И человек проходил мимо, не обращая внимания на него или нее, как не обращают внимания на потрескавшуюся стену подъезда, мимо который проходят каждый день. Скоро «странные» соседи перестали выходить из своей квартиры. По крайней мере в оживленное время суток они становились самовольными затворниками. Люди, раньше общавшиеся с ними, перешептывались, и рассказывали друг другу байки о плаче, о тихом детском смехе глубокой ночью, или непонятной зловонии время от времени просачивающейся из щелей их квартиры. Рассказывая подобные сплетни, люди сами не заметили как при упоминании об этой «странной» семейки, отзываются о ней в прошедшем времени.
Но это была лишь прелюдия, игра теней. Через полгода умер отец. Близился конец апреля, устоялись теплые весенние дни. На похороны собрались немногочисленные друзья и любопытные соседи, которыми двигало не элементарное человеческое сострадание, а жгучее желание поглазеть на вдову и ее дочь. Многие проходили мимо тощей старухи и странной женщины державшей ее за руку, одетой в зимнее пальто несмотря на теплую погоду. В этих женщинах с трудом узнавали жену и дочь усопшего. Тогда впервые за долгое время соседи увидели вдову и постаревшую дочь. Постаревшую с липким, испытывающим взглядом, какой бывает у сумасшедшего, и нелепой, неуместной улыбкой. Вдова сгорбилась, осунулась и очень похудела. Ее глаза впали, и казалось еще чуть и ввалятся в череп, лицо станет бессмысленной маской из человеческой кожи, скрывающая затаившееся сознание, теперь принадлежавшее не бывшей хозяйке, а чему - то инородному.
После похорон осиротевшие женщины снова вернулись в свою квартиру и остались там совсем одни, плотно закрыв дверь, отделяющую их от мира. Только теперь тонкие стены не скрывали от соседей страшных скандалов, криков, истерик, изо дня в день происходивших в их маленькой семье. Но никто в сущности не обращал на это внимание, люди сторонились их все больше, однако продолжали шептаться между собой и пересказы, переходящие из уст в уста, обрастали новыми жуткими подробностями. Домыслы налипали, как снежный ком и людской фантазии не было предела.
Особенно Вера запомнила один день. Шел сильный дождь, отец приболел, но матери пришлось идти в аптеку. Папа дремал, а Вера готовилась к выпускным экзаменам и в который раз перелистывала засаленные страницы учебника истории. «Вопрос 61. Распад СССР: причины и последствия. Становления новой российской государственности». В дверь позвонили, и девушка поспешила открыть, чтобы не потревожить отца. Перед ней стояла соседка в рваном халате из красно – синей цветочной ткани. Халат был ей явно велик, хотя принадлежал ей, из полноватой, цветущей женщины, она превратилась в худую, нескладную мумию, мумию из кожи и костей. От нее едко пахло мочой. Морщины были настолько глубоки, что казались шрамами, трещинами и так уродливо смотрелись на ее изможденном лице. Вере казалось, что через тонкую бледную кожу, свисающую с ее щек, проступали очертания черепа, в глазницы которого небрежно были вставлены глаза, не прочно державшиеся на своем месте.
«Череп всосёт их», мелькнуло у девушки в голове.
Она долго извинялась дрожащим, тихим голосом, стесняясь или боясь о чем то сказать и порывалась несколько раз уйти, но что то терзало ее изнутри, не отпускало и она попросила поесть: «...только скорее, пока дочка не вернулась. Ведь это она не дает есть». Иногда дочь уходит куда - то, приносит еду, она знает, что именно еду, потому что чувствует по запаху. Но не дает ей, матери, прячет. И Вера поспешила вынести несколько яиц, пол батона черного хлеба и несколько кусочков колбасы на тарелке. Когда соседка протянула дрожащие руки, Вере почудилась как женщина роняет тарелку, но та цепко схватила ее жадными, костлявыми руками с которых словно сдувшийся шарик свисала морщинистая кожа. Женщина еле удерживалась от порыва, что бы сию секунду не начать запихивать пищу в рот. Халат, завязанный узлом на животе слегка распахнулся, и Вера увидела синяки и ссадины на серой мертвеющей коже груди и шее. Неожиданно для себя Вера спросила, откуда, и услышав собственный голос осознала, что не желает слышать ответ. Соседка, поняв, что Вера увидела ссадины, тут же заторопилась, пряча глаза. А когда суетливо открывала свою дверь, то обернулась одной головой и Веру бросило в жар от ее позы изломанного мертвеца и голоса доносящегося из за не шевелящихся губ. "Она вилку тряпкой обмотает и тычет – тычет!", женщина резко выбросила несколько раз руку вперед, изображая как ее дочка делает это, потом обернулась к Вере только телом, подвешенным к собственной голове. Не ожидая от обессилевшей соседки таких внезапных дерзких движений, девушка поторопилась скрыться за собственной дверью, с ощущением тревоги и отвращения.
Когда Верена мама вернулась, то сказала, что кто - то забросал их дверь яйцами и раскрошил у порога хлеб. Вера промолчала. Это дочь соседки вернула еду.
Потом прошел день, другой, из квартиры по-прежнему доносились крики и ругань.
Однажды целый день было тихо, на другой тоже, так пролетела неделя. И появился запах. Сладковато – едкий до тошноты. На звоноки в дверь никто ни открывал. Квартиру вскрыли. Из щелей вывалились старые тряпки. Ими заткнули щели изнутри, что бы труп дольше не нашли. Все окна были наглухо закрыты, словно кто - то отчаянно не желал, чтобы сюда снова проник свежий воздух, и появились люди, кто – то очень опасался, что нечто может вырваться на волю. А на голом, сгнившем матрасе, лежавшем на полу, находилась почерневшая мертвая женщина, покрытая коркой засохшей крови, скрывающей множественные ранения от кухонного ножа, брошенного у лица, где находились ее помутневшие глаза. Уродливая маска, гримаса предсмертного ужаса прилипла к некогда живой коже.
Дочь исчезла из запертой изнутри квартиры. Ее разыскивали, но не нашли. Она сгинула, оставив после себя омерзительный запах умерщвленной ею матери.
Квартира напротив снова опустела.
Сейчас квартира пустовала. Однако, когда Вера торопливо проходила мимо, взгляд ее цеплялся за дверь соседей, она поспешно отворачивалась и старалась скорее скрыться от глазеющего на нее дверного глазка, преследуемая неприятными ассоциациями, ощущая тот самый первобытный страх, о котором читала или видела только в кино.
В квартире ни кого нет.
… там кто то есть…
С этого момента девушка перестала спать, когда же удавалось задремать, то ей виделись кошмары, наполненные жуткими, сюрреалистичными образами, которые вспомнить с утра она не могла. Иллюзии окружали ее.
Дома в родных стенах и за крепкой дверью, она ощущала себя в безоговорочной безопасности. Но ее дверь скрывала другую и близость той двери, скрывающей странности, пугала, и этого было достаточно для нарастающей тревоги, и иррационального страха.
Как то ночью, встав по нужде, озираясь по сторонам, Вера неохотно приближалась к ванной, находящейся в близи от входа, но неожиданно, пройдя мимо, она остановилась около входной двери. Любопытство пересилило страх и Вера посмотрела в глазок. На освещенной лестничной клетке прямо напротив, чернела преломленная линзой дверь принадлежавшая сгинувшим соседям, походящая на стоячий гроб. Ей представилось как дверь – крышка гроба откидывается и из черноты на нее огромной бесчисленной армией двинулись мертвые, серые, бесчувственные тела.
Бедная бедняжка.
Впечатлительная девочка.
Она отошла от двери и повернулась, что бы пройти в ванную комнату, как вдруг услышала стук за спиной. Вера боялась повернуться и посмотреть, но темнота в которой она находилась секунду назад осветилась светом, а в зеркале перед которым она стояла увидела позади себя открытую входную дверь. Дверь квартиры открылась... Дверь ее квартиры открылась! Но главное было то, что та другая дверь тоже открылась. Она оглянулась. На Веру смотрела чернота из которой с начала выделилась, а потом двинулась крошечная тень. Лампочка в подъезде моргнула, а потом глухо щелкнула и погасла. На кафель в подъезде что то шлепнулось. Раздался короткий звонкий смешок. Чувствуя как теряет сознание, Вера успела пожалеть, что не может убежать. Она шагнула вперед, босыми ногами ощутив холодный кафель и мелкий песок на нем. Смешок повторился. Ее смешок.
Страха она больше не ощущала, потому что сама стала его воплощением.
Ранним утром отец первым обнаружил открытую настежь входную дверь, а напротив распахнутую соседскую. Он позвал жену и дочку, но пришла только испуганная жена, сообщившая, что Веры нигде нет.
3.
Замок входной двери щелкнул, послышались шаги, а потом зажглась лампочка, свисавшая с тонкого провода под потолком. Осветились потускневшие засаленные бумажные обои, когда – то зеленого цвета, посеревшие цветочные узоры на ковре и скудный набор мебели – односпальная кровать, пустой сервант и кресло с ободранной грязной обивкой. В следующей комнате, по размеру меньшей, чем первая находилась лишь старая софа и прикроватная тумба. Обои в этой комнате настолько состарилась от времени, что рисунок невозможно стало разобрать, а бледно – желтый цвет с легким серым оттенком придавали комнатке особенно отталкивающий вид.
На стенах кухни все еще оставалась плитка, которая неизменно прибывала на стенах с момента постройки дома, и двух конфорочная газовая плита, в копоти, забрызганная жиром до черноты. Холодильника не было вовсе, а из мебели только маленький столик и две облезлые деревянные табуретки.
– Это хлев, а не квартира. В последний раз я доверила тебе выбирать.
– Это единственное на что у нас хватило денег. Если только тебя не смущает перспектива дальнейшей жизни с папочкой.
Ира не ответила подруге, ее собственная разборчивость показалась постыдной попыткой контролировать безвыходную ситуацию. Стало противно. Конечно же выбора не существовало. Папа жестоко избивал девушку все ее восемнадцать лет. Однажды после очередного взрыва пьяной агрессии отца она попала в реанимацию, тогда ей только исполнилось тринадцать лет и, придя в сознание, она почему то не удивилась своему месту нахождения. Ее накрывала накрахмаленная простыня с больничным штампом, нужно было приглядеться, чтобы разглядеть очертания ее худощавого тельца под холодной и грубой тканью. Она шевельнулась и между ног, что - то больно резануло. Ира с трудом приподняла голову и увидела прозрачную трубку, тянущуюся из-под простыни к пакету с желтой жидкостью. Еще одна трубка тянулась от синеющей на белой коже ниточке - венке к капельнице. Ощущая безумный холод, как – будто находясь в холодильнике она поискала взглядом окно, ожидая увидеть там лежащий снег и голые деревья, но окно было закрашено белой краской, а там за ним наверняка по прежнему ярко светит июльское солнце на ярком голубом небе. Но это все где-то там, а она здесь. Ира решила, что за окном невыносимо жарко, но это лето, эта жара и небо казались невозможно далекими и непостижимыми. Это просто в реанимации повис смертельный холод, подумалось ей. Оглядывая реанимационную палату, людей без сознания, она начала гадать как тот или иной человек попал сюда, и вспомнила, почему сама оказалась здесь. И в этот момент ей стало по настоящему страшно. Но страшно не от вспышек воспоминаний безумных гримас отца, когда он наносил удары, не от боли, которую она ощущала в те мгновения, а от осознания что это для нее вроде бы ни чего не значит, а, следовательно, стало нормой… но нет, не стало, а было и будет. Это покорное принятие собственной кошмарной жизни с вечно плачущей, стареющей с каждым днем от горя матери, пьяницей отцом, абсурдной своими масштабами нищетой, словно перечеркнули всякую надежду, попытку или веру что где то, у кого то может быть все иначе. Потому что практически у всех вокруг было именно так или почти так. А значит, это норма когда отец избивает ее. Норма этот холод, норма жесткие накрахмаленные простыни, норма, что тело начинает вот в эти самые секунды стонать от боли.
– Хорошо, что комнаты две. Можно приводить клиентов одновременно. – Услышала Ира голос подруги с кухни и очнулась от секундных воспоминаний.
– Надо вещи разобрать.
Действительно нужно, мелькнуло у Ани в голове. Это был ее уже пятый дом. Первый дом – родительский, потом бабушкин, куда она переехала после скоропостижной смерти матери от запущенной формы воспаления легких, тогда ей было десять и всю заботу о внучке самоотверженно взяла на себя бабушка, так как отца Аня не знала.
Мама. Каждый день, укладывая дочку спать, она обнимала ее крепко и нежно, вдыхая полной грудью и говорила: «Моя маленькая, сладкая девочка. Ты пахнешь карамелью». Девочка страшно тосковала по матери, эта неосознанная, непонятная тоска выражалась в детском сознании не явно как у взрослого, который с первого мгновения потери близкого понимает хотя бы разумом то, что произошло, и ощущает всю тяжесть утраты. За ребенком же уныние тенью следовало по пятам, сидело, где то внутри изводило и грызло по крупицам, точно назойливая мышь.
Жизнь с бабушкой в первый год была вполне обычной, она заботилась о внучке как полагалось. Вовремя разбудить, вовремя покормить, вовремя отвезти в школу, вовремя уложить спать. Но однажды ночью девочка проснулась от скрипа двери в ее маленькой комнатке. Она открыла глаза и в мутном ночном мерцании разглядела приближающуюся бабушку.
– Пойдем Валюша. – Спокойно сказала она. – Надо волосы расчесать.
– Я – Аня, бабуля.
– Валечка, пойдем. А то утром они совсем спутаются.
Девочка послушно встала, прошла в другую комнату, горел ночник, скудно освещая угол, где стояла бабушкина кровать. Рядом стояла табуретка с протертой седушкой, принесенная с кухни. Аня села. Бабушка села на кровать и стала расплетать косу внучки. Маленькую детскую спину покрыли длинные густые пушистые волосы. Со стороны могло показаться, что девочка вот – вот сломается от их тяжести.
– Вот так Валечка. Вот так. – Бабушка принялась расчесывать длинные волосы поглаживать их нежно аккуратно. Снова и снова она проводила расческой по волосам, шепотом повторяя имя умершей дочери.
Аня не удивилась, не обеспокоилась. Ведь если взрослый что - то делает, значит так нужно. А то, что бабушка называет ее именем мамы, в этом нет ни чего страшного. Все иногда ошибаются и называют человека другим именем. Но с этого момента бабушка повторяла этот ритуал каждую ночь. Она будила Аню посреди ночи, называла именем мамы и подолгу расчесывала волосы. Так прошел месяц, за тем второй. Девочка не высыпалась, стала выглядеть усталой и болезненной. Каждую ночь она не спала и ждала, что бабушка сейчас войдет и разбудит ее. Она лежала в темноте до двух, иногда до трех ночи прислушиваясь к каждому шороху. Потом дверь медленно открывалась, отвратительно поскриповала, оповещая о бабуленом приходе. Скрип царапал раздраженный слух. И каждую ночь она поднимала ее и расчесывала волосы «своей мертвой девочке».
Страх засел в ребенке. Аня стала бояться бабушки, хотя днем та вела себя абсолютно нормально, но то, что она по ночам путает ее с мамой, это не нормально.
Но это была лишь прелюдия, игра теней. Через полгода умер отец. Близился конец апреля, устоялись теплые весенние дни. На похороны собрались немногочисленные друзья и любопытные соседи, которыми двигало не элементарное человеческое сострадание, а жгучее желание поглазеть на вдову и ее дочь. Многие проходили мимо тощей старухи и странной женщины державшей ее за руку, одетой в зимнее пальто несмотря на теплую погоду. В этих женщинах с трудом узнавали жену и дочь усопшего. Тогда впервые за долгое время соседи увидели вдову и постаревшую дочь. Постаревшую с липким, испытывающим взглядом, какой бывает у сумасшедшего, и нелепой, неуместной улыбкой. Вдова сгорбилась, осунулась и очень похудела. Ее глаза впали, и казалось еще чуть и ввалятся в череп, лицо станет бессмысленной маской из человеческой кожи, скрывающая затаившееся сознание, теперь принадлежавшее не бывшей хозяйке, а чему - то инородному.
После похорон осиротевшие женщины снова вернулись в свою квартиру и остались там совсем одни, плотно закрыв дверь, отделяющую их от мира. Только теперь тонкие стены не скрывали от соседей страшных скандалов, криков, истерик, изо дня в день происходивших в их маленькой семье. Но никто в сущности не обращал на это внимание, люди сторонились их все больше, однако продолжали шептаться между собой и пересказы, переходящие из уст в уста, обрастали новыми жуткими подробностями. Домыслы налипали, как снежный ком и людской фантазии не было предела.
Особенно Вера запомнила один день. Шел сильный дождь, отец приболел, но матери пришлось идти в аптеку. Папа дремал, а Вера готовилась к выпускным экзаменам и в который раз перелистывала засаленные страницы учебника истории. «Вопрос 61. Распад СССР: причины и последствия. Становления новой российской государственности». В дверь позвонили, и девушка поспешила открыть, чтобы не потревожить отца. Перед ней стояла соседка в рваном халате из красно – синей цветочной ткани. Халат был ей явно велик, хотя принадлежал ей, из полноватой, цветущей женщины, она превратилась в худую, нескладную мумию, мумию из кожи и костей. От нее едко пахло мочой. Морщины были настолько глубоки, что казались шрамами, трещинами и так уродливо смотрелись на ее изможденном лице. Вере казалось, что через тонкую бледную кожу, свисающую с ее щек, проступали очертания черепа, в глазницы которого небрежно были вставлены глаза, не прочно державшиеся на своем месте.
«Череп всосёт их», мелькнуло у девушки в голове.
Она долго извинялась дрожащим, тихим голосом, стесняясь или боясь о чем то сказать и порывалась несколько раз уйти, но что то терзало ее изнутри, не отпускало и она попросила поесть: «...только скорее, пока дочка не вернулась. Ведь это она не дает есть». Иногда дочь уходит куда - то, приносит еду, она знает, что именно еду, потому что чувствует по запаху. Но не дает ей, матери, прячет. И Вера поспешила вынести несколько яиц, пол батона черного хлеба и несколько кусочков колбасы на тарелке. Когда соседка протянула дрожащие руки, Вере почудилась как женщина роняет тарелку, но та цепко схватила ее жадными, костлявыми руками с которых словно сдувшийся шарик свисала морщинистая кожа. Женщина еле удерживалась от порыва, что бы сию секунду не начать запихивать пищу в рот. Халат, завязанный узлом на животе слегка распахнулся, и Вера увидела синяки и ссадины на серой мертвеющей коже груди и шее. Неожиданно для себя Вера спросила, откуда, и услышав собственный голос осознала, что не желает слышать ответ. Соседка, поняв, что Вера увидела ссадины, тут же заторопилась, пряча глаза. А когда суетливо открывала свою дверь, то обернулась одной головой и Веру бросило в жар от ее позы изломанного мертвеца и голоса доносящегося из за не шевелящихся губ. "Она вилку тряпкой обмотает и тычет – тычет!", женщина резко выбросила несколько раз руку вперед, изображая как ее дочка делает это, потом обернулась к Вере только телом, подвешенным к собственной голове. Не ожидая от обессилевшей соседки таких внезапных дерзких движений, девушка поторопилась скрыться за собственной дверью, с ощущением тревоги и отвращения.
Когда Верена мама вернулась, то сказала, что кто - то забросал их дверь яйцами и раскрошил у порога хлеб. Вера промолчала. Это дочь соседки вернула еду.
Потом прошел день, другой, из квартиры по-прежнему доносились крики и ругань.
Однажды целый день было тихо, на другой тоже, так пролетела неделя. И появился запах. Сладковато – едкий до тошноты. На звоноки в дверь никто ни открывал. Квартиру вскрыли. Из щелей вывалились старые тряпки. Ими заткнули щели изнутри, что бы труп дольше не нашли. Все окна были наглухо закрыты, словно кто - то отчаянно не желал, чтобы сюда снова проник свежий воздух, и появились люди, кто – то очень опасался, что нечто может вырваться на волю. А на голом, сгнившем матрасе, лежавшем на полу, находилась почерневшая мертвая женщина, покрытая коркой засохшей крови, скрывающей множественные ранения от кухонного ножа, брошенного у лица, где находились ее помутневшие глаза. Уродливая маска, гримаса предсмертного ужаса прилипла к некогда живой коже.
Дочь исчезла из запертой изнутри квартиры. Ее разыскивали, но не нашли. Она сгинула, оставив после себя омерзительный запах умерщвленной ею матери.
Квартира напротив снова опустела.
Сейчас квартира пустовала. Однако, когда Вера торопливо проходила мимо, взгляд ее цеплялся за дверь соседей, она поспешно отворачивалась и старалась скорее скрыться от глазеющего на нее дверного глазка, преследуемая неприятными ассоциациями, ощущая тот самый первобытный страх, о котором читала или видела только в кино.
В квартире ни кого нет.
… там кто то есть…
С этого момента девушка перестала спать, когда же удавалось задремать, то ей виделись кошмары, наполненные жуткими, сюрреалистичными образами, которые вспомнить с утра она не могла. Иллюзии окружали ее.
Дома в родных стенах и за крепкой дверью, она ощущала себя в безоговорочной безопасности. Но ее дверь скрывала другую и близость той двери, скрывающей странности, пугала, и этого было достаточно для нарастающей тревоги, и иррационального страха.
Как то ночью, встав по нужде, озираясь по сторонам, Вера неохотно приближалась к ванной, находящейся в близи от входа, но неожиданно, пройдя мимо, она остановилась около входной двери. Любопытство пересилило страх и Вера посмотрела в глазок. На освещенной лестничной клетке прямо напротив, чернела преломленная линзой дверь принадлежавшая сгинувшим соседям, походящая на стоячий гроб. Ей представилось как дверь – крышка гроба откидывается и из черноты на нее огромной бесчисленной армией двинулись мертвые, серые, бесчувственные тела.
Бедная бедняжка.
Впечатлительная девочка.
Она отошла от двери и повернулась, что бы пройти в ванную комнату, как вдруг услышала стук за спиной. Вера боялась повернуться и посмотреть, но темнота в которой она находилась секунду назад осветилась светом, а в зеркале перед которым она стояла увидела позади себя открытую входную дверь. Дверь квартиры открылась... Дверь ее квартиры открылась! Но главное было то, что та другая дверь тоже открылась. Она оглянулась. На Веру смотрела чернота из которой с начала выделилась, а потом двинулась крошечная тень. Лампочка в подъезде моргнула, а потом глухо щелкнула и погасла. На кафель в подъезде что то шлепнулось. Раздался короткий звонкий смешок. Чувствуя как теряет сознание, Вера успела пожалеть, что не может убежать. Она шагнула вперед, босыми ногами ощутив холодный кафель и мелкий песок на нем. Смешок повторился. Ее смешок.
Страха она больше не ощущала, потому что сама стала его воплощением.
Ранним утром отец первым обнаружил открытую настежь входную дверь, а напротив распахнутую соседскую. Он позвал жену и дочку, но пришла только испуганная жена, сообщившая, что Веры нигде нет.
3.
Замок входной двери щелкнул, послышались шаги, а потом зажглась лампочка, свисавшая с тонкого провода под потолком. Осветились потускневшие засаленные бумажные обои, когда – то зеленого цвета, посеревшие цветочные узоры на ковре и скудный набор мебели – односпальная кровать, пустой сервант и кресло с ободранной грязной обивкой. В следующей комнате, по размеру меньшей, чем первая находилась лишь старая софа и прикроватная тумба. Обои в этой комнате настолько состарилась от времени, что рисунок невозможно стало разобрать, а бледно – желтый цвет с легким серым оттенком придавали комнатке особенно отталкивающий вид.
На стенах кухни все еще оставалась плитка, которая неизменно прибывала на стенах с момента постройки дома, и двух конфорочная газовая плита, в копоти, забрызганная жиром до черноты. Холодильника не было вовсе, а из мебели только маленький столик и две облезлые деревянные табуретки.
– Это хлев, а не квартира. В последний раз я доверила тебе выбирать.
– Это единственное на что у нас хватило денег. Если только тебя не смущает перспектива дальнейшей жизни с папочкой.
Ира не ответила подруге, ее собственная разборчивость показалась постыдной попыткой контролировать безвыходную ситуацию. Стало противно. Конечно же выбора не существовало. Папа жестоко избивал девушку все ее восемнадцать лет. Однажды после очередного взрыва пьяной агрессии отца она попала в реанимацию, тогда ей только исполнилось тринадцать лет и, придя в сознание, она почему то не удивилась своему месту нахождения. Ее накрывала накрахмаленная простыня с больничным штампом, нужно было приглядеться, чтобы разглядеть очертания ее худощавого тельца под холодной и грубой тканью. Она шевельнулась и между ног, что - то больно резануло. Ира с трудом приподняла голову и увидела прозрачную трубку, тянущуюся из-под простыни к пакету с желтой жидкостью. Еще одна трубка тянулась от синеющей на белой коже ниточке - венке к капельнице. Ощущая безумный холод, как – будто находясь в холодильнике она поискала взглядом окно, ожидая увидеть там лежащий снег и голые деревья, но окно было закрашено белой краской, а там за ним наверняка по прежнему ярко светит июльское солнце на ярком голубом небе. Но это все где-то там, а она здесь. Ира решила, что за окном невыносимо жарко, но это лето, эта жара и небо казались невозможно далекими и непостижимыми. Это просто в реанимации повис смертельный холод, подумалось ей. Оглядывая реанимационную палату, людей без сознания, она начала гадать как тот или иной человек попал сюда, и вспомнила, почему сама оказалась здесь. И в этот момент ей стало по настоящему страшно. Но страшно не от вспышек воспоминаний безумных гримас отца, когда он наносил удары, не от боли, которую она ощущала в те мгновения, а от осознания что это для нее вроде бы ни чего не значит, а, следовательно, стало нормой… но нет, не стало, а было и будет. Это покорное принятие собственной кошмарной жизни с вечно плачущей, стареющей с каждым днем от горя матери, пьяницей отцом, абсурдной своими масштабами нищетой, словно перечеркнули всякую надежду, попытку или веру что где то, у кого то может быть все иначе. Потому что практически у всех вокруг было именно так или почти так. А значит, это норма когда отец избивает ее. Норма этот холод, норма жесткие накрахмаленные простыни, норма, что тело начинает вот в эти самые секунды стонать от боли.
– Хорошо, что комнаты две. Можно приводить клиентов одновременно. – Услышала Ира голос подруги с кухни и очнулась от секундных воспоминаний.
– Надо вещи разобрать.
Действительно нужно, мелькнуло у Ани в голове. Это был ее уже пятый дом. Первый дом – родительский, потом бабушкин, куда она переехала после скоропостижной смерти матери от запущенной формы воспаления легких, тогда ей было десять и всю заботу о внучке самоотверженно взяла на себя бабушка, так как отца Аня не знала.
Мама. Каждый день, укладывая дочку спать, она обнимала ее крепко и нежно, вдыхая полной грудью и говорила: «Моя маленькая, сладкая девочка. Ты пахнешь карамелью». Девочка страшно тосковала по матери, эта неосознанная, непонятная тоска выражалась в детском сознании не явно как у взрослого, который с первого мгновения потери близкого понимает хотя бы разумом то, что произошло, и ощущает всю тяжесть утраты. За ребенком же уныние тенью следовало по пятам, сидело, где то внутри изводило и грызло по крупицам, точно назойливая мышь.
Жизнь с бабушкой в первый год была вполне обычной, она заботилась о внучке как полагалось. Вовремя разбудить, вовремя покормить, вовремя отвезти в школу, вовремя уложить спать. Но однажды ночью девочка проснулась от скрипа двери в ее маленькой комнатке. Она открыла глаза и в мутном ночном мерцании разглядела приближающуюся бабушку.
– Пойдем Валюша. – Спокойно сказала она. – Надо волосы расчесать.
– Я – Аня, бабуля.
– Валечка, пойдем. А то утром они совсем спутаются.
Девочка послушно встала, прошла в другую комнату, горел ночник, скудно освещая угол, где стояла бабушкина кровать. Рядом стояла табуретка с протертой седушкой, принесенная с кухни. Аня села. Бабушка села на кровать и стала расплетать косу внучки. Маленькую детскую спину покрыли длинные густые пушистые волосы. Со стороны могло показаться, что девочка вот – вот сломается от их тяжести.
– Вот так Валечка. Вот так. – Бабушка принялась расчесывать длинные волосы поглаживать их нежно аккуратно. Снова и снова она проводила расческой по волосам, шепотом повторяя имя умершей дочери.
Аня не удивилась, не обеспокоилась. Ведь если взрослый что - то делает, значит так нужно. А то, что бабушка называет ее именем мамы, в этом нет ни чего страшного. Все иногда ошибаются и называют человека другим именем. Но с этого момента бабушка повторяла этот ритуал каждую ночь. Она будила Аню посреди ночи, называла именем мамы и подолгу расчесывала волосы. Так прошел месяц, за тем второй. Девочка не высыпалась, стала выглядеть усталой и болезненной. Каждую ночь она не спала и ждала, что бабушка сейчас войдет и разбудит ее. Она лежала в темноте до двух, иногда до трех ночи прислушиваясь к каждому шороху. Потом дверь медленно открывалась, отвратительно поскриповала, оповещая о бабуленом приходе. Скрип царапал раздраженный слух. И каждую ночь она поднимала ее и расчесывала волосы «своей мертвой девочке».
Страх засел в ребенке. Аня стала бояться бабушки, хотя днем та вела себя абсолютно нормально, но то, что она по ночам путает ее с мамой, это не нормально.
