Ольга обернулась к «улыбающемуся», на лице которого застыла маска недоумения и шока от последствий содеянного.
— Ты ошибся, — без единой ноты сочувствия произнесла она. — Нельзя силой дарить то, о чём не просят. Сначала нужно было получить их согласие. Неважно как. Любой ценой. А теперь… Тебе не до улыбок. Ты — убийца.
И она пошла на него — несчастного, потерянного, не знающего, куда деться.
— Виктор! — Алиса дёрнула его за руку. — Бежим!
Инстинкт сработал быстрее мысли. Он схватил её за руку, потащил к запасному выходу.
Огонь разрастался. Дым заполнял лабораторию. «Улыбающиеся» не спешили — они просто стояли, наблюдая, ожидая.
Запасной выход — узкий коридор в глубине помещения. Виктор толкнул дверь. Заблокирована. Обрушившиеся конструкции — балки, куски потолка, арматура — перекрыли проход. Ловушка. Они в ловушке. Виктор взглянул на Алису и в один миг ему показалось, что на этой земле из людей остались только они вдвоем. “Как Адам и Ева, - подумал он, - Надо спасти ее. Любой ценой.”
Ольга и её группа двигались медленно, методично, сжимая кольцо. Не нападали. Не бросались. Просто шли, шаг за шагом, сжимали пространство, и с каждым их шагом воздух густел, наполняясь незвуком, что впивался в виски стальными щупальцами. Психическое давление нарастало.
Виктор видел, как кожа на его руках покрывается язвами. Не иллюзорными — он видел их, чувствовал жжение, боль. Кожа чернела, вздувалась волдырями, лопалась, обнажая мясо под ней.
Он зажмурился. Открыл глаза. Руки чистые. Никаких язв. Но ощущение осталось.
Голоса из прошлого эхом отдавались в голове. Мать: «Ты всегда был таким циничным, Витя. Никому не веришь». Отец: «Ты ничего не добьёшься с таким характером». Марк: «Ты просто завидуешь, Виктор. Завидуешь тем, кто умеет быть счастливым». Голоса сливались, накладывались друг на друга, превращаясь в какофонию обвинений.
Алиса прилипла к стене, как мотылек, пригвожденный булавкой. Взгляд метался от обугленного силуэта Сергея к неподвижным маскам вокруг. Ее дыхание стало прерывистым, свистящим.
— Они... они не злые, — пробормотала она. — Они просто... не чувствуют. Им не больно. Им не страшно. Им... хорошо.
И в этих словах прозвучала невыносимая, гибельная зависть.
— Алиса, держись! — крикнул Виктор, но его голос был чужим, хриплым надрывом.
Она посмотрела на него. И он увидел в ее глазах не страх, а изнеможение. Бесконечную, всепоглощающую усталость. Ту самую, что заставляет сбросить груз с обрыва, лишь бы прекратить падение.
— Я не могу больше это видеть! Почему мы сопротивляемся? — Голос дрожал. — Почему мы цепляемся за эту боль? За этот страх? Может, они правы? Может, это и есть спасение?
— Нет. — Виктор схватил её за плечи, заставил посмотреть на себя. — Это не спасение. Это смерть. Ты умрёшь, Алиса. Не физически. Внутри. Всё, что делает тебя тобой, исчезнет.
Алиса смотрела на него. Глаза полны слёз.
— Я устала, Виктор. — Голос сломался. — Я так устала видеть это. Чувствовать это. Я не могу больше.
— Можешь. Ты сильная.
— Нет. — Она покачала головой. — Я не сильная. Я просто... боялась сдаться. Но теперь я не боюсь.
Она встретилась взглядом с Виктором. В её глазах не было страха. Только бесконечная усталость. И жажда покоя.
— Прости меня, — прошептала она.
И оттолкнула его.
Шагнула к Ольге.
— Алиса, нет!
Виктор бросился за ней, но «улыбающиеся» сомкнули кольцо, отрезав путь. Он бился об их тела — плотные, неподвижные, не реагирующие на удары.
Алиса остановилась перед Ольгой. Подняла лицо.
— Я не могу больше этого видеть, — произнесла она. Не крик. Тихое признание. Освобождение. — Забери меня. Пожалуйста.
Ольга ждала. Ее руки поднялись, как у священницы, готовой принять дар. Алиса подставила свое лицо, заплаканное, искаженное мукой, но с обреченным согласием.
Прикосновение. Кончики пальцев Ольги коснулись висков Алисы. Лицо Алисы исказилось. Рот раскрылся в беззвучном крике. Глаза расширились. Тело напряглось, каждая мышца натянулась до предела.
Виктор смотрел. Не мог отвести взгляд.
Тело девушки выгнулось в немой судороге. Лицо исказила гримаса, в которой было все: боль, ужас, отречение. Мука длилась мгновение, вечность. И медленно, как расплавленный воск, застыла. Превратилась в ту самую широкую, безжизненную улыбку. Зрачки расширились, стали плоскими, как черный лак.
Алиса обернулась к Виктору. Пустота смотрела на него ее глазами.
— Теперь все хорошо, — произнесла она механически, голосом без тембра и тепла. — Все так... просто.
Виктор стоял, не в силах пошевелиться.
Ошеломление ударило по Виктору, как обух. Не просто потеря. Капитуляция. Добровольное падение в бездну. Он предлагал борьбу, спасение — а она выбрала покой небытия. Горькая желчь подступила к горлу. Воля, стальной стержень, что держал его все это время, сломался с тихим щелчком внутри.
Зачем? Ради чего всё это? Сергей мёртв. Алиса мертва. Я один. Против всех. Против мира. Сдаться. Принять. Улыбнуться. Прекратить эту бессмысленную борьбу в мире, где правда режет по живому, а спасение — худшая из пыток.
Ольга повернулась к нему. Протянула руку.
— Присоединяйся, — произнесла она. — Не сопротивляйся. Будет хорошо.
Виктор смотрел на руку. Одно прикосновение. И всё закончится. Боль. Страх. Одиночество. Всё исчезнет.
Так просто.
Рука потянулась вперёд.
Остановилась.
Нет.
Инстинкт жизни. Глубже мысли. Глубже отчаяния.
Не сдамся.
Но ноги, предательские, живые ноги, уже отшатнулись назад. Инстинкт, глухой и слепой, заставил тело рвануться прочь, пока разум цеплялся за пустоту. Пока «улыбающиеся» смотрели на свою новую сестру, он, как затравленный зверь, кинулся в сторону, в клубящийся жар, туда, где в стене зияла пасть вентиляционной шахты. «Улыбающиеся» двинулись за ним, но медленно, без спешки.
Он не герой. Не мститель. Он — беглец. Единственная цель, оставшаяся в распадающемся мире: выжить. Хотя бы на мгновение дольше.
С обожженными ладонями он оторвал решетку и рухнул в черноту. Падение было коротким, удар о холодный металл — оглушительным. Темнота приняла его, как могила. Где-то наверху оставались огонь, улыбки и тело друга. Здесь, на дне, не было ничего. Кроме него одного.
Виктор очнулся в темноте, не помня, как долго пролежал без сознания. Тело болело — каждая мышца, каждая кость. Он лежал в куче мусора на дне вентиляционной шахты, в подвале, куда не доставал свет. Медленно поднялся. Ощупал себя — ничего не сломано. Чудо. Выбрался наружу через аварийный люк. Город встретил рассветом. Серым. Холодным. Мёртвым.
Виктор шёл по пустым улицам, не зная, куда идти. Цель исчезла вместе с Сергеем и Алисой. Остался только инстинкт — двигаться вперёд, потому что остановка означала смерть.
Город казался вымершим. Над пустынными перекрестками мигали красно-желтые огни светофоров, отсчитывая время для призраков. Вывески над опустевшими магазинами продолжали назойливо твердить свое: «Твоя улыбка — наш успех!», «Стань лучшей версией себя!». Ветер гулял по разбитым витринам, перебирая осколки и гоня перед собой яркие лепестки искусственных цветов — они шуршали по асфальту, словно лебединые перья.
Воздух плотно пах сладковатой, тошной прелостью. Виктор шел, и земля под ногами то внезапно твердела, как железо, то обретала зыбкость болотной трясины. Он спотыкался на ровном месте, когда гравитация на мгновение ослабевала, заставляя делать нелепый, прыгающий шаг. Тени жили своей жизнью: его собственная растягивалась на десятки метров, а потом резко сжималась в черное пятно у самых ботинок.
В промозглой дымке переулка ему явилось видение: он сам, в дорогом, но безликом костюме, с новым кейсом в руке. Тот Виктор шел уверенно, с пустым, устремленным в несуществующую цель взглядом. Эхо. Отпечаток на пленке реальности.
Жажда скрутила горло стальным обручем. В полуразрушенном ларьке он нашел пластиковую бутылку. Жидкость в ней была бурой, с радужной пленкой и ржавым осадком на дне. Он отшатнулся, выпуская емкость из пальцев. С неба начали падать редкие, тяжелые капли. Там, где они касались асфальта, оставались темные, дымящиеся язвы, распространяя едкий запах гари.
Ноги сами принесли его к знакомому подъезду. Дверь сорвана с петель. Внутри пахло сыростью и тлением. И тут он увидел. Детский рисунок мелом. Кривоватое солнце, домик, дерево. Он проходил мимо него тысячи раз, не замечая. Теперь линии пульсировали, будто по ним бежал ток. Мел смывался невидимым потоком, и из-под него проступала штукатурка. Но это была не штукатурка. Чернота под покровом дышала. Медленно, ритмично, как спящий зверь. Это был не город в руинах. Это был город, с которого содрали кожу. Оголили суть.
Ужаса не было. Пришла усталость. Вселенская, парализующая. Она сковала конечности свинцовой тяжестью. Такой густой мрак звал к себе, сулил конец борьбе. Остаться. Лечь на холодную плитку и позволить тьме поглотить, растворить, стереть.
Он сделал неглубокий, прерывистый вдох. Развернулся и медленно, почти машинально, зашагал обратно — под кислотный дождь, под мертвый свет бессмысленных вывесок, в самое сердце безумия. Без цели. Все цели исчезли. Осталось лишь одно — движение. Просто идти. Куда, не важно, потом видно будет.
Площадь открывалась перед ним внезапно, словно прорвав завесу из дождя и тумана. В центре, застывший в ледяном саване, стоял фонтан. Скульптура в его центре — какая-то нимфа или ангел — превратилась в призрачный, обледеневший силуэт. И вокруг, на мокрых от кислотной влаги скамейках, сидели они. «Улыбающиеся». Неподвижные, как часть этого окаменевшего пейзажа. Они не смотрели на него, не поворачивали голов. Их присутствие было таким же естественным и безразличным, как существование фонарного столба.
Возле самой чаши фонтана, на корточках, сидел маленький мальчик. В чистой, словно только что надетой куртке. Он пытался собрать рассыпанные разноцветные стеклышки. Его пальцы вяло перебирали осколки, то и дело роняя их. Лицо ребенка было отмечено не кривой гримасой, а идеальной, жутковатой улыбкой, симметричной, как крылья бабочки, приколотые булавкой. Он поднял голову. Взгляд был пустым, плоским, лишенным глубины.
— Здесь больше не больно, — произнес ребенок. Голос был ровным, без интонации, как озвученный текст. В нем не было ни утешения, ни приглашения. Только констатация факта, холодная и окончательная.
Виктор почувствовал, как подкашиваются ноги. Он сделал шаг к фонтану и посмотрел в лед, покрывавший черную воду. Лед был мутным, покрытым трещинами и узорами, словно морозными цветами на окне в мир иного. И в этом потрескавшемся зеркале он увидел себя.
Изможденное, испачканное сажей и грязью лицо. Впалые щеки, запавшие виски, щетина. Но глаза... В этих запавших глазах, в их глубине, жила усталость. Неистовая, всепоглощающая. В них плавала боль, отчаяние, страх. В них была жизнь. Настоящая, невыносимая, но — жизнь.
И это осознание ударило с такой силой, что перехватило дыхание.
Он всегда считал себя реалистом. Трезвым циником, который видит мир без прикрас. Но теперь он понимал: он видел только половину. Он видел ложь, подлость, гнилое нутро — и гордился этим, носил свою проницательность как броню. Но с той же яростью, с той же слепой верой, он отрицал все другое. Простое тепло чьей-то руки в трудную минуту. Беззвездную тишину взаимопонимания. Мимолетную красоту заката, что никуда не ведет и ничего не просит взамен. Его цинизм был не правдой. Он был щитом. Тяжелым, неудобным щитом, который он так плотно прижал к груди, что тот мешал дышать. Мешал жить. Он был слеп. Слеп по-своему, избирательно, фанатично. Точно так же как эти… улыбающиеся…
Это было странное, болезненное просветление. Опустошение, выжженное дотла, на котором вдруг проступили контуры настоящей, неудобной истины. Его не сломили. Его очистили. Выпотрошили до дна и оставили наедине с голой сутью.
Он смотрел на марионетку-ребенка с его неживой, совершенной улыбкой, и на свое живое, искаженное страданием лицо в ледяном отражении. Сила была не в том, чтобы отрицать одну ложь, приняв другую. Сила была в том, чтобы принять. Принять все. И ядовитый дождь, и леденящий ветер, и эту всепроникающую боль. Принять и увидеть. Просто увидеть.
Он смотрел в пустые глаза ребенка, потом — снова на свое отражение. Ответ рождался из самой глубины опустошения. Его сила — не в отрицании. Она в принятии. В том, чтобы видеть и принять.
Ноги понесли его прочь от фонтана, от давящего спокойствия площади. Он свернул в полуразрушенный магазин канцтоваров. Воздух внутри был густым и сладким от запаха разложившейся бумаги, переплетенного с кислотной остротой распавшегося пластика. Полки ломились от мертвого товара. Он схватил первую попавшуюся ручку — она оказалась легкой, пустой. При попытке что-то начеркать на пыльном прилавке, стержень оставил лишь жирную, ржавую полосу. Чернила высохли, испарились, как и все живое здесь. Блокноты в ярких обложках рассыпались в труху от прикосновения, их листья обращались в пепел.
Отчаяние начало снова подбираться к горлу, холодными щупальцами. Но тогда он заметил в дальнем углу, под обломками гипсокартона, коробку. В ней лежала пачка прессованного угля для рисования, уцелевшая в целлофане, и несколько листов плотной, шероховатой бумаги. Они не распались. Они ждали.
Он вышел на тротуар, сел на холодный бордюр, прислонившись спиной к грубо оштукатуренной стене. Напротив стояло здание, чьи контуры плыли, как в мареве. Стены дыбились волнами, окна искривлялись, превращаясь в кривые подобия глазниц. Виктор прижал лист к колену, взял уголь. Рука дрожала, отказываясь слушаться, пальцы плохо помнили, как держать карандаш. Он не пытался изобразить дом. Он пытался поймать сам распад. Рваные, нервные штрихи. Глубокие, черные провалы, в которых тонула реальность. Это получалось уродливо, коряво, но в этих линиях не было лжи. Это был протокол. Актуальный, дышащий свидетельский показание.
И пока он водил углем по шершавой поверхности, случилось чудо — или катастрофа. Рисунок ожил. Не в буквальном смысле. Но на бумаге проступало именно то, что видели его глаза: зыбкость, неустойчивость, эта просачивающаяся изнанка бытия. Он фиксировал не форму, а само ощущение конца.
В этот миг сквозь призму его концентрации прорвался звук. Сначала приглушенный, потом нарастающий. Гул, идущий из центра города, с главной площади. Он вбирал в себя все остальные шумы, становясь единым, мощным потоком. И сквозь него, чисто, металлически, прозвучал голос Ольги, усиленный до немыслимой мощи:
— Приходите к свету. Всех ждет покой.
Спокойная решимость, родившаяся у фонтана, не дрогнула. Не возникло и тени прежнего страха. Вместо него — холодная, кристальная необходимость. Ясность.
Он медленно поднялся. Колени не дрожали. Сложил свои убогие, бесценные рисунки, эти кривые зеркала реальности, и засунул их за пазуху, к телу, чтобы согреть дыханием. Он пойдет на зов не как боец. Не как жертва. Не как проситель.
Он хочет посмотреть Правде в глаза. Не прячась за цинизм. Не защищаясь иллюзиями. Не пытаясь победить или отрицать.
Просто — увидеть.
Парки, которые раньше были живыми, пусть и запущенными, теперь выглядели стерильными. «Улыбающиеся» вычищали их методично — выкорчёвывали дикие цветы, подстригали кусты до геометрической правильности, выравнивали землю до идеальной гладкости.
— Ты ошибся, — без единой ноты сочувствия произнесла она. — Нельзя силой дарить то, о чём не просят. Сначала нужно было получить их согласие. Неважно как. Любой ценой. А теперь… Тебе не до улыбок. Ты — убийца.
И она пошла на него — несчастного, потерянного, не знающего, куда деться.
— Виктор! — Алиса дёрнула его за руку. — Бежим!
Инстинкт сработал быстрее мысли. Он схватил её за руку, потащил к запасному выходу.
Огонь разрастался. Дым заполнял лабораторию. «Улыбающиеся» не спешили — они просто стояли, наблюдая, ожидая.
Запасной выход — узкий коридор в глубине помещения. Виктор толкнул дверь. Заблокирована. Обрушившиеся конструкции — балки, куски потолка, арматура — перекрыли проход. Ловушка. Они в ловушке. Виктор взглянул на Алису и в один миг ему показалось, что на этой земле из людей остались только они вдвоем. “Как Адам и Ева, - подумал он, - Надо спасти ее. Любой ценой.”
***
Ольга и её группа двигались медленно, методично, сжимая кольцо. Не нападали. Не бросались. Просто шли, шаг за шагом, сжимали пространство, и с каждым их шагом воздух густел, наполняясь незвуком, что впивался в виски стальными щупальцами. Психическое давление нарастало.
Виктор видел, как кожа на его руках покрывается язвами. Не иллюзорными — он видел их, чувствовал жжение, боль. Кожа чернела, вздувалась волдырями, лопалась, обнажая мясо под ней.
Он зажмурился. Открыл глаза. Руки чистые. Никаких язв. Но ощущение осталось.
Голоса из прошлого эхом отдавались в голове. Мать: «Ты всегда был таким циничным, Витя. Никому не веришь». Отец: «Ты ничего не добьёшься с таким характером». Марк: «Ты просто завидуешь, Виктор. Завидуешь тем, кто умеет быть счастливым». Голоса сливались, накладывались друг на друга, превращаясь в какофонию обвинений.
Алиса прилипла к стене, как мотылек, пригвожденный булавкой. Взгляд метался от обугленного силуэта Сергея к неподвижным маскам вокруг. Ее дыхание стало прерывистым, свистящим.
— Они... они не злые, — пробормотала она. — Они просто... не чувствуют. Им не больно. Им не страшно. Им... хорошо.
И в этих словах прозвучала невыносимая, гибельная зависть.
— Алиса, держись! — крикнул Виктор, но его голос был чужим, хриплым надрывом.
Она посмотрела на него. И он увидел в ее глазах не страх, а изнеможение. Бесконечную, всепоглощающую усталость. Ту самую, что заставляет сбросить груз с обрыва, лишь бы прекратить падение.
— Я не могу больше это видеть! Почему мы сопротивляемся? — Голос дрожал. — Почему мы цепляемся за эту боль? За этот страх? Может, они правы? Может, это и есть спасение?
— Нет. — Виктор схватил её за плечи, заставил посмотреть на себя. — Это не спасение. Это смерть. Ты умрёшь, Алиса. Не физически. Внутри. Всё, что делает тебя тобой, исчезнет.
Алиса смотрела на него. Глаза полны слёз.
— Я устала, Виктор. — Голос сломался. — Я так устала видеть это. Чувствовать это. Я не могу больше.
— Можешь. Ты сильная.
— Нет. — Она покачала головой. — Я не сильная. Я просто... боялась сдаться. Но теперь я не боюсь.
Она встретилась взглядом с Виктором. В её глазах не было страха. Только бесконечная усталость. И жажда покоя.
— Прости меня, — прошептала она.
И оттолкнула его.
Шагнула к Ольге.
— Алиса, нет!
Виктор бросился за ней, но «улыбающиеся» сомкнули кольцо, отрезав путь. Он бился об их тела — плотные, неподвижные, не реагирующие на удары.
Алиса остановилась перед Ольгой. Подняла лицо.
— Я не могу больше этого видеть, — произнесла она. Не крик. Тихое признание. Освобождение. — Забери меня. Пожалуйста.
Ольга ждала. Ее руки поднялись, как у священницы, готовой принять дар. Алиса подставила свое лицо, заплаканное, искаженное мукой, но с обреченным согласием.
Прикосновение. Кончики пальцев Ольги коснулись висков Алисы. Лицо Алисы исказилось. Рот раскрылся в беззвучном крике. Глаза расширились. Тело напряглось, каждая мышца натянулась до предела.
Виктор смотрел. Не мог отвести взгляд.
Тело девушки выгнулось в немой судороге. Лицо исказила гримаса, в которой было все: боль, ужас, отречение. Мука длилась мгновение, вечность. И медленно, как расплавленный воск, застыла. Превратилась в ту самую широкую, безжизненную улыбку. Зрачки расширились, стали плоскими, как черный лак.
Алиса обернулась к Виктору. Пустота смотрела на него ее глазами.
— Теперь все хорошо, — произнесла она механически, голосом без тембра и тепла. — Все так... просто.
Виктор стоял, не в силах пошевелиться.
Ошеломление ударило по Виктору, как обух. Не просто потеря. Капитуляция. Добровольное падение в бездну. Он предлагал борьбу, спасение — а она выбрала покой небытия. Горькая желчь подступила к горлу. Воля, стальной стержень, что держал его все это время, сломался с тихим щелчком внутри.
Зачем? Ради чего всё это? Сергей мёртв. Алиса мертва. Я один. Против всех. Против мира. Сдаться. Принять. Улыбнуться. Прекратить эту бессмысленную борьбу в мире, где правда режет по живому, а спасение — худшая из пыток.
Ольга повернулась к нему. Протянула руку.
— Присоединяйся, — произнесла она. — Не сопротивляйся. Будет хорошо.
Виктор смотрел на руку. Одно прикосновение. И всё закончится. Боль. Страх. Одиночество. Всё исчезнет.
Так просто.
Рука потянулась вперёд.
Остановилась.
Нет.
Инстинкт жизни. Глубже мысли. Глубже отчаяния.
Не сдамся.
Но ноги, предательские, живые ноги, уже отшатнулись назад. Инстинкт, глухой и слепой, заставил тело рвануться прочь, пока разум цеплялся за пустоту. Пока «улыбающиеся» смотрели на свою новую сестру, он, как затравленный зверь, кинулся в сторону, в клубящийся жар, туда, где в стене зияла пасть вентиляционной шахты. «Улыбающиеся» двинулись за ним, но медленно, без спешки.
Он не герой. Не мститель. Он — беглец. Единственная цель, оставшаяся в распадающемся мире: выжить. Хотя бы на мгновение дольше.
С обожженными ладонями он оторвал решетку и рухнул в черноту. Падение было коротким, удар о холодный металл — оглушительным. Темнота приняла его, как могила. Где-то наверху оставались огонь, улыбки и тело друга. Здесь, на дне, не было ничего. Кроме него одного.
Виктор очнулся в темноте, не помня, как долго пролежал без сознания. Тело болело — каждая мышца, каждая кость. Он лежал в куче мусора на дне вентиляционной шахты, в подвале, куда не доставал свет. Медленно поднялся. Ощупал себя — ничего не сломано. Чудо. Выбрался наружу через аварийный люк. Город встретил рассветом. Серым. Холодным. Мёртвым.
Виктор шёл по пустым улицам, не зная, куда идти. Цель исчезла вместе с Сергеем и Алисой. Остался только инстинкт — двигаться вперёд, потому что остановка означала смерть.
Город казался вымершим. Над пустынными перекрестками мигали красно-желтые огни светофоров, отсчитывая время для призраков. Вывески над опустевшими магазинами продолжали назойливо твердить свое: «Твоя улыбка — наш успех!», «Стань лучшей версией себя!». Ветер гулял по разбитым витринам, перебирая осколки и гоня перед собой яркие лепестки искусственных цветов — они шуршали по асфальту, словно лебединые перья.
Воздух плотно пах сладковатой, тошной прелостью. Виктор шел, и земля под ногами то внезапно твердела, как железо, то обретала зыбкость болотной трясины. Он спотыкался на ровном месте, когда гравитация на мгновение ослабевала, заставляя делать нелепый, прыгающий шаг. Тени жили своей жизнью: его собственная растягивалась на десятки метров, а потом резко сжималась в черное пятно у самых ботинок.
В промозглой дымке переулка ему явилось видение: он сам, в дорогом, но безликом костюме, с новым кейсом в руке. Тот Виктор шел уверенно, с пустым, устремленным в несуществующую цель взглядом. Эхо. Отпечаток на пленке реальности.
Жажда скрутила горло стальным обручем. В полуразрушенном ларьке он нашел пластиковую бутылку. Жидкость в ней была бурой, с радужной пленкой и ржавым осадком на дне. Он отшатнулся, выпуская емкость из пальцев. С неба начали падать редкие, тяжелые капли. Там, где они касались асфальта, оставались темные, дымящиеся язвы, распространяя едкий запах гари.
Ноги сами принесли его к знакомому подъезду. Дверь сорвана с петель. Внутри пахло сыростью и тлением. И тут он увидел. Детский рисунок мелом. Кривоватое солнце, домик, дерево. Он проходил мимо него тысячи раз, не замечая. Теперь линии пульсировали, будто по ним бежал ток. Мел смывался невидимым потоком, и из-под него проступала штукатурка. Но это была не штукатурка. Чернота под покровом дышала. Медленно, ритмично, как спящий зверь. Это был не город в руинах. Это был город, с которого содрали кожу. Оголили суть.
Ужаса не было. Пришла усталость. Вселенская, парализующая. Она сковала конечности свинцовой тяжестью. Такой густой мрак звал к себе, сулил конец борьбе. Остаться. Лечь на холодную плитку и позволить тьме поглотить, растворить, стереть.
Он сделал неглубокий, прерывистый вдох. Развернулся и медленно, почти машинально, зашагал обратно — под кислотный дождь, под мертвый свет бессмысленных вывесок, в самое сердце безумия. Без цели. Все цели исчезли. Осталось лишь одно — движение. Просто идти. Куда, не важно, потом видно будет.
***
Площадь открывалась перед ним внезапно, словно прорвав завесу из дождя и тумана. В центре, застывший в ледяном саване, стоял фонтан. Скульптура в его центре — какая-то нимфа или ангел — превратилась в призрачный, обледеневший силуэт. И вокруг, на мокрых от кислотной влаги скамейках, сидели они. «Улыбающиеся». Неподвижные, как часть этого окаменевшего пейзажа. Они не смотрели на него, не поворачивали голов. Их присутствие было таким же естественным и безразличным, как существование фонарного столба.
Возле самой чаши фонтана, на корточках, сидел маленький мальчик. В чистой, словно только что надетой куртке. Он пытался собрать рассыпанные разноцветные стеклышки. Его пальцы вяло перебирали осколки, то и дело роняя их. Лицо ребенка было отмечено не кривой гримасой, а идеальной, жутковатой улыбкой, симметричной, как крылья бабочки, приколотые булавкой. Он поднял голову. Взгляд был пустым, плоским, лишенным глубины.
— Здесь больше не больно, — произнес ребенок. Голос был ровным, без интонации, как озвученный текст. В нем не было ни утешения, ни приглашения. Только констатация факта, холодная и окончательная.
Виктор почувствовал, как подкашиваются ноги. Он сделал шаг к фонтану и посмотрел в лед, покрывавший черную воду. Лед был мутным, покрытым трещинами и узорами, словно морозными цветами на окне в мир иного. И в этом потрескавшемся зеркале он увидел себя.
Изможденное, испачканное сажей и грязью лицо. Впалые щеки, запавшие виски, щетина. Но глаза... В этих запавших глазах, в их глубине, жила усталость. Неистовая, всепоглощающая. В них плавала боль, отчаяние, страх. В них была жизнь. Настоящая, невыносимая, но — жизнь.
И это осознание ударило с такой силой, что перехватило дыхание.
Он всегда считал себя реалистом. Трезвым циником, который видит мир без прикрас. Но теперь он понимал: он видел только половину. Он видел ложь, подлость, гнилое нутро — и гордился этим, носил свою проницательность как броню. Но с той же яростью, с той же слепой верой, он отрицал все другое. Простое тепло чьей-то руки в трудную минуту. Беззвездную тишину взаимопонимания. Мимолетную красоту заката, что никуда не ведет и ничего не просит взамен. Его цинизм был не правдой. Он был щитом. Тяжелым, неудобным щитом, который он так плотно прижал к груди, что тот мешал дышать. Мешал жить. Он был слеп. Слеп по-своему, избирательно, фанатично. Точно так же как эти… улыбающиеся…
Это было странное, болезненное просветление. Опустошение, выжженное дотла, на котором вдруг проступили контуры настоящей, неудобной истины. Его не сломили. Его очистили. Выпотрошили до дна и оставили наедине с голой сутью.
Он смотрел на марионетку-ребенка с его неживой, совершенной улыбкой, и на свое живое, искаженное страданием лицо в ледяном отражении. Сила была не в том, чтобы отрицать одну ложь, приняв другую. Сила была в том, чтобы принять. Принять все. И ядовитый дождь, и леденящий ветер, и эту всепроникающую боль. Принять и увидеть. Просто увидеть.
Он смотрел в пустые глаза ребенка, потом — снова на свое отражение. Ответ рождался из самой глубины опустошения. Его сила — не в отрицании. Она в принятии. В том, чтобы видеть и принять.
***
Ноги понесли его прочь от фонтана, от давящего спокойствия площади. Он свернул в полуразрушенный магазин канцтоваров. Воздух внутри был густым и сладким от запаха разложившейся бумаги, переплетенного с кислотной остротой распавшегося пластика. Полки ломились от мертвого товара. Он схватил первую попавшуюся ручку — она оказалась легкой, пустой. При попытке что-то начеркать на пыльном прилавке, стержень оставил лишь жирную, ржавую полосу. Чернила высохли, испарились, как и все живое здесь. Блокноты в ярких обложках рассыпались в труху от прикосновения, их листья обращались в пепел.
Отчаяние начало снова подбираться к горлу, холодными щупальцами. Но тогда он заметил в дальнем углу, под обломками гипсокартона, коробку. В ней лежала пачка прессованного угля для рисования, уцелевшая в целлофане, и несколько листов плотной, шероховатой бумаги. Они не распались. Они ждали.
Он вышел на тротуар, сел на холодный бордюр, прислонившись спиной к грубо оштукатуренной стене. Напротив стояло здание, чьи контуры плыли, как в мареве. Стены дыбились волнами, окна искривлялись, превращаясь в кривые подобия глазниц. Виктор прижал лист к колену, взял уголь. Рука дрожала, отказываясь слушаться, пальцы плохо помнили, как держать карандаш. Он не пытался изобразить дом. Он пытался поймать сам распад. Рваные, нервные штрихи. Глубокие, черные провалы, в которых тонула реальность. Это получалось уродливо, коряво, но в этих линиях не было лжи. Это был протокол. Актуальный, дышащий свидетельский показание.
И пока он водил углем по шершавой поверхности, случилось чудо — или катастрофа. Рисунок ожил. Не в буквальном смысле. Но на бумаге проступало именно то, что видели его глаза: зыбкость, неустойчивость, эта просачивающаяся изнанка бытия. Он фиксировал не форму, а само ощущение конца.
В этот миг сквозь призму его концентрации прорвался звук. Сначала приглушенный, потом нарастающий. Гул, идущий из центра города, с главной площади. Он вбирал в себя все остальные шумы, становясь единым, мощным потоком. И сквозь него, чисто, металлически, прозвучал голос Ольги, усиленный до немыслимой мощи:
— Приходите к свету. Всех ждет покой.
Спокойная решимость, родившаяся у фонтана, не дрогнула. Не возникло и тени прежнего страха. Вместо него — холодная, кристальная необходимость. Ясность.
Он медленно поднялся. Колени не дрожали. Сложил свои убогие, бесценные рисунки, эти кривые зеркала реальности, и засунул их за пазуху, к телу, чтобы согреть дыханием. Он пойдет на зов не как боец. Не как жертва. Не как проситель.
Он хочет посмотреть Правде в глаза. Не прячась за цинизм. Не защищаясь иллюзиями. Не пытаясь победить или отрицать.
Просто — увидеть.
Парки, которые раньше были живыми, пусть и запущенными, теперь выглядели стерильными. «Улыбающиеся» вычищали их методично — выкорчёвывали дикие цветы, подстригали кусты до геометрической правильности, выравнивали землю до идеальной гладкости.
