новый слой на свежую рану. Это касается как любви, так и мести.
Так что смотри на меня, Марк Майер, но знай: такой - слабой, раздавленной, - ты видишь меня в последний раз.
Я до боли закусываю щеку. Наклоняюсь и поднимаю с пола очки. И лишь потом говорю, стараясь, чтобы голос звучал спокойно, а не дрожал от ярости:
- Простите. На самом деле мне очень нужна эта работа. И я не должна была так себя вести. Благодарю, что всё объяснили. И спасибо за возможность доказать, что я способна на большее. Поверьте, я действительно способна. И скоро я вам это докажу.
Второй день подряд я бегу домой сама не своя. Город всё еще в тумане, но сейчас туман - это спасение: никто не заметит заплаканную девушку, у которой пояс плаща болтается, опускаясь под тяжестью железной пряжки всё ниже, и бьет по ногам, цепляя колготки.
Даже если колготки порвутся в клочья, мне всё равно.
Главное, в нужный момент я проявила выдержку. Из кабинета (Майер мне ничего не ответил на «обещание», лишь прищурился в своей обычной манере) вышла спокойно, не выдавая волнения, и только на улице расплакалась.
Теперь меня трясет - и от обиды, и от гнева.
«У тебя совсем нет стремления стать лучше, выбраться из болота тотальной одноразовости».
И это говорит человек, у которого все связи настолько одноразовые, что он и не светит ими никогда? Вот уж кто настоящий лицемер!
«Так что не обольщайся насчёт своих умственных способностей».
А я и не обольщаюсь. Может, я и сама ни единой секунды собой не довольна. Но это не значит, что меня можно унижать.
Добравшись домой, я принимаю душ, переодеваюсь и завариваю чай с лимоном и мятой. После разговора с Майером мне очень плохо. Я ещё не знаю, что делать, но говорю себе: я справлюсь, потому что переживала и худшие времена.
Например, в день смерти бабушки было намного хуже.
Она умерла в четверг на рассвете. Накануне уже не разговаривала, ничего не ела и не пила, дышала еле слышно, слегка приоткрыв рот. Я всю ночь сидела рядом, держала ее за руку, и время от времени капала из пипетки воду в уголки пересохших губ.
Когда бабушка перестала дышать, я поняла, что она умерла, но верить в это не хотелось. Рука была еще теплой, и я продолжала её держать, примерно час. В голову лезли глупости - какие у бабушки красивые руки, аристократические, и ногти очень красивые, больше я ни у кого таких красивых ногтей в жизни не видела. И еще я думала: вот понимаю, что в последний раз держу ее за руку, но осознать момент необратимости не могу.
А потом позвонила в скорую. Пока ждала их приезда, подошла в окну. Там, во дворе, на клумбе, были такие красивые цветы! Казалось - это и есть правда жизни, а всё, что за спиной, - неправда.
Затем приехали врачи и полиция. Вызвали соседей.
Марина принесла Псалтырь - сказала, чтоб я встала у изголовья бабушкиной кровати и читала, и я стала читать. Даже когда люди разошлись, я всё стояла и читала. Не помню, сколько времени прошло. Язык распух, стал неповоротливым, во рту пересохло, я начала запинаться, но всё читала и читала, и в какой-то миг мне вдруг показалось, что я постигла суть всех вещей.
За бабушкой приехали поздно вечером. Вместе с санитарами я вышла во двор. Когда двери той машины захлопнулись, я не знала, что делать дальше, поэтому легла на лавочку, подложив под голову куртку (все вещи, напоминающие о тех днях, я потом выбросила), и стала смотреть на небо.
До этого я думала, что родилась взрослой, но лишь в тот момент осознала свою взрослость. Всё вокруг было прежним - и россыпь звезд, и полукруг луны, и шелест листвы на деревьях, и мягкий свет из окон домов, - но только не я. Теперь во всем мире у меня не осталось ни одного родного - по крови - человека.
Когда я была маленькой, бабушка часто грозилась отдать меня в детский дом. Но в ту майскую ночь я поняла - она бы никогда так не поступила, потому что любила меня - по-своему, как умела. И она многому меня научила. И мне будет очень её не хватать.
В ту ночь я чувствовала себя совершенно потерянной. Ни родственников, ни мужа, ни детей, ни диплома, ни постоянной работы. Как жить дальше?
Я вернулась домой, взяла одну из книг Богдана, раскрыла её наугад и прочла: «Только объединившись с темнотой и приняв в себе эту темноту, ты становишься бесстрашным».
Тогда-то я и решила стать смелой. Сильной. Но стала ли? Нет.
И до сих пор понятия не имею, как измениться.
…Я беру в руки кружку с чаем, усаживаюсь в кресло-грушу, скрещиваю ноги и, вдыхая запах мяты, смотрю на циферблат старых часов. Восемь часов. Полдевятого. Девять. Мерное тиканье - тик-так, тик-так, тик-так.
Комнату поглощает тьма. Предметы перестают существовать, остаются только их тени, но потом и они исчезают - я проваливаюсь в сон.
Во сне я бреду по мостовой босиком сквозь густой ночной туман. Идти тяжело, потому что булыжники - не только под ногами, но и в карманах моего платья.
Платье длинное, но почему-то всё изодранное: карманы тоже дырявые, камни оттуда вываливаются и до крови ранят ступни. Я морщусь от боли и внезапно понимаю, что иду не по улице, а продираюсь сквозь свой текст - тягучий, темный и душный, а булыжники - это слова. Я поднимаю их с мостовой, пытаюсь засунуть обратно, но они опять выпадают - больно, больно, больно. А потом я вдруг слышу насмешливый голос Майера - в текстах должны быть легкость и свет, и воздух, а у тебя ничего этого нет.
Я даже не злюсь, а просто останавливаюсь и спрашиваю, всматриваясь в туман, - а где же мне всё это найти? А он отвечает - когда-то выбор сделали за нас, но теперь мы выросли и сами можем сделать выбор, и научиться тому, чему нас не научили. Мы сами должны создать свой свет, а не искать чужой, но только у тебя ничего не получится.
«Глупая, глупая девочка, - после этих слов голос Майера становится тихим и пугающим. - Хотя ты и так наверняка знаешь, кто ты. Впрочем, это не важно… Подумай. Вспомни-ка свое далекое детство. Вспомни-ка…Наконец, вспомни».
Я вздрагиваю и просыпаюсь от бешеного сердцебиения. Чашка с остывшим чаем стоит на полу рядом с креслом.
Я снова закрываю глаза, дышу медленно и глубоко. А затем поднимаюсь, отношу чашку на кухню, включаю ноутбук и начинаю печатать: «УРОК № 1: РАВНОДУШИЕ».
В субботу и воскресенье я совсем не отдыхаю - пишу новую книгу для Марка. Спину ломит, глаза слезятся, голова идёт кругом, а меня волнует другое: важно не только завершить повесть, но и отдать её в подходящий момент.
Это как вброс соли при работе с акварелью. Самые большие и фактурные разводы получаются от крупнозернистой соли, но для необходимого эффекта нужно угадать момент вброса. Обычно этот момент наступает ближе к высыханию заливки, когда бумага уже не блестит от воды, но поверхность ещё влажная.
Так что пусть Майер хоть немного обо мне забудет, а я пока пообщаюсь с Уваровой.
Конечно, после того странного разговора совсем не хочется с ней общаться, но придётся.
В понедельник, в обед, я бегу в эко-маркет и покупаю коробочку полезных сладостей. Я читала в блоге Уваровой, что раньше у нее был лишний вес, и теперь она постоянно сидит на диете.
После возвращения в офис я жду, когда Бершауэр уедет, и лишь потом поднимаюсь наверх. Стучу в дверь и заглядываю в кабинет Влада. Альфия, в бежевом твидовом костюме с контрастной отделкой, сидит за столом и рассматривает какие-то макеты.
- Извините… можно?
- София? Что-то случилось? - она заметно удивлена.
- Нет-нет, всё хорошо. Я просто слышала, что вы едете в командировку. Хотела пожелать удачной поездки… и еще раз поблагодарить за шоколад. Вот.
Я подхожу к столу и кладу на него коробочку со сладостями, замечая, что Альфия и сегодня пахнет фиалками.
Стол Уваровой, как и декоративные панели на стенах, - оливкового цвета, а стены, диван, кресла и стеллаж - разных оттенков слоновой кости. Не очень практично, зато красиво - прямо картинка из модного журнала.
- Ой, Сонюшка, спасибо огромное! Так приятно! - Аля взмахивает руками и ласково мне улыбается. - Ты не поверишь, но я как раз сижу и мечтаю о вкусняшках. Люблю сладости до безумия. Кстати, а как ты узнала, что я ем только полезные сладости?
- Прочла в вашем блоге.
- Ах, точно! - Альфия смеется так, словно забыла, что рассказывает о своей жизни десяткам тысяч подписчиков. - А ты любишь такое? - она быстро распечатывает коробку, берет двумя пальцами конфету, с придыханием отправляет её в рот, а потом облизывает пальцы, размазывая по ним нежно-розовую помаду.
Как же так? Даже руки не помыла.
- Ммм… вкуснятина! Угощайся, София!
- Нет, спасибо.
- Ну и зря, - Альфия достаёт из коробки вторую конфету. - Точно не будешь?
София, действуй уже! Ведь это - твой единственный шанс.
- Нет, но я… извините… хотела у вас спросить…
Как же хочется убежать! Раньше я никогда так не поступала. Если что-то и дарила, то всегда от души, а не с целью что-то выведать. И сейчас я себя ненавижу, но другого выхода нет.
- Угу, конечно, спрашивай, - кажется, что Уварова полностью поглощена конфетами.
- Богдан… Савицкий. Вы, случайно, не знаете, когда он в следующий раз сюда приедет?
Альфия на секунду замирает, даже перестаёт жевать, а потом пристально смотрит на меня и снова улыбается - правда, уже иначе - как-то хитро.
Я чувствую, что лицо начинает гореть.
- Случайно знаю. Сказал - ровно через две недели.
- А-а-а… спасибо.
- Да не за что! Как, кстати, твоё здоровье? Всё нормально?
- Да, хорошо. Я…. э-э… наверное, пойду. До свидания.
- Заходи почаще, не стесняйся.
Я киваю, выхожу в коридор и медленно спускаюсь по лестнице. Состояние ужасное. Еще и кажется, что все на меня смотрят.
Но ничего, зато я узнала главное. Десять дней.
У меня всего десять дней, чтобы дописать повесть и отдать её Марку.
- Эй! София!
К сожалению, спокойно вернуться на рабочее место не получается: не успеваю спуститься вниз, как меня окликают. Поворачиваюсь и вижу «кукольную» блондинку, с которой не так давно сталкивалась в холле.
И как это понимать?
- Ты ведь София? - блондинка приветливо улыбается.
Сегодня на ней белоснежные брюки и черная блузка. Волосы собраны в хвост, в ушах - серьги-пусеты в форме розочек. И пахнет она розами, но не свежими, а как будто гниющими. Кукольное лицо и запах гниющих лепестков роз - что может быть ужаснее? Однако я выдавливаю ответную улыбку.
- Да.
- А я - Милана. Тоже теперь тут работаю, в редакции Борисовой.
- А-а-а… Хорошо. Поздравляю.
- Представляешь, моя фамилия - Ромашова. А твоя, я узнала, - Романова. Всего в одну букву разница! Правда, замечательно?
Ничего замечательного я в этом не вижу. И не понимаю, что этой блондинке от меня нужно, но продолжаю улыбаться как идиотка.
