Прохожу насквозь и холл – модельки кораблей под стеклянными колпаками, и гостиную – настоящий якорь прислонён к стене возле камина. Кухня, мой дом. Здесь как-то спокойней.
Беру тарелку со стола, яростно надраиваю её полотенцем. Бродяга садится за стол, крутит в пальцах деревянную солонку-бочонок.
- Рим… уехал на "Олене", - выдавливает он из себя и просыпает немного соли. Я отбираю солонку, хватаю тряпку, вытираю так, будто он насыпал на столешницу яду. Движения резкие, мне кажется, что иначе я размякну и разревусь. – Понимаете… вашего мужа и его отца можно найти только так.
- Фед не потерялся! Он ещё вернётся!
- Нет. Вы знаете. Где его весточка?
Я сажусь, протираю тарелку за тарелкой, кладу их в плетёнку. Синие цветы, красные цветы… всё сливается в тусклое пятно.
- Он должен был появиться вчера, - говорю я. – Ветер не врёт.
- Конечно. Зачем ветру врать.
Молчание. Даже часы на стене молчат. Даже за окном нет ни звука, хотя ветер, дождь, лошади, трамваи, люди… Почему так тихо?
Бродяга встаёт, поднимает с пола моё полотенце. Я плачу во влажное полотно, словно это спасёт меня, Рима, Феда.
- Посмотрите на меня, - говорит он. – Посмотрите.
Я смотрю. Седой человек, изношенный жизнью до самых корней, выветренный до синеватых прожилок. Сухие губы, сухие глаза. Стоит на коленях передо мной и шепчет:
- …покидал город… искал брата… вернулся…
- Сколько вы не были дома? – требовательно спрашиваю я.
- Я не знаю. А сколько сейчас Тихану Ройву?
- Тихану? Деду Ривана Ройву? Он умер десять лет назад…
- Тогда меня не было очень долго, - отвечает бродяга и поднимается на ноги, хрустя суставами. Просоленный морем, просмолённый табаком.
- И что вы собираетесь делать теперь? – спрашиваю я. Не знаю, можно ли спросить: каково вам внезапно осознать, что вернулись слишком поздно?
- Я пойду к Белой Пристани, спущусь по берегу прямо к белому, как снег, туману, и пропаду там, где рождаются наши небесные суда, не правда ли? А большего нечего и желать.
Кажется, тут меня сшибает на пол невидимая волна, иначе почему я вдруг падаю со стула?
Мама всегда говорила: подумай сначала, а потом уж делай.
Но, видно, сразу все Восемь Ветров гуляют в моей голове. Иначе как я мог сесть на автобус "О-Э" вот так сразу, не подумав о том, что после этого никогда не стану капитаном, да и отца могу не найти? Я даже не сообразил, что в кармане у меня лишь немного мелочи и перочинный ножик. Ни еды, ни воды с собой, и даже в туалет перед дорогой я не забежал. А мама, например, уверена, что этот маленький ритуал куда важнее, чем посидеть на дорожку. Отец, конечно, всегда посмеивался в таких случаях.
А теперь его просто нет. Не уверен, что автобус привезет меня к нему. Вообще не думаю, что он жив. Будь Федолан Тревор жив, точно бы вернулся, хоть ползком.
Как видите, меня захватили самые мрачные и горькие мысли. Чтобы от них отвлечься, я вытащил ножик и потихоньку стал резать спинку сиденья, сидя вполоборота к спине водителя.
Всё это время он, водитель, был какой-то… ну, неживой. Я даже не видел его лицо. Только почти неподвижную спину.
А тут он вдруг обернулся и негромко сказал:
- Не надо ничего тут портить.
И я вскрикнул от неожиданности.
Конечно, это было недостойно будущего капитана, но я испугался. И тут же мне стало немного легче: осознал, что я не один. У водителя было добродушное лицо, он походил на старого пса – такого, знаете, с обвислой мордой и вытянутыми вниз глазами. Бассет.
- Куда едем-то?
- К папе, - сказал я и протянул водителю билет.
- А, - сказал он невыразительно. – Ты не первый, кто думает, что ему поможет "Олень". Решил, что это волшебство, не так ли?
Я кивнул.
Водитель повернулся ко мне спиной. Конечно: надо ведь на дорогу смотреть. За окном ничего интересного, равнина, чахлые кусты, деревца, теряющие листву. И гладкая, серая, унылая дорога.
- Никакого волшебства, никакой мечты, - сказал водитель. – Город мечтателей остался позади. Только ты. Всё волшебство - в тебе. Если ты ищешь – то в конце концов…
Я понял, что мужик не дурак поболтать, но слова он словно заучил в какой-то скучной книжке, где происходят невзаправдашние чудеса. И не стал дальше вслушиваться. Просто смотрел в окно. Тоска.
- А правда, что небоходы, которые проедутся на вашем автобусе, они никогда больше не могут выйти в небо? – спросил я много-много времени спустя.
- Волшебство осталось там, где оно жило все эти годы, мальчик. Там оно никуда не денется. Но автобус у меня не волшебный, - ответил водитель.
Я так понял, что он всё-таки ненастоящий, не человек. Твердит себе одно и то же. Бубнит себе под нос. Так что разговаривать с ним я больше не решился – всё равно ведь скажет только то, что умеет говорить: "Волшебство в тебе. Волшебство там, где оно есть. И больше нигде". Скука.
Ехали мы долго, кто-то выходил, кто-то садился, но в конце концов в салоне остался снова только я один. Иногда я выходил размяться, купить на остановке шоколадку, выпить воды из колонки. Некоторые пассажиры угощали меня чаем и бутербродами. Спустя, может быть, несколько дней водитель сказал:
- Всё. Приехали.
Я прижался лицом к стеклу. За окном было всё серое, шёл дождь, сгущались сумерки, и огромное количество тяжёлой, тёмной воды тяжело переливалось всего в каких-то пяти-шести шагах от остановки. Возле неё тускло светил фонарь, а к его столбу был принайтован канат. Он уходил вверх, но корабля я не увидел.
- Море, - пояснил зачем-то водитель. – Дальше нет дороги для "Оленя".
- Мне… выходить? – спросил я.
- Ну, если хочешь – можешь поехать обратно, - пожал плечами водитель. – Постой-ка. Вот билет. У тебя есть возможность приобрести ещё один. Три билета в одни руки, приятель.
Я покачал головой и вышел из автобуса. Канат болтался на ветру, фонарь светил слабым желтым светом.
Наверное, там на самом деле был корабль. Просто теперь мне его не увидеть.
Хоть бы отца найти тогда, что ли.
Автобус отъехал и остановился. Водитель высунулся в окошко и крикнул:
- Может быть всё-таки поедешь обратно? Я дам тебе билет!
Но я ответил "нет" и подошёл к фонарю. Задрал голову и увидел покрытое ракушечником деревянное днище рыбацкой лодки.
И хотя это была старая, негодная лодка с навесом вместо надстроя и какой-то простынёй на месте паруса, я засмеялся и схватился за канат.
Я видел корабль… и точно буду капитаном.
Я покинул город Туманы, раздавленный чувством вины за то, что какой-то малец бросил свою мать и сестру ради призрачной надежды. Три дня спустя оказался там, куда стремился, и понял: ведать не ведаю, что дальше.
…если и есть у Земли край, то он, скорее всего, здесь, у Молочного озера и Белой Пристани. Туман, густой, словно овсяная каша на сливках, кажется непроходимым и непроглядным. Пахнет пресной водой, гниющей древесиной и тиной, а тишина такая, словно туман, как вата, забил не только глаза, но и уши.
Я не вижу озера, но чувствую, что оно где-то здесь. Туман становится ещё плотнее, обхватывает меня белыми объятиями и вдруг приподнимает над собой и тащит в воду. Это довольно приятно, к тому же я знаю, что произойдёт. Я узнал об этом, когда был ещё подростком и ушёл искать своего брата, который, оказывается, умер в преклонном возрасте… но он вернулся, стал капитаном, выходил в небо на Зов и возвращался домой каждую осень. А я стал перелётной птицей, не находящей нигде покоя, и вот нашёл.
Я теперь всегда буду возвращаться в мой город.
Вода бережно качает меня, и постепенно мое тело лишается былой плотности. Молочно-белый свет не даёт видеть, но ощущать себя прозрачным – это как-то странно, щекочуще, приятно. И хотя я уже понимаю, что стал бестелесным, к горлу (уже несуществующему) подступает комок. Старое, скрипящее коленями тело, знававшее и боль, и удовольствие – оно мне было родным. Мне нравилось ощущать вкус еды и вина, вдыхать солёный воздух моря или продымлённый воздух лесной лачуги… нравилось обнимать женщин, задыхаясь от вожделения… теперь это будет позади. Не поторопился ли я? Ведь ничего этого не будет!
Мои мысли вдруг будто раскалываются на тысячи осколков, брызжущих вверх, и я понимаю, что устремляюсь ввысь. Уже над туманом понимаю, что очень отчетливо различаю старую деревянную пристань, покрытую облупленной белой краской. Озеро такое маленькое! Тут и одному кораблю не разгуляться…
Кораблю! Вон он, внизу, трехмачтовое судно, красивое, изящных линий, с опущенными парусами. На палубе сидят люди: как будто команда. Когда капитан есть, они живут, когда нет – они словно нарисованные, или, лучше сказать, картонные.
…ветер подхватывает меня и швыряет прямо на палубу. Я разбиваюсь с весёлым звоном и стеклянными брызгами, и недвижная команда вдруг начинает суетиться, а паруса разворачиваются и наполняются воздухом. Жизнь в каждой досочке, в каждой ниточке корабля, жизнь в радужных брызгах, висящих над палубой, и в стрекозьих крылышках, трепещущих в дюйме от штурвала… и это всё я.
Кажется, я ещё никогда не был так далеко от города Туманов. Мама и Ирка кажутся отсюда тенями, я не могу вспомнить их лицами. Они словно картинки из книжки, забытой во время летних каникул на столе.
Моя маленькая, прохудившаяся лодка болтается в небе, сыплется колкой крошкой ледяной дождь. Сижу под жалким навесом из парусины, дуя на горячий котелок с чаем. Крошечная жаровня так и пышет, но тепла её мне мало. Парусина в нескольких местах уже дала течь. Я одновременно счастлив и несчастен. Не знаю, как оно так бывает, но радуюсь: я небоход. Я прокатился на "Олеш-экспресс" и всё-таки лечу по небу.
Но моя цель всё так же далека от меня. Отца нет. И неизвестно, где его искать. Лодка движется быстро, летит над самой водой. Холодно, не спасает ни жаровня, ни горячий чай. И тут внезапно мой маленький челнок делает в воздухе вираж и садится на воду. Кажется, я прибыл: днище лодки скребется о песок, нос утыкается в берег небольшого островка. Здесь во множестве лежат остатки кораблекрушения: бочки, сломанные мачты, спутанная оснастка, рваные паруса. Большая часть остова корабля увязла в белом песке. Стуча зубами от холода и страха, я иду по вязкому песку, рассматривая эти останки: становится понятно, что это – корабль моего отца. Как если бы на каждой деревяшке было написано "Федолан Тревор". Я знаю этот штурвал с вырезанным на нём именем: Рим. Мне знаком вымпел с гербом города небоходов: облако с парусами. Моё сердце сжимается до такой боли, что я еле дышу. В довершение всего лодка кренится набок и зачёрпывает воды столько, что тонет. Меня подводят ноги: падаю на песок возле куска парусины и пытаюсь разрыдаться… Я ведь ребенок! Я хочу к маме! Хочу, чтобы папа наконец нашелся! Хочу, хочу, хочу!
Но что-то не даёт мне разреветься, я лишь хлюпаю раз-другой носом и встаю. Надо обойти весь островок, вдруг папа жив и просто укрывается где-то от непогоды? То есть уже понятно, что вокруг никого нет, никакого признака жилья, запаха дыма, следов… Но обойти надо.
Ветер дует очень сильно, но в этом есть и что-то хорошее: тучи, наконец, освобождают часть небосвода. Ошалелая от непогоды бирюза заставляет меня щуриться. Солнечные лучи не особо согревают, но становится немного светлей.
В отчаянии я молю небо, прошу, подай мне знак, помоги мне, дай мне жить! О небеса, моё сердце пропускает удары, моё горло закаменело так, что я еле дышу, помогите же! Пошлите мне вашу помощь, когда уже поздно, когда я ее не жду, потому что я хочу жить, хочу найти отца, хочу вернуться домой!
Да, больше всего хочется домой. Чтобы тепло, и мама с Иркой хлопочут около меня, и чтобы папа уже ждёт...
Я иду по берегу, и никого нет вокруг.
Возвращается только один. Например, когда-то вернулся мой брат, а я остался вне родного города. А я смог найти дорогу к городу лишь после того, как Тихван умер.
На этот раз чуда не произошло, или произошло, но не с неведомым мне капитаном, а с его сыном. Вернется именно Рим. Жаль, что ему в таком возрасте пришлось заплатить за возвращение сполна. Но и награда за храбрость велика!
Корабль снижается, и останавливается в каких-то паре метров над берегом острова. По самой кромке воды бредёт наш маленький капитан Рим Тревор, не обращая внимания на прекрасную новую шхуну, пришедшую на его Зов.
Мы сбрасываем ему трос, и он, наконец, смотрит вверх.
Хочу домой. Думаю, моя мама уже с ума сходит, что меня нет.
Но когда вижу шхуну в небе, даже не могу радоваться – настолько я разбит. Разбит хуже той лодчонки, что принесла меня сюда.
Я забираюсь на борт и осматриваюсь. Команда окружает меня. По кораблю отца знаю, что пока капитан на борту – они живые. Сейчас эти лица не призрачные, и движения полны уверенности и силы. Значит, капитан у них есть? Но почему он не приветствует нового пассажира? Меня вдруг осеняет: это новый папин корабль, взамен старого, и он просто прячется, разыгрывает, шутит! Срываюсь с места, бегу по палубе, но спустя долгое время в изнеможении падаю на тёплый настил. Его здесь нет. И вообще нет капитана. И сама шхуна продолжает висеть на одном месте, не трогаясь в путь. Что-то тут не так.
И вот тут на моё плечо садится прозрачный малюсенький дракончик! Он такой чудесный, как игрушечный, и он живой! Я трогаю пальцем слюдяные радужные крылышки: они дрожат. Становится немного легче, в горле наконец лопается пузырь, и я плачу, словно девчонка.
Мне чудится что-то родное и знакомое в самом дыхании корабля, и я вспоминаю старые легенды моего города: про то, что душа потерявшегося капитана может жить и дальше, давая кораблю возможность подниматься в небо, лететь сквозь облака и лучи солнца, возвращаться домой. А вдруг этот новый парусник, который прилетел за мной – вдруг это и есть теперь мой отец?
Я перестаю плакать нескоро, и всё это время команда почтительно стоит рядом и ждёт.
Потом кто-то из команды, кажется, боцман, помогает мне встать и ведёт на капитанский мостик.
- Капитан Тревор, в нашем городе скоро наступит зима, - говорит боцман хрипло. – Нам пора домой. Прикажете отправляться?
Там, где не видно у прерии ни конца, ни края, где ложится под копыта коня неровная сухая земля, где в ложбинах над ручьями вздыхают невысокие деревья, – лежал под солнцем человек. Густые колючие заросли сорной травы почти смыкались над ним. Высоко в безоблачном небе кружили стервятники, вытягивая тощие лысые шеи.
Другой человек тем временем вёл в поводу уставшую лошадь. Её крупное и не слишком складное тело было покрыто подсохшими хлопьями пены, морда понуро опущена к земле. Бока тяжело подымались и опадали. Хозяин лошади выглядел не лучше – худой и изможденный. Временами он поднимал ко рту полупустую флягу и делал глоток воды. Затем рука его бессильно падала вдоль тела.
Через седло лошади были перекинуты две тяжёлые сумки. Из них выглядывали полотняные мешочки с клеймом Первого Народного Банка.
Лошадь услышала журчание ручья первой. Она встрепенулась и пошла чуть быстрей. Еле слышный за шорохом травы и трескотнёй цикад стон привлёк их внимание. Человек сел в седло, к неудовольствию усталого животного, и поехал на звук. Он больше не повторялся, и всадник заозирался в степи.
Беру тарелку со стола, яростно надраиваю её полотенцем. Бродяга садится за стол, крутит в пальцах деревянную солонку-бочонок.
- Рим… уехал на "Олене", - выдавливает он из себя и просыпает немного соли. Я отбираю солонку, хватаю тряпку, вытираю так, будто он насыпал на столешницу яду. Движения резкие, мне кажется, что иначе я размякну и разревусь. – Понимаете… вашего мужа и его отца можно найти только так.
- Фед не потерялся! Он ещё вернётся!
- Нет. Вы знаете. Где его весточка?
Я сажусь, протираю тарелку за тарелкой, кладу их в плетёнку. Синие цветы, красные цветы… всё сливается в тусклое пятно.
- Он должен был появиться вчера, - говорю я. – Ветер не врёт.
- Конечно. Зачем ветру врать.
Молчание. Даже часы на стене молчат. Даже за окном нет ни звука, хотя ветер, дождь, лошади, трамваи, люди… Почему так тихо?
Бродяга встаёт, поднимает с пола моё полотенце. Я плачу во влажное полотно, словно это спасёт меня, Рима, Феда.
- Посмотрите на меня, - говорит он. – Посмотрите.
Я смотрю. Седой человек, изношенный жизнью до самых корней, выветренный до синеватых прожилок. Сухие губы, сухие глаза. Стоит на коленях передо мной и шепчет:
- …покидал город… искал брата… вернулся…
- Сколько вы не были дома? – требовательно спрашиваю я.
- Я не знаю. А сколько сейчас Тихану Ройву?
- Тихану? Деду Ривана Ройву? Он умер десять лет назад…
- Тогда меня не было очень долго, - отвечает бродяга и поднимается на ноги, хрустя суставами. Просоленный морем, просмолённый табаком.
- И что вы собираетесь делать теперь? – спрашиваю я. Не знаю, можно ли спросить: каково вам внезапно осознать, что вернулись слишком поздно?
- Я пойду к Белой Пристани, спущусь по берегу прямо к белому, как снег, туману, и пропаду там, где рождаются наши небесные суда, не правда ли? А большего нечего и желать.
Кажется, тут меня сшибает на пол невидимая волна, иначе почему я вдруг падаю со стула?
Мама всегда говорила: подумай сначала, а потом уж делай.
Но, видно, сразу все Восемь Ветров гуляют в моей голове. Иначе как я мог сесть на автобус "О-Э" вот так сразу, не подумав о том, что после этого никогда не стану капитаном, да и отца могу не найти? Я даже не сообразил, что в кармане у меня лишь немного мелочи и перочинный ножик. Ни еды, ни воды с собой, и даже в туалет перед дорогой я не забежал. А мама, например, уверена, что этот маленький ритуал куда важнее, чем посидеть на дорожку. Отец, конечно, всегда посмеивался в таких случаях.
А теперь его просто нет. Не уверен, что автобус привезет меня к нему. Вообще не думаю, что он жив. Будь Федолан Тревор жив, точно бы вернулся, хоть ползком.
Как видите, меня захватили самые мрачные и горькие мысли. Чтобы от них отвлечься, я вытащил ножик и потихоньку стал резать спинку сиденья, сидя вполоборота к спине водителя.
Всё это время он, водитель, был какой-то… ну, неживой. Я даже не видел его лицо. Только почти неподвижную спину.
А тут он вдруг обернулся и негромко сказал:
- Не надо ничего тут портить.
И я вскрикнул от неожиданности.
Конечно, это было недостойно будущего капитана, но я испугался. И тут же мне стало немного легче: осознал, что я не один. У водителя было добродушное лицо, он походил на старого пса – такого, знаете, с обвислой мордой и вытянутыми вниз глазами. Бассет.
- Куда едем-то?
- К папе, - сказал я и протянул водителю билет.
- А, - сказал он невыразительно. – Ты не первый, кто думает, что ему поможет "Олень". Решил, что это волшебство, не так ли?
Я кивнул.
Водитель повернулся ко мне спиной. Конечно: надо ведь на дорогу смотреть. За окном ничего интересного, равнина, чахлые кусты, деревца, теряющие листву. И гладкая, серая, унылая дорога.
- Никакого волшебства, никакой мечты, - сказал водитель. – Город мечтателей остался позади. Только ты. Всё волшебство - в тебе. Если ты ищешь – то в конце концов…
Я понял, что мужик не дурак поболтать, но слова он словно заучил в какой-то скучной книжке, где происходят невзаправдашние чудеса. И не стал дальше вслушиваться. Просто смотрел в окно. Тоска.
- А правда, что небоходы, которые проедутся на вашем автобусе, они никогда больше не могут выйти в небо? – спросил я много-много времени спустя.
- Волшебство осталось там, где оно жило все эти годы, мальчик. Там оно никуда не денется. Но автобус у меня не волшебный, - ответил водитель.
Я так понял, что он всё-таки ненастоящий, не человек. Твердит себе одно и то же. Бубнит себе под нос. Так что разговаривать с ним я больше не решился – всё равно ведь скажет только то, что умеет говорить: "Волшебство в тебе. Волшебство там, где оно есть. И больше нигде". Скука.
Ехали мы долго, кто-то выходил, кто-то садился, но в конце концов в салоне остался снова только я один. Иногда я выходил размяться, купить на остановке шоколадку, выпить воды из колонки. Некоторые пассажиры угощали меня чаем и бутербродами. Спустя, может быть, несколько дней водитель сказал:
- Всё. Приехали.
Я прижался лицом к стеклу. За окном было всё серое, шёл дождь, сгущались сумерки, и огромное количество тяжёлой, тёмной воды тяжело переливалось всего в каких-то пяти-шести шагах от остановки. Возле неё тускло светил фонарь, а к его столбу был принайтован канат. Он уходил вверх, но корабля я не увидел.
- Море, - пояснил зачем-то водитель. – Дальше нет дороги для "Оленя".
- Мне… выходить? – спросил я.
- Ну, если хочешь – можешь поехать обратно, - пожал плечами водитель. – Постой-ка. Вот билет. У тебя есть возможность приобрести ещё один. Три билета в одни руки, приятель.
Я покачал головой и вышел из автобуса. Канат болтался на ветру, фонарь светил слабым желтым светом.
Наверное, там на самом деле был корабль. Просто теперь мне его не увидеть.
Хоть бы отца найти тогда, что ли.
Автобус отъехал и остановился. Водитель высунулся в окошко и крикнул:
- Может быть всё-таки поедешь обратно? Я дам тебе билет!
Но я ответил "нет" и подошёл к фонарю. Задрал голову и увидел покрытое ракушечником деревянное днище рыбацкой лодки.
И хотя это была старая, негодная лодка с навесом вместо надстроя и какой-то простынёй на месте паруса, я засмеялся и схватился за канат.
Я видел корабль… и точно буду капитаном.
***
Я покинул город Туманы, раздавленный чувством вины за то, что какой-то малец бросил свою мать и сестру ради призрачной надежды. Три дня спустя оказался там, куда стремился, и понял: ведать не ведаю, что дальше.
…если и есть у Земли край, то он, скорее всего, здесь, у Молочного озера и Белой Пристани. Туман, густой, словно овсяная каша на сливках, кажется непроходимым и непроглядным. Пахнет пресной водой, гниющей древесиной и тиной, а тишина такая, словно туман, как вата, забил не только глаза, но и уши.
Я не вижу озера, но чувствую, что оно где-то здесь. Туман становится ещё плотнее, обхватывает меня белыми объятиями и вдруг приподнимает над собой и тащит в воду. Это довольно приятно, к тому же я знаю, что произойдёт. Я узнал об этом, когда был ещё подростком и ушёл искать своего брата, который, оказывается, умер в преклонном возрасте… но он вернулся, стал капитаном, выходил в небо на Зов и возвращался домой каждую осень. А я стал перелётной птицей, не находящей нигде покоя, и вот нашёл.
Я теперь всегда буду возвращаться в мой город.
Вода бережно качает меня, и постепенно мое тело лишается былой плотности. Молочно-белый свет не даёт видеть, но ощущать себя прозрачным – это как-то странно, щекочуще, приятно. И хотя я уже понимаю, что стал бестелесным, к горлу (уже несуществующему) подступает комок. Старое, скрипящее коленями тело, знававшее и боль, и удовольствие – оно мне было родным. Мне нравилось ощущать вкус еды и вина, вдыхать солёный воздух моря или продымлённый воздух лесной лачуги… нравилось обнимать женщин, задыхаясь от вожделения… теперь это будет позади. Не поторопился ли я? Ведь ничего этого не будет!
Мои мысли вдруг будто раскалываются на тысячи осколков, брызжущих вверх, и я понимаю, что устремляюсь ввысь. Уже над туманом понимаю, что очень отчетливо различаю старую деревянную пристань, покрытую облупленной белой краской. Озеро такое маленькое! Тут и одному кораблю не разгуляться…
Кораблю! Вон он, внизу, трехмачтовое судно, красивое, изящных линий, с опущенными парусами. На палубе сидят люди: как будто команда. Когда капитан есть, они живут, когда нет – они словно нарисованные, или, лучше сказать, картонные.
…ветер подхватывает меня и швыряет прямо на палубу. Я разбиваюсь с весёлым звоном и стеклянными брызгами, и недвижная команда вдруг начинает суетиться, а паруса разворачиваются и наполняются воздухом. Жизнь в каждой досочке, в каждой ниточке корабля, жизнь в радужных брызгах, висящих над палубой, и в стрекозьих крылышках, трепещущих в дюйме от штурвала… и это всё я.
***
Кажется, я ещё никогда не был так далеко от города Туманов. Мама и Ирка кажутся отсюда тенями, я не могу вспомнить их лицами. Они словно картинки из книжки, забытой во время летних каникул на столе.
Моя маленькая, прохудившаяся лодка болтается в небе, сыплется колкой крошкой ледяной дождь. Сижу под жалким навесом из парусины, дуя на горячий котелок с чаем. Крошечная жаровня так и пышет, но тепла её мне мало. Парусина в нескольких местах уже дала течь. Я одновременно счастлив и несчастен. Не знаю, как оно так бывает, но радуюсь: я небоход. Я прокатился на "Олеш-экспресс" и всё-таки лечу по небу.
Но моя цель всё так же далека от меня. Отца нет. И неизвестно, где его искать. Лодка движется быстро, летит над самой водой. Холодно, не спасает ни жаровня, ни горячий чай. И тут внезапно мой маленький челнок делает в воздухе вираж и садится на воду. Кажется, я прибыл: днище лодки скребется о песок, нос утыкается в берег небольшого островка. Здесь во множестве лежат остатки кораблекрушения: бочки, сломанные мачты, спутанная оснастка, рваные паруса. Большая часть остова корабля увязла в белом песке. Стуча зубами от холода и страха, я иду по вязкому песку, рассматривая эти останки: становится понятно, что это – корабль моего отца. Как если бы на каждой деревяшке было написано "Федолан Тревор". Я знаю этот штурвал с вырезанным на нём именем: Рим. Мне знаком вымпел с гербом города небоходов: облако с парусами. Моё сердце сжимается до такой боли, что я еле дышу. В довершение всего лодка кренится набок и зачёрпывает воды столько, что тонет. Меня подводят ноги: падаю на песок возле куска парусины и пытаюсь разрыдаться… Я ведь ребенок! Я хочу к маме! Хочу, чтобы папа наконец нашелся! Хочу, хочу, хочу!
Но что-то не даёт мне разреветься, я лишь хлюпаю раз-другой носом и встаю. Надо обойти весь островок, вдруг папа жив и просто укрывается где-то от непогоды? То есть уже понятно, что вокруг никого нет, никакого признака жилья, запаха дыма, следов… Но обойти надо.
Ветер дует очень сильно, но в этом есть и что-то хорошее: тучи, наконец, освобождают часть небосвода. Ошалелая от непогоды бирюза заставляет меня щуриться. Солнечные лучи не особо согревают, но становится немного светлей.
В отчаянии я молю небо, прошу, подай мне знак, помоги мне, дай мне жить! О небеса, моё сердце пропускает удары, моё горло закаменело так, что я еле дышу, помогите же! Пошлите мне вашу помощь, когда уже поздно, когда я ее не жду, потому что я хочу жить, хочу найти отца, хочу вернуться домой!
Да, больше всего хочется домой. Чтобы тепло, и мама с Иркой хлопочут около меня, и чтобы папа уже ждёт...
Я иду по берегу, и никого нет вокруг.
***
Возвращается только один. Например, когда-то вернулся мой брат, а я остался вне родного города. А я смог найти дорогу к городу лишь после того, как Тихван умер.
На этот раз чуда не произошло, или произошло, но не с неведомым мне капитаном, а с его сыном. Вернется именно Рим. Жаль, что ему в таком возрасте пришлось заплатить за возвращение сполна. Но и награда за храбрость велика!
Корабль снижается, и останавливается в каких-то паре метров над берегом острова. По самой кромке воды бредёт наш маленький капитан Рим Тревор, не обращая внимания на прекрасную новую шхуну, пришедшую на его Зов.
Мы сбрасываем ему трос, и он, наконец, смотрит вверх.
***
Хочу домой. Думаю, моя мама уже с ума сходит, что меня нет.
Но когда вижу шхуну в небе, даже не могу радоваться – настолько я разбит. Разбит хуже той лодчонки, что принесла меня сюда.
Я забираюсь на борт и осматриваюсь. Команда окружает меня. По кораблю отца знаю, что пока капитан на борту – они живые. Сейчас эти лица не призрачные, и движения полны уверенности и силы. Значит, капитан у них есть? Но почему он не приветствует нового пассажира? Меня вдруг осеняет: это новый папин корабль, взамен старого, и он просто прячется, разыгрывает, шутит! Срываюсь с места, бегу по палубе, но спустя долгое время в изнеможении падаю на тёплый настил. Его здесь нет. И вообще нет капитана. И сама шхуна продолжает висеть на одном месте, не трогаясь в путь. Что-то тут не так.
И вот тут на моё плечо садится прозрачный малюсенький дракончик! Он такой чудесный, как игрушечный, и он живой! Я трогаю пальцем слюдяные радужные крылышки: они дрожат. Становится немного легче, в горле наконец лопается пузырь, и я плачу, словно девчонка.
Мне чудится что-то родное и знакомое в самом дыхании корабля, и я вспоминаю старые легенды моего города: про то, что душа потерявшегося капитана может жить и дальше, давая кораблю возможность подниматься в небо, лететь сквозь облака и лучи солнца, возвращаться домой. А вдруг этот новый парусник, который прилетел за мной – вдруг это и есть теперь мой отец?
Я перестаю плакать нескоро, и всё это время команда почтительно стоит рядом и ждёт.
Потом кто-то из команды, кажется, боцман, помогает мне встать и ведёт на капитанский мостик.
- Капитан Тревор, в нашем городе скоро наступит зима, - говорит боцман хрипло. – Нам пора домой. Прикажете отправляться?
ГЛАВА 2. Последний у костра предков (рассказ, 2013)
Там, где не видно у прерии ни конца, ни края, где ложится под копыта коня неровная сухая земля, где в ложбинах над ручьями вздыхают невысокие деревья, – лежал под солнцем человек. Густые колючие заросли сорной травы почти смыкались над ним. Высоко в безоблачном небе кружили стервятники, вытягивая тощие лысые шеи.
Другой человек тем временем вёл в поводу уставшую лошадь. Её крупное и не слишком складное тело было покрыто подсохшими хлопьями пены, морда понуро опущена к земле. Бока тяжело подымались и опадали. Хозяин лошади выглядел не лучше – худой и изможденный. Временами он поднимал ко рту полупустую флягу и делал глоток воды. Затем рука его бессильно падала вдоль тела.
Через седло лошади были перекинуты две тяжёлые сумки. Из них выглядывали полотняные мешочки с клеймом Первого Народного Банка.
Лошадь услышала журчание ручья первой. Она встрепенулась и пошла чуть быстрей. Еле слышный за шорохом травы и трескотнёй цикад стон привлёк их внимание. Человек сел в седло, к неудовольствию усталого животного, и поехал на звук. Он больше не повторялся, и всадник заозирался в степи.
