- И что было дальше?
Прасковья тяжело вздохнула:
- Дальше…дальше всё как у всех: камера, пытки, допросы, и теперь вот, я враг народа…
- Много дали?
- Восемь.
Прасковья тут же заснула, а Валентина ещё долго ворочалась, прежде чем её глазные веки, словно налившись свинцом, крепко-накрепко сомкнулись.
Начальник конвоя, круглолицый и усатый службист капитан госбезопасности Ермоленко, сидя за столом в спецвагоне аристократично курил папиросу и внимательно просматривал списки заключённых, проводя пожелтевшим от никотина указательным пальцем по списку, сверху вниз.
- Зеленко! – крикнул он вглубь вагона, где за другим столом, рядом с двухярусными кроватями, сидели и играли в карты его подчинённые.
- Туточки я, - к Ермоленко подбежал юркий, с веснушками на лице, старший конвойной службы.
Начальник конвоя рассерженно посмотрел на своего заместителя.
- Что ещё за «туточки»?! А ну по уставу!
- Товарищ капитан, сержант госбезопасности Зеленко по вашему приказанию прибыл.
- Сейчас подъедем к станции, - остудив свой гнев, продолжил капитан, - выведешь из второго вагона заключённую Юркевич и посадишь её в первый вагон.
Зеленко опешил.
- Товарищ капитан, так в первом же политические…А Юркевич из блатных, она же воровка авторитетная. Не по масти будет, кипиш может начаться. Сами же сказали, что блатари и опасные элементы должны ехать отдельно от политических?
- Выполнять приказ!
Зеленко взял под козырёк:
- Слушаюсь, товарищ капитан…
Ермоленко не стал обсуждать со своим заместителем безобразное поведении Юркевич на этапе. Эта сучка во время проверок даже с кровати не встаёт, ей, видите ли, западло. «Вот пусть немного и поубавит свой уркаганский пыл. Нашла, как говориться коса на камень» - решил он.
Состав на медленном ходу подъезжал к станции, машинист то и дело стравливал пар, а девчонки по очереди хватались руками за прутья решётки, подтягивали себя вверх к окну, всматривались, отыскивая глазами людей. Хотелось есть и пить. Остановились. Едва достав подбородком до окна, юная Глаша, вдруг испуганно спрыгнула на пол и прислонила указательный палец к губам.
- Тихо! Охрана! Идут сюда вдоль поезда!
Загремели ключи, было слышно, как кто-то вытаскивает из петель замки с раздвижных дверей.
- А ну все к стенке, чтобы я смог вас пересчитать! – крикнул громким басом, появившийся в дверном проёме вооружённый винтовкой конвоир.
Яркие солнечные лучи ударили по привыкшим за время пути к сумрачному свету глазам, от непривычки девчонки прикрыли их ладонями, внимательно наблюдая за тем, что будет дальше. Внутрь вагона запрыгнули два других конвоира, всех пересчитали, визуально осмотрев каждую.
- Скажите, когда будут кормить? – спросила у них Прасковья. – И нам для питья нужна вода.
- На следующей станции, - рявкнул тот, что постарше. – А пока вот принимайте постоялицу. Рябов! Давай сюды эту Юркевич!
В вагон втолкнули женщину, конвоиры спрыгнули вниз, и тяжёлая дверь с лязгом и грохотом тут же закрылась. Новенькая, на вид ей было около сорока лет, исподлобья оглядела присутствующих беглым взглядом, брезгливо заострив своё внимание на разбросанной по всему полу грязной соломе. Отсутствие каких-либо скамеек или нар её крайне возмутило. Разъярённая, она развернулась к двери и стала стучать по ней сжатыми в кулаки пальцами.
- Э! Начальник! Я что-то не поняла! Я тебе что, скотина что ли, чтобы в конюшне ехать?! Грузи меня обратно в Столыпинский!
Но раздавшиеся паровозные гудки заглушили её крики и состав резко дёрнулся, отчего часть женщин, не удержавшись на ослабевших ногах упала. Прасковья и Валентина кинулись их поднимать. Понимая, что её никто уже из охраны не услышит, скандальная заключённая, так и не смерившись со своей участью, подошла к одной из девушек и стала разглядывать накинутую на её хрупкие плечи шаль. Она по-хамски протянула руку, потрогала ткань и не скрывая надменного вида кривовато улыбнулась.
- Скидавай босявка барахло, мне нужно шконку сварганить.
Девчушка замерла, с испугом глядя, то на уголовницу, то на остальных, кто наблюдал за этой сценой и слушал весь этот разговор.
— Это моё…Вернее моей мамы. Она мне его дала, когда меня арестовали. Это всё, что мне напоминает о ней. Я не могу вам его дать.
– А ну шементом! – дерзко бросила зэчка. - Я не собираюсь тут с тобой баланду травить! Скидывай! А не то покоцаю!
Валентина, не выдержав хамства уголовницы, попыталась встать между ней и перепуганной девчонкой и уж было кинулась к ним, но Прасковья задержала её рукой, шепнув ей на ухо: «Я сама».
Взяв плачущую девчушку за руку, она передала её Валентине, после чего вернулась к разъярённой зэчке.
- Ты чего разбушевалась?! Посадили тебя сюда, значит будь добра веди себя достойно! Мы все здесь находимся в одинаковых условиях!
- Завали жало! – крикнула, брызгая слюной в лицо Прасковьи агрессивная уголовница. – Или я тебя сейчас поставлю в стойло!
Уже через секунду, вцепившись друг в друга и обмениваясь ударами, они закувыркались по полу. Валентина бросилась их разнимать, но Прасковья крикнула ей: «Не подходи! У неё нож!».
Драка между ними не прекращалась, а только обострялась. В какой-то момент Прасковье удалось выхватить у той из руки самодельный нож, и она, что есть сил воткнула его в шею соперницы по самую рукоять. Кровь стала бить фонтаном в разные стороны, Прасковья пребывая в сильнейшем стрессе, отскочив в сторону, не отрывая взгляда смотрела на корчившуюся в предсмертных судорогах уголовницу. Все заключённые от ужаса замерли, никто не смог вымолвить ни единого слова. Лишь Валентина, осторожно, крадучись, подобралась к лежащей без движения у самой двери в луже крови зэчке, и обхватив пальцами запястье её руки, попыталась прощупать пульс. Его не было.
- Всё…Она мертва, - холодно выдавила она из себя. – Что же теперь будет?
Сидевшая на полу Прасковья, увидев зажатый в своей руке окровавленный нож, брезгливо швырнула его в сторону убитой.
- Разве, что расстреляют…
Чем ближе состав подъезжал к очередной станции, тем больше увеличивалось эмоциональное напряжение, а сердце каждой заключённой, ехавшей в одном вагоне с Прасковьей, колотилось всё сильнее и сильнее. Страх, который, казалось, отступил от них из-за их бабьей солидарности, взаимовыручки и обоюдной поддержки на начале этапирования в лагерь, вновь стал напирать и скалиться, словно это и не страх вовсе, а сама смерть. Всем было неслыханно тяжело лицезреть на покоящийся в луже крови труп и душить себя мыслью, что уже совсем скоро у них отнимут Прасковью, ставшую для любой здесь, в этом вагоне, защитницей, сестрой, а для некоторых, ровно как матерью.
- Глашенька, дружочек, принеси-ка мой узелок, - кротко, со смиренностью в голосе, обратилась Прасковья к сидевшей неподалёку от неё молоденькой девчушке.
Та, исполнила её просьбу. Отыскав среди своих личных вещей маленькое карманное зеркальце, Прасковья с грустью посмотрелась в него, словно навсегда прощаясь сама с собой, пригладила ладонью растрепавшиеся волосы, провела кончиками пальцев по появившимся под глазами отёчным мешкам. Убрав зеркало, она оглядела всех задумчивым взглядом, остановив его на Валентине.
- Валя, ты пригляди тут за всеми, в особенности за младшими. Они ещё совсем дети. Пока ты с ними, я буду дюже спокойна. А уж как дальше, один Господь знает…
Их состав притормаживался, громыхая сцепками, противно поскрипывая тормозами и пронзительно ревя гудками, но вскоре, всё это бабаханье со скрежетанием стихло, и они без особого шума, вразвалку, дотянули до станционного перрона. Все знали, что сейчас конвой влезет в вагон для пересчёта заключённых, а значит обнаружит убитую. От безысходности и по простоте души некоторые сердобольные женщины не смогли сдержать слёз, поскольку понимали, что Прасковью наверняка снимут с этапа и отправят на ближайшую тюрьму, а те, что были характером покрепче сурово молчали, давая всем своим видом понять, что они конечно же сочувствуют, но жизнь есть жизнь, и никто ни от чего не застрахован. Валентине очень хотелось обнять Прасковью, поддержать её в эти страшные минуты, но она понимала, что показаться слабой в их глазах и упасть духом, эта мужественная женщина позволить себе не сможет. Так и случилось. Сотрудники конвоя, открывшие дверь вагона на станции для проверки заключённых и увидевшие перед собой распластанный на жестяном полу окровавленный с открытыми и остекленевшими глазами труп той самой Юркевич, на какой-то миг замерли, пока один из них не вскинул винтовку и не закричал сгрудившимся в ожидании чего-то ужасного заключённым: «А ну твари к стене! Всех порешу!». Валентина, отшатнувшаяся вместе со всеми как было приказано к стене, увидела, что Прасковья осталась на том месте, где и находилась, рядом с мёртвой уголовницей. Заметив на руках и на одежде у Прасковьи много крови, один из конвоиров, не спуская с неё глаз, сказал другому: «Семён, иди зови начальника конвоя, скажи, что у нас ЧП».
Тот быстро удалился. Оставшийся конвоир, мужик в зрелых годах, неистово перекрестившись передёрнул затвор винтовки, направив ствол на Прасковью.
– Вот только стерва пошевелися, сразу прихлопну!
Прасковья с еле заметной улыбкой на лице неспешно встала во весь рост, чем особо напрягла и без того перепуганного насмерть случившимся конвоира, и произнеся: «Прощайте бабоньки…» шагнула в открытую дверь вагона. Тут же громыхнул выстрел и бездыханное тело Прасковьи, сопровождаемое обезумившими женскими криками, чем-то напоминающими многоголосый истошный звериный вой, в буквальном смысле слова, рухнуло вниз.
- Быстро закрыть вагон! Зеленко! Выставить оцепление! – скомандовал подбежавший начальник конвойной службы. Выпрыгнувшие из служебного вагона солдаты с оружием наперевес поодаль встали цепью, грозно отпугивая появившихся откуда ни возьмись случайных зевак. Ещё не веря до конца своим глазам майор Ермоленко, вытирая вспотевший лоб рукавом кителя бросал испуганный взгляд, то на убитую, то на конвоира, выстрелившего в заключённую.
- Что здесь произошло?! Я тебя Голиков спрашиваю!
Тот с трудом преодолевая волнение развёл руками.
- Попытка к бегству, товарищ майор. Прямо-таки сиганула на меня сверху…Действовал согласно уставу.
Дверь вагона закрылась. Валентина и другие женщины – заключённые в ожидании развязки происшествия скучились вместе, прислушиваясь к суматошной беготне конвоиров, снующих туда-сюда вдоль вагона. Уже некоторое время оттуда доносились одни лишь громкие крики и выяснения с матерными ругательствами. Кто-то неоднократно кого-то упрекал, при этом повторяя одно и то же слово: Юркевич. Далее, судя по командам: А ну-ка взяли! Да поднимай же выше, олух! Ложи! Понесли! Ух и тяжеленная зараза!» было понятно, что с путей уносили тело Прасковьи. Между тем, труп уголовницы, облепленный большими и чёрными мухами, всё ещё лежал в вагоне в луже крови. Исходящий от него запах, подогретый не спадающей жарой и смешавшись с вонючим духом заплесневелой соломы, навязчиво проникал в нос, вызывая тошноту. Наконец, гремя запорами, дверь вновь открылась, и в проёме показались те же самые конвоиры, рядом с которыми стояли двое подвыпивших санитаров с накинутыми поверх одежды грязными брезентовыми фартуками. Взявшись за запястья посиневших рук убиенной зэчки, они безцеремонно потянули труп на себя, оставив на полу широкий кровавый след от волочения, затем для удобства перехватившись, сбросили его на землю. Увидев, что конвоир шагнул к двери чтобы закрыть вагон, Валентина попросила его дать заключённым женщинам хотя бы хлеба, поскольку все были очень голодны. Тот, ничего ей не ответив прикрыл тяжёлую дверь, цыкнув, по-видимому, кому-то из своих: «Принеси-ка сюда жратву. Да поспешай, отправляемся!». Через несколько минут, поставив перед Валентиной старое ржавое ведро с такой же ржавой крышкой, он удалился, закрыв двери на все запоры. Паровоз, нарушив тишину неказистой станции громким гудком, медленно разгоняясь, потянул железнодорожный состав за собой в гору. Под голодные взгляды бабьей толпы Валентина с трудом, едва не переломав на пальцах ногти, открыла крышку ведра. Оно было наполовину заполнено солёной селёдкой. К рыбе сразу же потянулись десятки рук, каждая заключённая старалась ухватить несколько рыбин. Чтобы не допустить беспорядка и рукоприкладства, при котором кому-то просто может и вовсе ничего не достаться, Валентина тут же прикрыла собой горловину ведра.
- Да подождите же вы! Я выдам всем поровну! Соблюдайте спокойствие! Хочу только всех предупредить, что воды у нас нет! Совсем нет! А после этой рыбы, вы все захотите только одного – пить! Неужели не понятно, что они дали её вам не просто так, а чтобы вы потом тут измучились от жажды! Поймите же это в конце-то концов!
Однако все старания достучаться до всеобщего понимания, себя не оправдали. Поймав на себе колючие, озлобленные и недовольные взгляды, Валентина сдалась и молча отошла в сторону. Вырывая друг у друга раскисшие куски рыбы, заключённые, давясь пихали их в свои рты, не обращая внимания на то, что их лица и руки были перепачканы солёным раствором смыть который, было просто нечем. Чтобы хоть как-то стереть с лица разъедающую кожу слизь, все снимали с себя платья, рубашки и обтирались тканью. Но это практически не помогало. Утолив голод, женщины поначалу успокоились, кто-то задремал, кто-то продолжал сидя у стены вагона любыми способами удалять соль с кожи рук и лица, используя для этого даже солому. О том, что экстренно нужна вода, до всех дошло через недолгое время. Наступал вечер. Состав, казалось, затерялся в бескрайних степях, палящее солнце нагрело воздух, в вагоне стало невыносимо жарко и отсутствие воды, особенно после употребления солёной пищи, стало доводить людей до истерики. Тяжело перенося обезвоживание, женщины подходили к двери, стучали по ней ногами и руками в надежде, что их услышит конвой. Но всё тщетно. Обстановка накалилась до предела. Чтобы хоть немного успокоить заключённых, Валентина говорила им, что скоро непременно будет станция и всем обязательно дадут воду. Кого-то ей удавалось успокоить, а кого-то нет. Ночью, Валентину разбудила Глаша. Она плакала и молча показывала указательным пальцем руки в противоположный угол вагона. Взволнованная Валентина пошла за ней и вскоре, сквозь темноту, увидела раскачивающееся на самодельной верёвке, сплетённой из разорванного платья, худенькое оголённое тело. Тут же валялось пустое ведро из-под рыбы, которым и воспользовалась суицидница. Валентина узнала её. Всю дорогу эта несчастная женщина постоянно плакала, вела себя робко и держалась обособленно от всех. «Не сдюжила, бедняжка…» - подумала Валентина и обхватив висевший труп, сказала Глаше:
- Вставай-ка быстренько на ведро, я приподниму, а ты сними с её шеи петлю.
Уложив умершую на пол Валентина, вздрогнула от оглушительного грозового раската. По крыше вагона и его стенкам застучали дождевые капли. Через несколько секунд дождь перешёл в сильнейший ливень. Подойдя к зарешёченному окну, Валентина забралась на перевёрнутое ведро, сняла с себя кофту и высунув её наружу подставила под льющийся с крыши поток воды. Ливневая вода, пропитав кофту насквозь, стала вытекать из неё струйкой внутрь вагона.
Прасковья тяжело вздохнула:
- Дальше…дальше всё как у всех: камера, пытки, допросы, и теперь вот, я враг народа…
- Много дали?
- Восемь.
Прасковья тут же заснула, а Валентина ещё долго ворочалась, прежде чем её глазные веки, словно налившись свинцом, крепко-накрепко сомкнулись.
Начальник конвоя, круглолицый и усатый службист капитан госбезопасности Ермоленко, сидя за столом в спецвагоне аристократично курил папиросу и внимательно просматривал списки заключённых, проводя пожелтевшим от никотина указательным пальцем по списку, сверху вниз.
- Зеленко! – крикнул он вглубь вагона, где за другим столом, рядом с двухярусными кроватями, сидели и играли в карты его подчинённые.
- Туточки я, - к Ермоленко подбежал юркий, с веснушками на лице, старший конвойной службы.
Начальник конвоя рассерженно посмотрел на своего заместителя.
- Что ещё за «туточки»?! А ну по уставу!
- Товарищ капитан, сержант госбезопасности Зеленко по вашему приказанию прибыл.
- Сейчас подъедем к станции, - остудив свой гнев, продолжил капитан, - выведешь из второго вагона заключённую Юркевич и посадишь её в первый вагон.
Зеленко опешил.
- Товарищ капитан, так в первом же политические…А Юркевич из блатных, она же воровка авторитетная. Не по масти будет, кипиш может начаться. Сами же сказали, что блатари и опасные элементы должны ехать отдельно от политических?
- Выполнять приказ!
Зеленко взял под козырёк:
- Слушаюсь, товарищ капитан…
Ермоленко не стал обсуждать со своим заместителем безобразное поведении Юркевич на этапе. Эта сучка во время проверок даже с кровати не встаёт, ей, видите ли, западло. «Вот пусть немного и поубавит свой уркаганский пыл. Нашла, как говориться коса на камень» - решил он.
Состав на медленном ходу подъезжал к станции, машинист то и дело стравливал пар, а девчонки по очереди хватались руками за прутья решётки, подтягивали себя вверх к окну, всматривались, отыскивая глазами людей. Хотелось есть и пить. Остановились. Едва достав подбородком до окна, юная Глаша, вдруг испуганно спрыгнула на пол и прислонила указательный палец к губам.
- Тихо! Охрана! Идут сюда вдоль поезда!
Загремели ключи, было слышно, как кто-то вытаскивает из петель замки с раздвижных дверей.
- А ну все к стенке, чтобы я смог вас пересчитать! – крикнул громким басом, появившийся в дверном проёме вооружённый винтовкой конвоир.
Яркие солнечные лучи ударили по привыкшим за время пути к сумрачному свету глазам, от непривычки девчонки прикрыли их ладонями, внимательно наблюдая за тем, что будет дальше. Внутрь вагона запрыгнули два других конвоира, всех пересчитали, визуально осмотрев каждую.
- Скажите, когда будут кормить? – спросила у них Прасковья. – И нам для питья нужна вода.
- На следующей станции, - рявкнул тот, что постарше. – А пока вот принимайте постоялицу. Рябов! Давай сюды эту Юркевич!
В вагон втолкнули женщину, конвоиры спрыгнули вниз, и тяжёлая дверь с лязгом и грохотом тут же закрылась. Новенькая, на вид ей было около сорока лет, исподлобья оглядела присутствующих беглым взглядом, брезгливо заострив своё внимание на разбросанной по всему полу грязной соломе. Отсутствие каких-либо скамеек или нар её крайне возмутило. Разъярённая, она развернулась к двери и стала стучать по ней сжатыми в кулаки пальцами.
- Э! Начальник! Я что-то не поняла! Я тебе что, скотина что ли, чтобы в конюшне ехать?! Грузи меня обратно в Столыпинский!
Но раздавшиеся паровозные гудки заглушили её крики и состав резко дёрнулся, отчего часть женщин, не удержавшись на ослабевших ногах упала. Прасковья и Валентина кинулись их поднимать. Понимая, что её никто уже из охраны не услышит, скандальная заключённая, так и не смерившись со своей участью, подошла к одной из девушек и стала разглядывать накинутую на её хрупкие плечи шаль. Она по-хамски протянула руку, потрогала ткань и не скрывая надменного вида кривовато улыбнулась.
- Скидавай босявка барахло, мне нужно шконку сварганить.
Девчушка замерла, с испугом глядя, то на уголовницу, то на остальных, кто наблюдал за этой сценой и слушал весь этот разговор.
— Это моё…Вернее моей мамы. Она мне его дала, когда меня арестовали. Это всё, что мне напоминает о ней. Я не могу вам его дать.
– А ну шементом! – дерзко бросила зэчка. - Я не собираюсь тут с тобой баланду травить! Скидывай! А не то покоцаю!
Валентина, не выдержав хамства уголовницы, попыталась встать между ней и перепуганной девчонкой и уж было кинулась к ним, но Прасковья задержала её рукой, шепнув ей на ухо: «Я сама».
Взяв плачущую девчушку за руку, она передала её Валентине, после чего вернулась к разъярённой зэчке.
- Ты чего разбушевалась?! Посадили тебя сюда, значит будь добра веди себя достойно! Мы все здесь находимся в одинаковых условиях!
- Завали жало! – крикнула, брызгая слюной в лицо Прасковьи агрессивная уголовница. – Или я тебя сейчас поставлю в стойло!
Уже через секунду, вцепившись друг в друга и обмениваясь ударами, они закувыркались по полу. Валентина бросилась их разнимать, но Прасковья крикнула ей: «Не подходи! У неё нож!».
Драка между ними не прекращалась, а только обострялась. В какой-то момент Прасковье удалось выхватить у той из руки самодельный нож, и она, что есть сил воткнула его в шею соперницы по самую рукоять. Кровь стала бить фонтаном в разные стороны, Прасковья пребывая в сильнейшем стрессе, отскочив в сторону, не отрывая взгляда смотрела на корчившуюся в предсмертных судорогах уголовницу. Все заключённые от ужаса замерли, никто не смог вымолвить ни единого слова. Лишь Валентина, осторожно, крадучись, подобралась к лежащей без движения у самой двери в луже крови зэчке, и обхватив пальцами запястье её руки, попыталась прощупать пульс. Его не было.
- Всё…Она мертва, - холодно выдавила она из себя. – Что же теперь будет?
Сидевшая на полу Прасковья, увидев зажатый в своей руке окровавленный нож, брезгливо швырнула его в сторону убитой.
- Разве, что расстреляют…
Глава 5
Чем ближе состав подъезжал к очередной станции, тем больше увеличивалось эмоциональное напряжение, а сердце каждой заключённой, ехавшей в одном вагоне с Прасковьей, колотилось всё сильнее и сильнее. Страх, который, казалось, отступил от них из-за их бабьей солидарности, взаимовыручки и обоюдной поддержки на начале этапирования в лагерь, вновь стал напирать и скалиться, словно это и не страх вовсе, а сама смерть. Всем было неслыханно тяжело лицезреть на покоящийся в луже крови труп и душить себя мыслью, что уже совсем скоро у них отнимут Прасковью, ставшую для любой здесь, в этом вагоне, защитницей, сестрой, а для некоторых, ровно как матерью.
- Глашенька, дружочек, принеси-ка мой узелок, - кротко, со смиренностью в голосе, обратилась Прасковья к сидевшей неподалёку от неё молоденькой девчушке.
Та, исполнила её просьбу. Отыскав среди своих личных вещей маленькое карманное зеркальце, Прасковья с грустью посмотрелась в него, словно навсегда прощаясь сама с собой, пригладила ладонью растрепавшиеся волосы, провела кончиками пальцев по появившимся под глазами отёчным мешкам. Убрав зеркало, она оглядела всех задумчивым взглядом, остановив его на Валентине.
- Валя, ты пригляди тут за всеми, в особенности за младшими. Они ещё совсем дети. Пока ты с ними, я буду дюже спокойна. А уж как дальше, один Господь знает…
Их состав притормаживался, громыхая сцепками, противно поскрипывая тормозами и пронзительно ревя гудками, но вскоре, всё это бабаханье со скрежетанием стихло, и они без особого шума, вразвалку, дотянули до станционного перрона. Все знали, что сейчас конвой влезет в вагон для пересчёта заключённых, а значит обнаружит убитую. От безысходности и по простоте души некоторые сердобольные женщины не смогли сдержать слёз, поскольку понимали, что Прасковью наверняка снимут с этапа и отправят на ближайшую тюрьму, а те, что были характером покрепче сурово молчали, давая всем своим видом понять, что они конечно же сочувствуют, но жизнь есть жизнь, и никто ни от чего не застрахован. Валентине очень хотелось обнять Прасковью, поддержать её в эти страшные минуты, но она понимала, что показаться слабой в их глазах и упасть духом, эта мужественная женщина позволить себе не сможет. Так и случилось. Сотрудники конвоя, открывшие дверь вагона на станции для проверки заключённых и увидевшие перед собой распластанный на жестяном полу окровавленный с открытыми и остекленевшими глазами труп той самой Юркевич, на какой-то миг замерли, пока один из них не вскинул винтовку и не закричал сгрудившимся в ожидании чего-то ужасного заключённым: «А ну твари к стене! Всех порешу!». Валентина, отшатнувшаяся вместе со всеми как было приказано к стене, увидела, что Прасковья осталась на том месте, где и находилась, рядом с мёртвой уголовницей. Заметив на руках и на одежде у Прасковьи много крови, один из конвоиров, не спуская с неё глаз, сказал другому: «Семён, иди зови начальника конвоя, скажи, что у нас ЧП».
Тот быстро удалился. Оставшийся конвоир, мужик в зрелых годах, неистово перекрестившись передёрнул затвор винтовки, направив ствол на Прасковью.
– Вот только стерва пошевелися, сразу прихлопну!
Прасковья с еле заметной улыбкой на лице неспешно встала во весь рост, чем особо напрягла и без того перепуганного насмерть случившимся конвоира, и произнеся: «Прощайте бабоньки…» шагнула в открытую дверь вагона. Тут же громыхнул выстрел и бездыханное тело Прасковьи, сопровождаемое обезумившими женскими криками, чем-то напоминающими многоголосый истошный звериный вой, в буквальном смысле слова, рухнуло вниз.
- Быстро закрыть вагон! Зеленко! Выставить оцепление! – скомандовал подбежавший начальник конвойной службы. Выпрыгнувшие из служебного вагона солдаты с оружием наперевес поодаль встали цепью, грозно отпугивая появившихся откуда ни возьмись случайных зевак. Ещё не веря до конца своим глазам майор Ермоленко, вытирая вспотевший лоб рукавом кителя бросал испуганный взгляд, то на убитую, то на конвоира, выстрелившего в заключённую.
- Что здесь произошло?! Я тебя Голиков спрашиваю!
Тот с трудом преодолевая волнение развёл руками.
- Попытка к бегству, товарищ майор. Прямо-таки сиганула на меня сверху…Действовал согласно уставу.
Дверь вагона закрылась. Валентина и другие женщины – заключённые в ожидании развязки происшествия скучились вместе, прислушиваясь к суматошной беготне конвоиров, снующих туда-сюда вдоль вагона. Уже некоторое время оттуда доносились одни лишь громкие крики и выяснения с матерными ругательствами. Кто-то неоднократно кого-то упрекал, при этом повторяя одно и то же слово: Юркевич. Далее, судя по командам: А ну-ка взяли! Да поднимай же выше, олух! Ложи! Понесли! Ух и тяжеленная зараза!» было понятно, что с путей уносили тело Прасковьи. Между тем, труп уголовницы, облепленный большими и чёрными мухами, всё ещё лежал в вагоне в луже крови. Исходящий от него запах, подогретый не спадающей жарой и смешавшись с вонючим духом заплесневелой соломы, навязчиво проникал в нос, вызывая тошноту. Наконец, гремя запорами, дверь вновь открылась, и в проёме показались те же самые конвоиры, рядом с которыми стояли двое подвыпивших санитаров с накинутыми поверх одежды грязными брезентовыми фартуками. Взявшись за запястья посиневших рук убиенной зэчки, они безцеремонно потянули труп на себя, оставив на полу широкий кровавый след от волочения, затем для удобства перехватившись, сбросили его на землю. Увидев, что конвоир шагнул к двери чтобы закрыть вагон, Валентина попросила его дать заключённым женщинам хотя бы хлеба, поскольку все были очень голодны. Тот, ничего ей не ответив прикрыл тяжёлую дверь, цыкнув, по-видимому, кому-то из своих: «Принеси-ка сюда жратву. Да поспешай, отправляемся!». Через несколько минут, поставив перед Валентиной старое ржавое ведро с такой же ржавой крышкой, он удалился, закрыв двери на все запоры. Паровоз, нарушив тишину неказистой станции громким гудком, медленно разгоняясь, потянул железнодорожный состав за собой в гору. Под голодные взгляды бабьей толпы Валентина с трудом, едва не переломав на пальцах ногти, открыла крышку ведра. Оно было наполовину заполнено солёной селёдкой. К рыбе сразу же потянулись десятки рук, каждая заключённая старалась ухватить несколько рыбин. Чтобы не допустить беспорядка и рукоприкладства, при котором кому-то просто может и вовсе ничего не достаться, Валентина тут же прикрыла собой горловину ведра.
- Да подождите же вы! Я выдам всем поровну! Соблюдайте спокойствие! Хочу только всех предупредить, что воды у нас нет! Совсем нет! А после этой рыбы, вы все захотите только одного – пить! Неужели не понятно, что они дали её вам не просто так, а чтобы вы потом тут измучились от жажды! Поймите же это в конце-то концов!
Однако все старания достучаться до всеобщего понимания, себя не оправдали. Поймав на себе колючие, озлобленные и недовольные взгляды, Валентина сдалась и молча отошла в сторону. Вырывая друг у друга раскисшие куски рыбы, заключённые, давясь пихали их в свои рты, не обращая внимания на то, что их лица и руки были перепачканы солёным раствором смыть который, было просто нечем. Чтобы хоть как-то стереть с лица разъедающую кожу слизь, все снимали с себя платья, рубашки и обтирались тканью. Но это практически не помогало. Утолив голод, женщины поначалу успокоились, кто-то задремал, кто-то продолжал сидя у стены вагона любыми способами удалять соль с кожи рук и лица, используя для этого даже солому. О том, что экстренно нужна вода, до всех дошло через недолгое время. Наступал вечер. Состав, казалось, затерялся в бескрайних степях, палящее солнце нагрело воздух, в вагоне стало невыносимо жарко и отсутствие воды, особенно после употребления солёной пищи, стало доводить людей до истерики. Тяжело перенося обезвоживание, женщины подходили к двери, стучали по ней ногами и руками в надежде, что их услышит конвой. Но всё тщетно. Обстановка накалилась до предела. Чтобы хоть немного успокоить заключённых, Валентина говорила им, что скоро непременно будет станция и всем обязательно дадут воду. Кого-то ей удавалось успокоить, а кого-то нет. Ночью, Валентину разбудила Глаша. Она плакала и молча показывала указательным пальцем руки в противоположный угол вагона. Взволнованная Валентина пошла за ней и вскоре, сквозь темноту, увидела раскачивающееся на самодельной верёвке, сплетённой из разорванного платья, худенькое оголённое тело. Тут же валялось пустое ведро из-под рыбы, которым и воспользовалась суицидница. Валентина узнала её. Всю дорогу эта несчастная женщина постоянно плакала, вела себя робко и держалась обособленно от всех. «Не сдюжила, бедняжка…» - подумала Валентина и обхватив висевший труп, сказала Глаше:
- Вставай-ка быстренько на ведро, я приподниму, а ты сними с её шеи петлю.
Уложив умершую на пол Валентина, вздрогнула от оглушительного грозового раската. По крыше вагона и его стенкам застучали дождевые капли. Через несколько секунд дождь перешёл в сильнейший ливень. Подойдя к зарешёченному окну, Валентина забралась на перевёрнутое ведро, сняла с себя кофту и высунув её наружу подставила под льющийся с крыши поток воды. Ливневая вода, пропитав кофту насквозь, стала вытекать из неё струйкой внутрь вагона.
