Если бы он мог, то закричал бы так, как никогда ещё не кричал и, возможно, не закричал бы в своей жизни. Но тело его было словно парализовано и само выбирало, какой его частью мужчина мог управлять в тот или иной момент. Священник закрыл глаза – он страстно желал потерять сознание сейчас, но словно по чьей-то злой шутке, мозг человека, так недавно мечтающего о сне и отдыхе теперь работал с сумасшедшей скоростью, и адреналин не давал Мануэлю не то что потерять сознание, но даже на минуту отключиться от происходящего с ним. Всё было ярким и чётким, и ничто не давало повода усомниться в реальности данного явления.
В очередной раз Мануэль решил прибегнуть к единственно возможному в данном положении средству – молитве. Про себя он начал произносить начальные слова молитвы «отче наш», но почти в то же мгновение в голове его раздался невыносимый крик – казалось, кто-то кричит в неистовом припадке истерики, какой нередко случается у душевнобольных. Не прошло и секунды, прежде чем молодой инквизитор понял – крик принадлежит ему самому и кричит он от дикой боли, пронзившей всё его тело в тот миг, когда он только начал читать святые слова.
Спустя несколько мгновений двери столовой распахнулись, и на пороге появился Верпетий, с белым как молоко лицом. Вместе с ним на крик прибежали ещё трое братьев – все были напуганы страшными звуками, доносившимися из трапезной, где кроме Мануэля никого не было. Но как только высокие двери были отворены, все страдания инквизитора тут же прекратились – как будто их стёрла взмахом руки чья-то могучая воля!
В немом изумлении уставились монахи на бледного, с горящими синими глазами Мануэля, молча представшего перед ними с поднятой, сжатой в правый кулак рукой и левой, поднесённой к глазам, раскрытой внутрь ладонью. Внутри инквизитора неожиданно наступила приятная, охлаждающая воспалённый мозг тишина, и вслед за ней мгновенно протянулась тёмная пелена, спасительно отнимающая сознание после перенесённых страданий. Понимая, что вот-вот упадёт в обморок, Мануэль из последних сил напрягая голосовые связки, прохрипел оторопевшим братьям:
-- Синий платок… Сумка… Передайте епископу до зари…
После чего звенящая пустота окутала его, и он рухнул на каменный пол.
Корнетти
Братья успели подхватить несчастного инквизитора - быстрее всех подскочил к нему Верпетий, до сих пор находившийся в недоумении относительно того, что же происходит с этим высокоуважаемым священником.
Светловолосый монах обладал крепким телосложением и приятной наружностью, а потому занимал место негласного лидера среди младших послушников и монахов. На этот раз он также быстро понял, что ему вновь придётся быть главным, ибо ни один из братьев, прибежавших вместе с ним, абсолютно не понимал – что нужно делать, и что здесь вообще произошло, кроме того, что отцу Мануэлю вдруг стало плохо (вполне может быть, что и от сегодняшней стряпни). После короткого обсуждения ситуации, решено было немедленно отнести его в лазарет. Когда монахи пристраивались к носилкам, чтобы снести старшего священника в больничное крыло, Верпетий успел рассмотреть «пылающий» силуэт креста на левой ладони Мануэля - и тот ему совсем не понравился. Мысли об одержимости отца Диего вновь заняли главенствующее место в уме молодого монаха, а потому он решил незамедлительно сообщить обо всём происходящем епископу Корнетти. Тем более, что Диего сам настаивал на скорейшей встрече с епископом, и, судя по последним словам, должен был передать ему нечто, что находилось в синем платке. Верпетий попросил братьев обождать минуту, и лёгким движением закинул на плечо сумку с вещами инквизитора, лежавшую на скамье в трапезной. Он сделает всё сразу же после того, как убедится в том, что священнику была оказана вся надлежащая помощь.
Как только измождённое тело Мануэля было доставлено в госпиталь, врачеватели сразу осмотрели его и вынесли вердикт: отец Диего перенёс очень сильное потрясение, однако серьёзной угрозы для его здоровья это не представляет. А потому самое действенное лекарство для него сейчас – физический отдых и покой. Дав ему сонной настойки, чтобы он спокойно проспал до утра, лекари оставили рядом с ним хорошего послушника. Если бы Мануэль проснулся раньше положенного срока, то увидел бы рядом с собой недремлющего юношу, всегда готового подать стакан воды или позвать главного брата-лекаря. Убедившись, таким образом, что жизни инквизитора ничего не угрожает, Верпетий поспешил уединиться на время в своей келье, не забыв при этом прихватить с собой сумку больного. Другим братьям он сказал, что после тяжёлого дня ему также необходимо немного отдохнуть, но что он успеет передать епископу вещи Мануэля ещё до того, как тот отправится на покой.
Свою озабоченность в этом вопросе Верпетий объяснил братьям-монахам тем, что именно он встречал священника у ворот и, следовательно, вина за то, что случилось, частично лежит и на нём – ведь именно Верпетий не разглядел в поведении инквизитора признаков грядущей болезни. Теперь, чтобы хоть как-то загладить свою вину перед святым отцом, Верпетий готов лично исполнить волю больного, и, кто знает, возможно оказать ему помощь в грядущих делах, если то будет необходимо.
Епископ Корнетти ложился не раньше двух, а то и трёх часов утра, и значит, у Верпетия ещё было время кое в чём разобраться. Прежде всего, он хотел для себя определиться с теми загадочными явлениями, коим стал свидетелем нынешним вечером. Поэтому ему нужно было немного подумать – в тишине, и наедине с собой. Церковный колокол только-только отзвонил десять раз – времени для размышлений было предостаточно.
Притворив дверь своей комнаты простым стулом с идеально прямой спинкой (двери в кельях братьев никогда не запирались, так как не имели замков), монах уселся на импровизированную постель, роль которой играли подкладка из соломы, и старый тюфяк, служивший подушкой. Юноша задумчиво обхватил голову руками. Всё, что он сегодня видел, было явно из разряда вещей противоестественных, не могущих происходить со служителями церкви. Сначала инквизитор не мог переступить порог монастыря, потом эти страшные крики и крест… Всё это отдавало Дьявольщиной, и нельзя было допустить, чтобы то, что происходило в обители святого Себастьяна сегодня – просочилось за ее стены.
Однако Верпетий не зря работал в библиотечном крыле последние четыре года – он много переводил (в том числе и с восточных рукописей), и знал, что злые духи могут вселяться даже в воцерковлённых людей – всё зависело лишь от силы демона, и ещё от крепости Духа человека-жертвы. Но, как злой дух мог овладеть телом знаменитого инквизитора? За то время, пока приезжий священник ужинал, Верпетий успел навести о нём некоторые справки у здешних святых отцов – Теурия и Василия. Он знал, что отец Мануэль приезжал хоть и редко, но за пустяками в путь не пускался, а потому считался гостем уважаемым и, кроме того, являлся почтенным человеком – членом Совета.
Взгляд юноши упал на лежавшую рядом с ним сумку. «Синий платок, - вспомнил он. – Отец Мануэль говорил что-то о том, что некая вещь, предназначенная для Корнетти, должна быть завёрнута в синий платок». Монах протянул было руку к сумке, но вновь замешкался: «Может, всё же не стоит туда заглядывать? Мало ли, что там может быть. Возможно даже, что это связано с делами государственными, и мне это знать вовсе не обязательно». Вообще-то, у Верпетия не было привычки заглядывать в чужие вещевые мешки, однако в данном случае любопытство просто «прожигало» в его душе огромную дыру, и устоять перед искушением было не так-то просто. «Но если всё это каким-то образом угрожает нашему братству и монастырю? Если мы вовремя не успеем понять, что происходит? Тогда на нас может обрушиться великое несчастье, и моя вина в нём будет не менее велика, чем, если бы я узнал нечто страшное, но успел сообщить об этом наивысшему сану…». Последняя преграда, отделявшая скромную сторону личности Верпетия от личности, склонной к авантюрам - пала, и молодой монах решительно взял сумку Мануэля. Порывшись в ней пару секунд, он, наконец обнаружил то, что больше всего его интересовало – шёлковый синий платок, внутри которого оказалось четырнадцать тонких листов драгоценной белой бумаги, испещрённой какими-то научными записями и рисунками, воспроизводящими анатомическое строение разных частей человеческого тела.
Прочитав несколько страниц, Верпетий понял, что не ошибся: государственными делами здесь и не пахло. Зато шла речь о предмете, способном напрямую повлиять на спокойную и размеренную жизнь монастыря, и вот это уже было опасно. В бумагах говорилось о некоем существе, имеющем облик человеческий, но возможности у этого существа были не просто неординарными, но истинно чернокнижными или, лучше будет сказать, сатанинскими. И судя по всему, Мануэль это существо изучал! Изучал с научной точки зрения, а не с теологической!
Происходящее было в корне неправильно – погасшие в адском огне души следовало придать огню земному, во избежание размножения зла на земле мирской, но это?! То, что делал с пленницей инквизитор, больше походило на испытание какого-то метрического прибора! Верпетий быстро сообразил, что прибывший священник не просто так пытается как можно подробнее познать возможности этого существа – тут была явная выгода, вот только для кого? И как ко всему этому отнесётся епископ Корнетти? Монах не сомневался, что последний просто не представлял, с какой целью мог приехать к нему Мануэль, а потому (Верпетий твёрдо был в этом уверен) откровенно возмутился бы подобными еретическими, и, в какой-то мере, даже бесовскими действиями своего собрата по кресту. Да, эти записи следовало немедленно передать Его Святейшеству, медлить в этом вопросе просто опасно. Кто знает, что у этого странного инквизитора на уме?…
Размышления молодого монаха прервал громкий стук в дверь – Верпетий вспомнил, что та заперта, а это было непозволительно. Поспешив положить бумаги обратно в сумку, юноша вскочил на ноги и кинулся к стулу, преграждавшему входящему путь. Когда дверь была «освобождена», Верпетий с некоторым удивлением увидел на пороге отца Василия - тот обычно уже был в своей келье в столь поздний час, и предавался терпеливой молитве за упокой всех здешних братьев, умерших когда-то в монастырских стенах. Для Василия было обязательным поминовение умерших монахов до отхода ко сну, в последней вечерней молитве. Таким образом, он ограждал себя и своих братьев от страшных видений и призраков, могущих прийти к ним во сне.
-- Зачем тебе понадобилось запирать дверь в келью, Верпетий?
Василий был, как всегда, суров в обращении с младшими братьями: он отвечал за дисциплину в Западном крыле, и потому тон его можно было объяснить вполне объективными причинами. А именно – ему необходимо было проконтролировать вечерние занятия, и отход всех братьев ко сну. Сейчас на его лице читалась откровенная подозрительность. При этом то, в чём Василий подозревал Верпетия, возмущало последнего более всего.
Гомосексуальные отношения между братьями давно были известным грехом среди церковников, но это не давало права кому бы то ни было подозревать своего друга и брата в том, чего на самом деле не было. Отчасти, именно по этой причине, кельи не закрывались всю ночь и весь день: у тех, кто следил за жизнью одиноких мужчин, должны были быть зоркие глаза и уши. Грех всегда бродит где-то неподалёку, а потому самым простым способом оградить от него братьев было – не давать им оставаться наедине друг с другом. Во всяком случае, без надзора. Василий и Теурий, под чьим покровительством находилось Восточное Крыло, выполняли свою работу денно и нощно, без устали отмечая малейшие намёки на возможную не дружескую близость между братьями.
Верпетию тем более были неприятны подозрения Василия, что старший его наставник наверняка знал: молодой монах грезил отнюдь не своими прекрасными братьями по Дому Господню. Однажды Василий застиг своего (тогда ещё совсем юного) воспитанника за изучением картинок в одном известном восточном трактате, в библиотеке. Наказание, последовавшее за этим, было весьма ординарным: Верпетия выпороли. Три раза по пятнадцать ударов. Но именно тогда юноша сделал для себя вывод, что женский пол для него гораздо привлекательнее, чем какой бы то ни было другой. Поэтому глубоко в душе, монах и по сей день считал себя настоящим полноценным мужчиной и втайне гордился тем, что жажда его постоянно усмиряемых самобичеванием вожделений не распространялась на других братьев. Отсюда единственное, в чём мог подозревать его Василий – это рукоблудие, также бывшее одним из основных бедствий любого мужского монастыря.
-- Так зачем ты запер дверь? – повторил свой вопрос наставник.
-- Я… мне необходимо было побыть в одиночестве, отец. Я хотел кое-что переосмыслить в своём поведении.
Верпетий старался, чтобы его голос звучал как можно более смиренно.
-- Переосмыслить? Ну что ж, это можно было делать и не прибегая к препонам в виде единственного стула, который, к слову сказать, стоит здесь отнюдь не для подобных действий. Дай-ка я войду, сын мой.
Не дожидаясь ответа, Василий буквально оттолкнул Верпетия, опешившего, в свою очередь, от подобной бесцеремонности. Быстрыми шагами старший монах направился к спальному месту провинившегося и, не говоря ни слова, начал переворачивать ворох соломы, служивший младшему монаху постелью. Какие рукописи он намеревался там найти – одному Богу было известно, однако Верпетий не замедлил воспользоваться ситуацией, и громко – так, чтобы отвлечь Василия от сего позорного дела, заговорил:
-- Отец Мануэль вверил мне нечто, что следует незамедлительно передать в руки Его Святейшеству Корнетти, отец Василий.
Как и рассчитывал Верпетий, наставник притормозил в своем порыве найти у послушника что-нибудь непристойное. Василий выпрямился, и, обернувшись к молодому монаху, с усмешкой произнёс:
-- Что же, сын мой, тебе доверили государственную тайну? Почему же отец Мануэль передал это «нечто» именно тебе?
Вопрос прозвучал с явной иронией, однако хуже этого было то, что под давлением серых стальных глаз наставника Верпетий не мог, просто физически не мог утаивать что-либо. А потому честно признался, падая на колени перед старшим:
-- Простите меня, отец мой, ибо я согрешил…
-- Я знал! Я так и знал, что это всё лишь отвлечение меня от сути действия! Верпетий! Как же ты мог! Я думал, что в прошлый раз ты всё усвоил достаточно хорошо, выходит, я ошибался? Твоё вожделение пересилило Законы Божии? Как же мог ты поддаться на уговоры сатаны, и трогать своё бренное тело в попытке усладить его ненасытность?!
Черты лица Василия постепенно, пока он говорил, сложились в отчётливую гримасу, которую можно было интерпретировать только одним образом: отвращение и брезгливость.
Нутро Верпетия бунтовало, но он пересилил себя, и, как можно вежливее, возразил:
-- Дело не в этом, отец мой. Того греха, о котором вы думаете, за мною не водилось никогда. Я согрешил, ибо солгал вам, говоря, что отец Мануэль сам передал мне послание для епископа. Я был столь самонадеян, что намеревался лично передать эту вещь Корнетти, забрав её из трапезной. Перед тем, как потерять сознание, Мануэль просил передать епископу одну вещь, завёрнутую в синий платок – сделать это нужно до того, как взойдут первые солнечные лучи.
В очередной раз Мануэль решил прибегнуть к единственно возможному в данном положении средству – молитве. Про себя он начал произносить начальные слова молитвы «отче наш», но почти в то же мгновение в голове его раздался невыносимый крик – казалось, кто-то кричит в неистовом припадке истерики, какой нередко случается у душевнобольных. Не прошло и секунды, прежде чем молодой инквизитор понял – крик принадлежит ему самому и кричит он от дикой боли, пронзившей всё его тело в тот миг, когда он только начал читать святые слова.
Спустя несколько мгновений двери столовой распахнулись, и на пороге появился Верпетий, с белым как молоко лицом. Вместе с ним на крик прибежали ещё трое братьев – все были напуганы страшными звуками, доносившимися из трапезной, где кроме Мануэля никого не было. Но как только высокие двери были отворены, все страдания инквизитора тут же прекратились – как будто их стёрла взмахом руки чья-то могучая воля!
В немом изумлении уставились монахи на бледного, с горящими синими глазами Мануэля, молча представшего перед ними с поднятой, сжатой в правый кулак рукой и левой, поднесённой к глазам, раскрытой внутрь ладонью. Внутри инквизитора неожиданно наступила приятная, охлаждающая воспалённый мозг тишина, и вслед за ней мгновенно протянулась тёмная пелена, спасительно отнимающая сознание после перенесённых страданий. Понимая, что вот-вот упадёт в обморок, Мануэль из последних сил напрягая голосовые связки, прохрипел оторопевшим братьям:
-- Синий платок… Сумка… Передайте епископу до зари…
После чего звенящая пустота окутала его, и он рухнул на каменный пол.
Глава 9
Корнетти
Братья успели подхватить несчастного инквизитора - быстрее всех подскочил к нему Верпетий, до сих пор находившийся в недоумении относительно того, что же происходит с этим высокоуважаемым священником.
Светловолосый монах обладал крепким телосложением и приятной наружностью, а потому занимал место негласного лидера среди младших послушников и монахов. На этот раз он также быстро понял, что ему вновь придётся быть главным, ибо ни один из братьев, прибежавших вместе с ним, абсолютно не понимал – что нужно делать, и что здесь вообще произошло, кроме того, что отцу Мануэлю вдруг стало плохо (вполне может быть, что и от сегодняшней стряпни). После короткого обсуждения ситуации, решено было немедленно отнести его в лазарет. Когда монахи пристраивались к носилкам, чтобы снести старшего священника в больничное крыло, Верпетий успел рассмотреть «пылающий» силуэт креста на левой ладони Мануэля - и тот ему совсем не понравился. Мысли об одержимости отца Диего вновь заняли главенствующее место в уме молодого монаха, а потому он решил незамедлительно сообщить обо всём происходящем епископу Корнетти. Тем более, что Диего сам настаивал на скорейшей встрече с епископом, и, судя по последним словам, должен был передать ему нечто, что находилось в синем платке. Верпетий попросил братьев обождать минуту, и лёгким движением закинул на плечо сумку с вещами инквизитора, лежавшую на скамье в трапезной. Он сделает всё сразу же после того, как убедится в том, что священнику была оказана вся надлежащая помощь.
Как только измождённое тело Мануэля было доставлено в госпиталь, врачеватели сразу осмотрели его и вынесли вердикт: отец Диего перенёс очень сильное потрясение, однако серьёзной угрозы для его здоровья это не представляет. А потому самое действенное лекарство для него сейчас – физический отдых и покой. Дав ему сонной настойки, чтобы он спокойно проспал до утра, лекари оставили рядом с ним хорошего послушника. Если бы Мануэль проснулся раньше положенного срока, то увидел бы рядом с собой недремлющего юношу, всегда готового подать стакан воды или позвать главного брата-лекаря. Убедившись, таким образом, что жизни инквизитора ничего не угрожает, Верпетий поспешил уединиться на время в своей келье, не забыв при этом прихватить с собой сумку больного. Другим братьям он сказал, что после тяжёлого дня ему также необходимо немного отдохнуть, но что он успеет передать епископу вещи Мануэля ещё до того, как тот отправится на покой.
Свою озабоченность в этом вопросе Верпетий объяснил братьям-монахам тем, что именно он встречал священника у ворот и, следовательно, вина за то, что случилось, частично лежит и на нём – ведь именно Верпетий не разглядел в поведении инквизитора признаков грядущей болезни. Теперь, чтобы хоть как-то загладить свою вину перед святым отцом, Верпетий готов лично исполнить волю больного, и, кто знает, возможно оказать ему помощь в грядущих делах, если то будет необходимо.
Епископ Корнетти ложился не раньше двух, а то и трёх часов утра, и значит, у Верпетия ещё было время кое в чём разобраться. Прежде всего, он хотел для себя определиться с теми загадочными явлениями, коим стал свидетелем нынешним вечером. Поэтому ему нужно было немного подумать – в тишине, и наедине с собой. Церковный колокол только-только отзвонил десять раз – времени для размышлений было предостаточно.
Притворив дверь своей комнаты простым стулом с идеально прямой спинкой (двери в кельях братьев никогда не запирались, так как не имели замков), монах уселся на импровизированную постель, роль которой играли подкладка из соломы, и старый тюфяк, служивший подушкой. Юноша задумчиво обхватил голову руками. Всё, что он сегодня видел, было явно из разряда вещей противоестественных, не могущих происходить со служителями церкви. Сначала инквизитор не мог переступить порог монастыря, потом эти страшные крики и крест… Всё это отдавало Дьявольщиной, и нельзя было допустить, чтобы то, что происходило в обители святого Себастьяна сегодня – просочилось за ее стены.
Однако Верпетий не зря работал в библиотечном крыле последние четыре года – он много переводил (в том числе и с восточных рукописей), и знал, что злые духи могут вселяться даже в воцерковлённых людей – всё зависело лишь от силы демона, и ещё от крепости Духа человека-жертвы. Но, как злой дух мог овладеть телом знаменитого инквизитора? За то время, пока приезжий священник ужинал, Верпетий успел навести о нём некоторые справки у здешних святых отцов – Теурия и Василия. Он знал, что отец Мануэль приезжал хоть и редко, но за пустяками в путь не пускался, а потому считался гостем уважаемым и, кроме того, являлся почтенным человеком – членом Совета.
Взгляд юноши упал на лежавшую рядом с ним сумку. «Синий платок, - вспомнил он. – Отец Мануэль говорил что-то о том, что некая вещь, предназначенная для Корнетти, должна быть завёрнута в синий платок». Монах протянул было руку к сумке, но вновь замешкался: «Может, всё же не стоит туда заглядывать? Мало ли, что там может быть. Возможно даже, что это связано с делами государственными, и мне это знать вовсе не обязательно». Вообще-то, у Верпетия не было привычки заглядывать в чужие вещевые мешки, однако в данном случае любопытство просто «прожигало» в его душе огромную дыру, и устоять перед искушением было не так-то просто. «Но если всё это каким-то образом угрожает нашему братству и монастырю? Если мы вовремя не успеем понять, что происходит? Тогда на нас может обрушиться великое несчастье, и моя вина в нём будет не менее велика, чем, если бы я узнал нечто страшное, но успел сообщить об этом наивысшему сану…». Последняя преграда, отделявшая скромную сторону личности Верпетия от личности, склонной к авантюрам - пала, и молодой монах решительно взял сумку Мануэля. Порывшись в ней пару секунд, он, наконец обнаружил то, что больше всего его интересовало – шёлковый синий платок, внутри которого оказалось четырнадцать тонких листов драгоценной белой бумаги, испещрённой какими-то научными записями и рисунками, воспроизводящими анатомическое строение разных частей человеческого тела.
Прочитав несколько страниц, Верпетий понял, что не ошибся: государственными делами здесь и не пахло. Зато шла речь о предмете, способном напрямую повлиять на спокойную и размеренную жизнь монастыря, и вот это уже было опасно. В бумагах говорилось о некоем существе, имеющем облик человеческий, но возможности у этого существа были не просто неординарными, но истинно чернокнижными или, лучше будет сказать, сатанинскими. И судя по всему, Мануэль это существо изучал! Изучал с научной точки зрения, а не с теологической!
Происходящее было в корне неправильно – погасшие в адском огне души следовало придать огню земному, во избежание размножения зла на земле мирской, но это?! То, что делал с пленницей инквизитор, больше походило на испытание какого-то метрического прибора! Верпетий быстро сообразил, что прибывший священник не просто так пытается как можно подробнее познать возможности этого существа – тут была явная выгода, вот только для кого? И как ко всему этому отнесётся епископ Корнетти? Монах не сомневался, что последний просто не представлял, с какой целью мог приехать к нему Мануэль, а потому (Верпетий твёрдо был в этом уверен) откровенно возмутился бы подобными еретическими, и, в какой-то мере, даже бесовскими действиями своего собрата по кресту. Да, эти записи следовало немедленно передать Его Святейшеству, медлить в этом вопросе просто опасно. Кто знает, что у этого странного инквизитора на уме?…
Размышления молодого монаха прервал громкий стук в дверь – Верпетий вспомнил, что та заперта, а это было непозволительно. Поспешив положить бумаги обратно в сумку, юноша вскочил на ноги и кинулся к стулу, преграждавшему входящему путь. Когда дверь была «освобождена», Верпетий с некоторым удивлением увидел на пороге отца Василия - тот обычно уже был в своей келье в столь поздний час, и предавался терпеливой молитве за упокой всех здешних братьев, умерших когда-то в монастырских стенах. Для Василия было обязательным поминовение умерших монахов до отхода ко сну, в последней вечерней молитве. Таким образом, он ограждал себя и своих братьев от страшных видений и призраков, могущих прийти к ним во сне.
-- Зачем тебе понадобилось запирать дверь в келью, Верпетий?
Василий был, как всегда, суров в обращении с младшими братьями: он отвечал за дисциплину в Западном крыле, и потому тон его можно было объяснить вполне объективными причинами. А именно – ему необходимо было проконтролировать вечерние занятия, и отход всех братьев ко сну. Сейчас на его лице читалась откровенная подозрительность. При этом то, в чём Василий подозревал Верпетия, возмущало последнего более всего.
Гомосексуальные отношения между братьями давно были известным грехом среди церковников, но это не давало права кому бы то ни было подозревать своего друга и брата в том, чего на самом деле не было. Отчасти, именно по этой причине, кельи не закрывались всю ночь и весь день: у тех, кто следил за жизнью одиноких мужчин, должны были быть зоркие глаза и уши. Грех всегда бродит где-то неподалёку, а потому самым простым способом оградить от него братьев было – не давать им оставаться наедине друг с другом. Во всяком случае, без надзора. Василий и Теурий, под чьим покровительством находилось Восточное Крыло, выполняли свою работу денно и нощно, без устали отмечая малейшие намёки на возможную не дружескую близость между братьями.
Верпетию тем более были неприятны подозрения Василия, что старший его наставник наверняка знал: молодой монах грезил отнюдь не своими прекрасными братьями по Дому Господню. Однажды Василий застиг своего (тогда ещё совсем юного) воспитанника за изучением картинок в одном известном восточном трактате, в библиотеке. Наказание, последовавшее за этим, было весьма ординарным: Верпетия выпороли. Три раза по пятнадцать ударов. Но именно тогда юноша сделал для себя вывод, что женский пол для него гораздо привлекательнее, чем какой бы то ни было другой. Поэтому глубоко в душе, монах и по сей день считал себя настоящим полноценным мужчиной и втайне гордился тем, что жажда его постоянно усмиряемых самобичеванием вожделений не распространялась на других братьев. Отсюда единственное, в чём мог подозревать его Василий – это рукоблудие, также бывшее одним из основных бедствий любого мужского монастыря.
-- Так зачем ты запер дверь? – повторил свой вопрос наставник.
-- Я… мне необходимо было побыть в одиночестве, отец. Я хотел кое-что переосмыслить в своём поведении.
Верпетий старался, чтобы его голос звучал как можно более смиренно.
-- Переосмыслить? Ну что ж, это можно было делать и не прибегая к препонам в виде единственного стула, который, к слову сказать, стоит здесь отнюдь не для подобных действий. Дай-ка я войду, сын мой.
Не дожидаясь ответа, Василий буквально оттолкнул Верпетия, опешившего, в свою очередь, от подобной бесцеремонности. Быстрыми шагами старший монах направился к спальному месту провинившегося и, не говоря ни слова, начал переворачивать ворох соломы, служивший младшему монаху постелью. Какие рукописи он намеревался там найти – одному Богу было известно, однако Верпетий не замедлил воспользоваться ситуацией, и громко – так, чтобы отвлечь Василия от сего позорного дела, заговорил:
-- Отец Мануэль вверил мне нечто, что следует незамедлительно передать в руки Его Святейшеству Корнетти, отец Василий.
Как и рассчитывал Верпетий, наставник притормозил в своем порыве найти у послушника что-нибудь непристойное. Василий выпрямился, и, обернувшись к молодому монаху, с усмешкой произнёс:
-- Что же, сын мой, тебе доверили государственную тайну? Почему же отец Мануэль передал это «нечто» именно тебе?
Вопрос прозвучал с явной иронией, однако хуже этого было то, что под давлением серых стальных глаз наставника Верпетий не мог, просто физически не мог утаивать что-либо. А потому честно признался, падая на колени перед старшим:
-- Простите меня, отец мой, ибо я согрешил…
-- Я знал! Я так и знал, что это всё лишь отвлечение меня от сути действия! Верпетий! Как же ты мог! Я думал, что в прошлый раз ты всё усвоил достаточно хорошо, выходит, я ошибался? Твоё вожделение пересилило Законы Божии? Как же мог ты поддаться на уговоры сатаны, и трогать своё бренное тело в попытке усладить его ненасытность?!
Черты лица Василия постепенно, пока он говорил, сложились в отчётливую гримасу, которую можно было интерпретировать только одним образом: отвращение и брезгливость.
Нутро Верпетия бунтовало, но он пересилил себя, и, как можно вежливее, возразил:
-- Дело не в этом, отец мой. Того греха, о котором вы думаете, за мною не водилось никогда. Я согрешил, ибо солгал вам, говоря, что отец Мануэль сам передал мне послание для епископа. Я был столь самонадеян, что намеревался лично передать эту вещь Корнетти, забрав её из трапезной. Перед тем, как потерять сознание, Мануэль просил передать епископу одну вещь, завёрнутую в синий платок – сделать это нужно до того, как взойдут первые солнечные лучи.
