-Молчи до скончания века! – прошептала Уна торжествующе. – И горько оплакивай тот миг, когда ты решила, что можешь мне помешать!
Огонь опалил мой рот, от боли я дернулась, одновременно кашляя и выплевывая нестерпимо горячий уголек, обжегший мой язык. А затем, когда перед глазами прояснилось, я увидела, что ведьма показывает мне янтарь: рядом с мухой теперь застыла крохотная бабочка с невзрачными пятнисто-рыжими крылышками.
-Твой голос, - сказала она. – Я думала, из него получится какой-то ничтожный червь или мерзкая сороконожка, но магия сочла, что он не настолько уж отвратителен. Утешайся хотя бы этим, жалкая Йель!
И она бережно положила янтарь в шкатулку, отвернувшись от нас с Хорвеком, чтобы мы даже краем глаза не смогли увидеть ее сокровища. С негромким щелчком закрылась крышка. Я думала, что она тут же отдаст шкатулку Мике, но Уна продолжала держать ее у груди, поглаживая и что-то тихо воркуя, как счастливая певчая птичка.
-Перед тем, как мы заключим перемирие, Хорвек, - промолвила она, взглянув на него исподлобья хитро и серьезно, - я поставлю тебе одно условие, как это сделал ты, попросив у меня свою Йель. Ты поклянешься, что никогда не прикоснешься к этой шкатулке и не попытаешься расплести заклятия, ее охраняющие. Голос твоей девчонки будет моим и только моим. Со всем остальным забавляйся, как пожелаешь.
-Клянусь, - ответил он, не раздумывая.
-Ты на удивление сговорчив! – воскликнула Уна. – Думаешь, это убедит меня в твоей честности? Я верю тебе все меньше и меньше, Хорвек. Ты что-то задумал! Дело не в девчонке, ладно. В чем же тогда?.. В чем ты опаснее всего? Ах да, Темный Двор… Ты сказал, что не желаешь туда возвращаться. С чего бы это? Разве это не позволило бы тебе отомстить мне сполна? Разве не вымолил бы ты у своего отца прощение? Его магия сильнее моей – он бы продлил твою жизнь и отдал бы сердце любого из своих подданных…
-Раз ты желаешь это знать… - Хорвек чуть заметно покачивал меня, словно убаюкивая, и его голос казался все более глухим и далеким, уплывая куда-то во тьму. – Ты наверняка слышала историю короля Виллейма-Ведьмоубийцы, отправившего на костер Белую Ведьму, сыном которой я когда-то назывался. Теперь мне известно, как это произошло на самом деле. Мне пересказали каждое слово, прозвучавшее в ту ночь у камня, где астоланской колдунье отрубили руки. Ни один смертный не смог бы научить короля тому, что он потребовал у моей матери. Теперь я знаю, кто вел Ведьмоубийцу к дому ведьмы и кто нашептывал советы.
-Ах вот оно что… - протянула Уна, и глаза ее блеснули. – Стало быть, твои отец и мать не смогли мирно поделить сына между собой, и Темный Двор решил вернуть принца-полукровку хитростью…
-Видишь, Уна? Если мне и следует избрать путь мести и прочих долгов чести, то лучше уж я замахнусь повыше, - я слышала голос Хорвека далеко-далеко, и не различала лица чародейки. – Вновь наши цели совпадают, не так ли?.. Не будем терять время, пусть Йель унесут отсюда, а нам пора заключать мир, ибо под сегодняшней луной нет других созданий, так схожих устремлениями, как мы с тобой…
...Я не видела и не слышала, как заключали перемирие рыжая ведьма и полудемон – от беспамятства я очнулась лежа в кровати, укутанная теплым одеялом. Искалеченная рука была умело забинтована чистым полотном, окровавленная дорожная одежда сменилась чистой рубашкой, и даже от волос исходил запах чистоты и пряных трав. Комнату мягко освещали свечи, за окном угадывалась беспросветная ночная тьма.
На краю кровати, спиной ко мне, сидел Хорвек.
Я помнила все, что произошло, но все равно попыталась закричать – слишком сильны были горе и ненависть, составлявшие отныне всю мою сущность. Но теперь на мою долю остались только слезы – вместо крика у меня получился хриплый протяжный стон.
Он услышал его и медленно повернулся, словно заставляя себя смотреть на то, во что я превратилась этой ночью. С горечью я подумала, что голос мне и вправду не нужен – кто, как не Хорвек мог угадать мои мысли с точностью до последней капли отчаяния?
-Мне жаль, что я не успел вовремя, - сказал он, глядя на мою забинтованную руку.
«Я вытерпела это и была готова терпеть гораздо более страшную боль, лишь бы не отдавать тебя рыжей ведьме! – беззвучно кричала я. – А ты сам подарил себя ей, покорился ее власти! Что же ты наделал, Хорвек?! Об этой судьбе ты говорил, когда обещал, что я возненавижу тебя?».
Он молчал, склонив голову. Как ему были понятны мои мысли, так и я могла предугадать его ответы.
Мы снова были вместе, но никогда еще нас не разъединяла столь непреодолимая сила. «Я умру, убью себя, - думала я, содрогаясь от беззвучных рыданий. – Никогда я не смирюсь с его решением! Что угодно – только не власть рыжей ведьмы надо мной! Если он согласен стать ее рабом, то это его выбор, но я не позволю им забавляться мной… Буду ждать, искать случая, молить богов о помощи – и убью себя! Мне не вырвали все ногти и не выбили зубы, как это сделали с Рекхе когда-то – стало быть, я смогу грызть свои руки и рвать жилы…»
-Когда-то, Йель, ты дала мне одно обещание, - сказал Хорвек, не глядя мне в глаза, и коснулся моей забинтованной руки. – Я предупреждал, что оно опрометчиво, но ты поклялась добровольно и без принуждения. Помнишь?
Я растерянно замерла, не понимая, о чем он говорит.
-Ты сказала тогда – о, если бы я могла сделать так, чтобы ты стал чуть счастливее, - промолвил он, поглаживая бинты. – А когда я спросил, не пожалеешь ли ты, то пообещала, что сделаешь что угодно, если это принесет мне хоть немного радости. Пришло время сдержать обещание. Ты останешься со мной и не попытаешься себе как-то навредить, не будешь искать смерти. Впереди так много крови и зла, что эту малость я требую у судьбы… и у тебя. Можешь меня ненавидеть, но будь со мной столько, сколько я захочу.
От безысходности я только качала головой, все быстрее и быстрее, не желая слышать, не желая верить в то, что слышу, не желая понимать. Преодолевая мое сопротивление, Хорвек притянул меня к себе, обнял и прошептал:
-Ты будешь со мной, Йель. Всегда. В любви и в ненависти, в горе, в боли и в смерти. Счастья не будет никогда, оно невозможно для меня, но я хочу видеть тебя и помнить, как ты любила меня когда-то.
Последний выход из ловушки, в которую я угодила, захлопнулся передо мной. Отныне я не могла ни распоряжаться своей жизнью, ни отказаться от нее. Разумеется, я могла солгать и нарушить обещание, но… так поступал сам Хорвек, прямо говоря, что клятвы для него пустой звук и свершившаяся месть стоит любого бесчестья. Мне следовало внимательнее отнестись к этим словам – возможно, тогда бы я сумела подготовиться к тому, что однажды увижу, как демон целует руку той, которая его предала. Хорвек выбирал лишь цель, а средства для ее достижения могли оказаться какими угодно. Он знал, что я возненавижу его, однако решил оставить при себе – просто потому, что ему этого хотелось, и одного этого было достаточно для того, чтобы понять, как устроен его ум.
С той самой ночи я узнала о себе новое: можно жить, не сохранив ни капли воли к жизни, и продолжать дышать только из ненависти. Я желала, чтобы сама память о Хорвеке исчезла, как будто его никогда и не было, ведь никто еще не причинял мне такой боли и не унижал так безжалостно, отобрав право, которое сохраняется даже у самых презренных и недостойных людей – право на смерть. Даже Рыжую Уну я ненавидела не так сильно, ведь она не разбивала мое сердце и не забирала его осколки себе на потеху. Я мечтала уничтожить ведьму за то, как она обошлась со мной, но демон… нет, его смерть не принесла бы мне радости – и здесь я была лишена надежды на избавление от мук!..
Наутро мы покинули пустой постоялый двор, оставив за собой распахнутыми двери и ворота. Мне так и не пришлось узнать, остался ли в живых хоть кто-то из его прежних обитателей. Рыжая Уна посчитала, что именно здесь мы должны с ней повстречаться – и этого хватило, чтобы место это до скончания веков считалось проклятым. Торжествующее, победившее зло провело здесь ночь – такую скверну нипочем не вывести.
При чародейке были шестеро наемников и Мике, но для меня и Хорвека подали лошадей, словно ведьма знала наперед, что они понадобятся. Досталось мне и новое платье – черное, с глухим воротом, вполне годное для того, чтобы соблюсти траур или отправиться на собственную казнь. От заклятий, которые до самого утра нашептывал на забинтованную руку Хорвек, меня мутило, и я пошатывалась, от души надеясь, что свалюсь под копыта лошади и тамилосердно размозжит мне голову копытом.
Сама Рыжая Уна держалась в седле ловко, сидела по-мужски, и управляла конем с силой, неожиданной для столь хрупкого и нежного создания. При свете дня ее кожа казалась еще белее, а блестящие волосы – краснее, но лицо, черты которого не смог бы забыть до конца жизни ни один смертный, она не прятала под капюшоном и не прикрывала изумрудным шелковым шарфом, свободно развевающимся на ветру. Ведьма ничуть не таилась – напротив, дерзко показывала миру свою красоту, которая сама по себе выдавала в ней существо колдовской природы, и я увидела в этом дурной знак: Уна ничего и никого не боялась. Рыжая ведьма получила все, чего желала, и теперь открыто сообщала миру смертных: взгляните на меня, поверьте глазам своим и склонитесь! Колдовство вскоре будет вновь править этими землями!..
По правую руку от нее ехал Хорвек, по левую – Мике. Мою лошадь демон придерживал за повод, не рассчитывая, что я смогу с ней управиться. Уна поначалу бросала на меня косые взгляды, усмехалась, но затем я ей наскучила и она, отвернувшись, принялась негромко петь на незнакомом мне языке, запрокидывая лицо к пасмурному небу. Глаза ее сияли нездешним светом, и я поняла, что не могу разобрать – бешенство это или радость. Кто знает, различала ли она вообще эти чувства?
До того я не видела других чародеев, кроме Хорвека, который, по большому счету, человеком никогда не был, и не могла знать, насколько легко люди, отмеченные магией, переходят от одного состояния ума к другому. Колдовство неизбежно меняет людской разум, превращая его в чистое безумие – только безумцы могут стать его достойными слугами, не останавливающимися ни перед чем в своем стремлении доказать свою верность. Уна в этом отношении не стала исключением. Она не могла - да и не желала! - вести себя так, как положено это обычным людям. Приступы ярости сменялись у нее полнейшей апатией, от каких-то своих тайных мыслей она могла расхохотаться громко и звонко, а затем смех резко смолкал и вновь ведьма мурлыкала одну и ту же строчку одной и той же песни. Иногда из-за ее пустого взгляда, направленного куда-то вдаль, мне казалось, что она вообще позабыла, где находится и куда направляется. Но это впечатление было обманчиво: стоило ей захотеть, как пугающая безумная отстраненность в мановение ока сменялась сосредоточенностью – столь же безумной.
Впрочем, было кое-что, свидетельствующее об опаске и осторожности, въевшихся намертво в повадки Уны за те долгие годы, когда она была вынуждена скрывать свою сущность. Я наблюдала за ней неотрывно, повторяя себе, что узнаю все ее тайны и когда-нибудь передам тому, кто не будет так бессилен и слаб. Не сразу у меня вышло разгадать, отчего она не любит, когда солнце показывается из-за туч, но я заметила, как брови ее едва заметно хмурятся, едва только лучи коснутся верхушек деревьев и вскоре получила ответ на свои молчаливые вопросы. Тень – вот о чем она привыкла беспокоиться!
Я помнила рассказы Хорвека о том, как продляют свою жизнь колдовством чародеи – отрезают тень и остаются вовсе без нее, как самая распоследняя нежить. Вот и нынешняя тень Уны была всего лишь фальшивкой, слепленной из заклятий, чтобы обмануть людей – но любой внимательный наблюдатель мог заметить странности в том, как она ведет себя. Иногда тень становилась почти прозрачной и колебалась на ветру, а в другой раз, вместо того, чтобы повторять движения Уны, принималась своевольничать, невпопад взмахивая руками или качая головой. Отчего-то эта мелочь пугала больше, чем неожиданный хохот чародейки или ее пение.
Спутники ее были равнодушны ко всему – их существование свелось к ожиданию приказов своей госпожи. Только в Мике иногда мелькало что-то человеческое – когда ведьма пела, он печально опускал взгляд к земле и плечи его поникали, как будто один только звук ее голоса лишал его воли к сопротивлению. Если Уна замечала что-то неладное, то трепала его темные волосы, и в движениях юноши тут же проявлялось звериное, хищное.
-Скоро! Скоро! – восклицала тогда Уна, довольно улыбаясь. – Осталось совсем немного и я разрешу тебе охотиться, где пожелаешь!
Если бы у меня остались какие-то силы, то я, услышав это, зарычала бы от злости и беспомощности, но я едва дышала от боли и слабости. Прежний Мике был честен и добр, как бывают добры люди, не имеющие по своей природе склонности ко тьме – а ведьма намеренно изломала его душу, отравила заклятиями и ядовитыми зельями, насильно превратив в существо кровожадное и безжалостное. Я отчего-то была уверена, что Мике обречен – зло не могло прижиться в его душе, как бы ни хотелось этого Уне, и вскоре его ждало такое же саморазрушительное безумие, которое было уготовано демону Рекхе, вселившемуся в человеческое тело.
Что до самого Хорвека – его болезнь становилась все заметнее: иногда мне казалось, что он слабее меня самой. Я не знала, о чем именно они условились с Уной, и не желала признаваться себе самой, что все еще беспокоюсь о демоне, но про себя то и дело думала: «Она ему все-таки не доверяет и ждет, пока он растратит все свои силы, прежде чем выполнять свою часть уговора».
После первого дня пути мы остановились на ночлег в лесу и меня поразила неприхотливость Рыжей Уны: как заправский бродяга она улеглась на наспех порубленном лапнике перед костром и едва ли не замурлыкала, свернувшись калачиком. На первый взгляд чародейка была созданием утонченным и нежным, но в дороге ничуть себя не жалела, под тяжелым бархатным плащом носила мужское платье, и не боялась лесных теней и шорохов, холода, сырости и грязи. Запоздало я вспомнила, с чего начиналась ее история: «…в северном заснеженном лесу… долгие годы видели следы босых ног… детей пугали тем, что они увидят красные волосы за деревьями…» Слабости и изнеженности – да и брезгливости! - в Уне было не более, чем в диком хищнике. Блеск мягкой шерстки иной раз заставляет нас обманываться и думать, что зверь не так уж страшен. Но разве есть в лесу хоть один зверь, который сравнится в кровожадности с маленькой изящной лаской?
Слуги чародейки не чувствовали холода, да и сон им был не нужен – безмолвными мертвыми тенями они сторожили сон своей госпожи. И только бедный Мике улегся рядом с ней, как это и положено верному злому псу. Мне так и не довелось услышать от него ни слова – казалось, он был наказан тем же проклятием немоты, что и я.
Хорвек, сменив повязку на моей руке, лег чуть поодаль, по другую сторону костра. На меня он бросил лишь один взгляд, но я опустила голову. Мы понимали друг друга без слов: «Лучше я буду терпеть боль, не заглушенную твоими заклятиями, но я больше никогда не приближусь к тебе по доброй воле» - вот что я мысленно ответила ему, и мой ответ был понят, поскольку ничего иного он ждать не мог.
Огонь опалил мой рот, от боли я дернулась, одновременно кашляя и выплевывая нестерпимо горячий уголек, обжегший мой язык. А затем, когда перед глазами прояснилось, я увидела, что ведьма показывает мне янтарь: рядом с мухой теперь застыла крохотная бабочка с невзрачными пятнисто-рыжими крылышками.
-Твой голос, - сказала она. – Я думала, из него получится какой-то ничтожный червь или мерзкая сороконожка, но магия сочла, что он не настолько уж отвратителен. Утешайся хотя бы этим, жалкая Йель!
Прода -35-
И она бережно положила янтарь в шкатулку, отвернувшись от нас с Хорвеком, чтобы мы даже краем глаза не смогли увидеть ее сокровища. С негромким щелчком закрылась крышка. Я думала, что она тут же отдаст шкатулку Мике, но Уна продолжала держать ее у груди, поглаживая и что-то тихо воркуя, как счастливая певчая птичка.
-Перед тем, как мы заключим перемирие, Хорвек, - промолвила она, взглянув на него исподлобья хитро и серьезно, - я поставлю тебе одно условие, как это сделал ты, попросив у меня свою Йель. Ты поклянешься, что никогда не прикоснешься к этой шкатулке и не попытаешься расплести заклятия, ее охраняющие. Голос твоей девчонки будет моим и только моим. Со всем остальным забавляйся, как пожелаешь.
-Клянусь, - ответил он, не раздумывая.
-Ты на удивление сговорчив! – воскликнула Уна. – Думаешь, это убедит меня в твоей честности? Я верю тебе все меньше и меньше, Хорвек. Ты что-то задумал! Дело не в девчонке, ладно. В чем же тогда?.. В чем ты опаснее всего? Ах да, Темный Двор… Ты сказал, что не желаешь туда возвращаться. С чего бы это? Разве это не позволило бы тебе отомстить мне сполна? Разве не вымолил бы ты у своего отца прощение? Его магия сильнее моей – он бы продлил твою жизнь и отдал бы сердце любого из своих подданных…
-Раз ты желаешь это знать… - Хорвек чуть заметно покачивал меня, словно убаюкивая, и его голос казался все более глухим и далеким, уплывая куда-то во тьму. – Ты наверняка слышала историю короля Виллейма-Ведьмоубийцы, отправившего на костер Белую Ведьму, сыном которой я когда-то назывался. Теперь мне известно, как это произошло на самом деле. Мне пересказали каждое слово, прозвучавшее в ту ночь у камня, где астоланской колдунье отрубили руки. Ни один смертный не смог бы научить короля тому, что он потребовал у моей матери. Теперь я знаю, кто вел Ведьмоубийцу к дому ведьмы и кто нашептывал советы.
-Ах вот оно что… - протянула Уна, и глаза ее блеснули. – Стало быть, твои отец и мать не смогли мирно поделить сына между собой, и Темный Двор решил вернуть принца-полукровку хитростью…
-Видишь, Уна? Если мне и следует избрать путь мести и прочих долгов чести, то лучше уж я замахнусь повыше, - я слышала голос Хорвека далеко-далеко, и не различала лица чародейки. – Вновь наши цели совпадают, не так ли?.. Не будем терять время, пусть Йель унесут отсюда, а нам пора заключать мир, ибо под сегодняшней луной нет других созданий, так схожих устремлениями, как мы с тобой…
...Я не видела и не слышала, как заключали перемирие рыжая ведьма и полудемон – от беспамятства я очнулась лежа в кровати, укутанная теплым одеялом. Искалеченная рука была умело забинтована чистым полотном, окровавленная дорожная одежда сменилась чистой рубашкой, и даже от волос исходил запах чистоты и пряных трав. Комнату мягко освещали свечи, за окном угадывалась беспросветная ночная тьма.
На краю кровати, спиной ко мне, сидел Хорвек.
Я помнила все, что произошло, но все равно попыталась закричать – слишком сильны были горе и ненависть, составлявшие отныне всю мою сущность. Но теперь на мою долю остались только слезы – вместо крика у меня получился хриплый протяжный стон.
Он услышал его и медленно повернулся, словно заставляя себя смотреть на то, во что я превратилась этой ночью. С горечью я подумала, что голос мне и вправду не нужен – кто, как не Хорвек мог угадать мои мысли с точностью до последней капли отчаяния?
-Мне жаль, что я не успел вовремя, - сказал он, глядя на мою забинтованную руку.
«Я вытерпела это и была готова терпеть гораздо более страшную боль, лишь бы не отдавать тебя рыжей ведьме! – беззвучно кричала я. – А ты сам подарил себя ей, покорился ее власти! Что же ты наделал, Хорвек?! Об этой судьбе ты говорил, когда обещал, что я возненавижу тебя?».
Он молчал, склонив голову. Как ему были понятны мои мысли, так и я могла предугадать его ответы.
Мы снова были вместе, но никогда еще нас не разъединяла столь непреодолимая сила. «Я умру, убью себя, - думала я, содрогаясь от беззвучных рыданий. – Никогда я не смирюсь с его решением! Что угодно – только не власть рыжей ведьмы надо мной! Если он согласен стать ее рабом, то это его выбор, но я не позволю им забавляться мной… Буду ждать, искать случая, молить богов о помощи – и убью себя! Мне не вырвали все ногти и не выбили зубы, как это сделали с Рекхе когда-то – стало быть, я смогу грызть свои руки и рвать жилы…»
-Когда-то, Йель, ты дала мне одно обещание, - сказал Хорвек, не глядя мне в глаза, и коснулся моей забинтованной руки. – Я предупреждал, что оно опрометчиво, но ты поклялась добровольно и без принуждения. Помнишь?
Я растерянно замерла, не понимая, о чем он говорит.
-Ты сказала тогда – о, если бы я могла сделать так, чтобы ты стал чуть счастливее, - промолвил он, поглаживая бинты. – А когда я спросил, не пожалеешь ли ты, то пообещала, что сделаешь что угодно, если это принесет мне хоть немного радости. Пришло время сдержать обещание. Ты останешься со мной и не попытаешься себе как-то навредить, не будешь искать смерти. Впереди так много крови и зла, что эту малость я требую у судьбы… и у тебя. Можешь меня ненавидеть, но будь со мной столько, сколько я захочу.
От безысходности я только качала головой, все быстрее и быстрее, не желая слышать, не желая верить в то, что слышу, не желая понимать. Преодолевая мое сопротивление, Хорвек притянул меня к себе, обнял и прошептал:
-Ты будешь со мной, Йель. Всегда. В любви и в ненависти, в горе, в боли и в смерти. Счастья не будет никогда, оно невозможно для меня, но я хочу видеть тебя и помнить, как ты любила меня когда-то.
Прода -35.1-
Последний выход из ловушки, в которую я угодила, захлопнулся передо мной. Отныне я не могла ни распоряжаться своей жизнью, ни отказаться от нее. Разумеется, я могла солгать и нарушить обещание, но… так поступал сам Хорвек, прямо говоря, что клятвы для него пустой звук и свершившаяся месть стоит любого бесчестья. Мне следовало внимательнее отнестись к этим словам – возможно, тогда бы я сумела подготовиться к тому, что однажды увижу, как демон целует руку той, которая его предала. Хорвек выбирал лишь цель, а средства для ее достижения могли оказаться какими угодно. Он знал, что я возненавижу его, однако решил оставить при себе – просто потому, что ему этого хотелось, и одного этого было достаточно для того, чтобы понять, как устроен его ум.
С той самой ночи я узнала о себе новое: можно жить, не сохранив ни капли воли к жизни, и продолжать дышать только из ненависти. Я желала, чтобы сама память о Хорвеке исчезла, как будто его никогда и не было, ведь никто еще не причинял мне такой боли и не унижал так безжалостно, отобрав право, которое сохраняется даже у самых презренных и недостойных людей – право на смерть. Даже Рыжую Уну я ненавидела не так сильно, ведь она не разбивала мое сердце и не забирала его осколки себе на потеху. Я мечтала уничтожить ведьму за то, как она обошлась со мной, но демон… нет, его смерть не принесла бы мне радости – и здесь я была лишена надежды на избавление от мук!..
Наутро мы покинули пустой постоялый двор, оставив за собой распахнутыми двери и ворота. Мне так и не пришлось узнать, остался ли в живых хоть кто-то из его прежних обитателей. Рыжая Уна посчитала, что именно здесь мы должны с ней повстречаться – и этого хватило, чтобы место это до скончания веков считалось проклятым. Торжествующее, победившее зло провело здесь ночь – такую скверну нипочем не вывести.
При чародейке были шестеро наемников и Мике, но для меня и Хорвека подали лошадей, словно ведьма знала наперед, что они понадобятся. Досталось мне и новое платье – черное, с глухим воротом, вполне годное для того, чтобы соблюсти траур или отправиться на собственную казнь. От заклятий, которые до самого утра нашептывал на забинтованную руку Хорвек, меня мутило, и я пошатывалась, от души надеясь, что свалюсь под копыта лошади и тамилосердно размозжит мне голову копытом.
Сама Рыжая Уна держалась в седле ловко, сидела по-мужски, и управляла конем с силой, неожиданной для столь хрупкого и нежного создания. При свете дня ее кожа казалась еще белее, а блестящие волосы – краснее, но лицо, черты которого не смог бы забыть до конца жизни ни один смертный, она не прятала под капюшоном и не прикрывала изумрудным шелковым шарфом, свободно развевающимся на ветру. Ведьма ничуть не таилась – напротив, дерзко показывала миру свою красоту, которая сама по себе выдавала в ней существо колдовской природы, и я увидела в этом дурной знак: Уна ничего и никого не боялась. Рыжая ведьма получила все, чего желала, и теперь открыто сообщала миру смертных: взгляните на меня, поверьте глазам своим и склонитесь! Колдовство вскоре будет вновь править этими землями!..
По правую руку от нее ехал Хорвек, по левую – Мике. Мою лошадь демон придерживал за повод, не рассчитывая, что я смогу с ней управиться. Уна поначалу бросала на меня косые взгляды, усмехалась, но затем я ей наскучила и она, отвернувшись, принялась негромко петь на незнакомом мне языке, запрокидывая лицо к пасмурному небу. Глаза ее сияли нездешним светом, и я поняла, что не могу разобрать – бешенство это или радость. Кто знает, различала ли она вообще эти чувства?
До того я не видела других чародеев, кроме Хорвека, который, по большому счету, человеком никогда не был, и не могла знать, насколько легко люди, отмеченные магией, переходят от одного состояния ума к другому. Колдовство неизбежно меняет людской разум, превращая его в чистое безумие – только безумцы могут стать его достойными слугами, не останавливающимися ни перед чем в своем стремлении доказать свою верность. Уна в этом отношении не стала исключением. Она не могла - да и не желала! - вести себя так, как положено это обычным людям. Приступы ярости сменялись у нее полнейшей апатией, от каких-то своих тайных мыслей она могла расхохотаться громко и звонко, а затем смех резко смолкал и вновь ведьма мурлыкала одну и ту же строчку одной и той же песни. Иногда из-за ее пустого взгляда, направленного куда-то вдаль, мне казалось, что она вообще позабыла, где находится и куда направляется. Но это впечатление было обманчиво: стоило ей захотеть, как пугающая безумная отстраненность в мановение ока сменялась сосредоточенностью – столь же безумной.
Впрочем, было кое-что, свидетельствующее об опаске и осторожности, въевшихся намертво в повадки Уны за те долгие годы, когда она была вынуждена скрывать свою сущность. Я наблюдала за ней неотрывно, повторяя себе, что узнаю все ее тайны и когда-нибудь передам тому, кто не будет так бессилен и слаб. Не сразу у меня вышло разгадать, отчего она не любит, когда солнце показывается из-за туч, но я заметила, как брови ее едва заметно хмурятся, едва только лучи коснутся верхушек деревьев и вскоре получила ответ на свои молчаливые вопросы. Тень – вот о чем она привыкла беспокоиться!
Я помнила рассказы Хорвека о том, как продляют свою жизнь колдовством чародеи – отрезают тень и остаются вовсе без нее, как самая распоследняя нежить. Вот и нынешняя тень Уны была всего лишь фальшивкой, слепленной из заклятий, чтобы обмануть людей – но любой внимательный наблюдатель мог заметить странности в том, как она ведет себя. Иногда тень становилась почти прозрачной и колебалась на ветру, а в другой раз, вместо того, чтобы повторять движения Уны, принималась своевольничать, невпопад взмахивая руками или качая головой. Отчего-то эта мелочь пугала больше, чем неожиданный хохот чародейки или ее пение.
Спутники ее были равнодушны ко всему – их существование свелось к ожиданию приказов своей госпожи. Только в Мике иногда мелькало что-то человеческое – когда ведьма пела, он печально опускал взгляд к земле и плечи его поникали, как будто один только звук ее голоса лишал его воли к сопротивлению. Если Уна замечала что-то неладное, то трепала его темные волосы, и в движениях юноши тут же проявлялось звериное, хищное.
-Скоро! Скоро! – восклицала тогда Уна, довольно улыбаясь. – Осталось совсем немного и я разрешу тебе охотиться, где пожелаешь!
Прода -36-
Если бы у меня остались какие-то силы, то я, услышав это, зарычала бы от злости и беспомощности, но я едва дышала от боли и слабости. Прежний Мике был честен и добр, как бывают добры люди, не имеющие по своей природе склонности ко тьме – а ведьма намеренно изломала его душу, отравила заклятиями и ядовитыми зельями, насильно превратив в существо кровожадное и безжалостное. Я отчего-то была уверена, что Мике обречен – зло не могло прижиться в его душе, как бы ни хотелось этого Уне, и вскоре его ждало такое же саморазрушительное безумие, которое было уготовано демону Рекхе, вселившемуся в человеческое тело.
Что до самого Хорвека – его болезнь становилась все заметнее: иногда мне казалось, что он слабее меня самой. Я не знала, о чем именно они условились с Уной, и не желала признаваться себе самой, что все еще беспокоюсь о демоне, но про себя то и дело думала: «Она ему все-таки не доверяет и ждет, пока он растратит все свои силы, прежде чем выполнять свою часть уговора».
После первого дня пути мы остановились на ночлег в лесу и меня поразила неприхотливость Рыжей Уны: как заправский бродяга она улеглась на наспех порубленном лапнике перед костром и едва ли не замурлыкала, свернувшись калачиком. На первый взгляд чародейка была созданием утонченным и нежным, но в дороге ничуть себя не жалела, под тяжелым бархатным плащом носила мужское платье, и не боялась лесных теней и шорохов, холода, сырости и грязи. Запоздало я вспомнила, с чего начиналась ее история: «…в северном заснеженном лесу… долгие годы видели следы босых ног… детей пугали тем, что они увидят красные волосы за деревьями…» Слабости и изнеженности – да и брезгливости! - в Уне было не более, чем в диком хищнике. Блеск мягкой шерстки иной раз заставляет нас обманываться и думать, что зверь не так уж страшен. Но разве есть в лесу хоть один зверь, который сравнится в кровожадности с маленькой изящной лаской?
Слуги чародейки не чувствовали холода, да и сон им был не нужен – безмолвными мертвыми тенями они сторожили сон своей госпожи. И только бедный Мике улегся рядом с ней, как это и положено верному злому псу. Мне так и не довелось услышать от него ни слова – казалось, он был наказан тем же проклятием немоты, что и я.
Хорвек, сменив повязку на моей руке, лег чуть поодаль, по другую сторону костра. На меня он бросил лишь один взгляд, но я опустила голову. Мы понимали друг друга без слов: «Лучше я буду терпеть боль, не заглушенную твоими заклятиями, но я больше никогда не приближусь к тебе по доброй воле» - вот что я мысленно ответила ему, и мой ответ был понят, поскольку ничего иного он ждать не мог.
