— Замолчи, — простонала. Попыталась извернуться, да только тело пуще прежнего застонало, взмолилось не трогать его бедное.
— Ты не двигайся, Мирушка, я тебя домой отнесу. Потерпи немного.
— Ты пока несешь, штаны не потеряй. У нас собака злющая, откусит твое хозяйство, нечем станет полюбовницу радовать.
Парень побледнел только, зубы сжал да шаг прибавил. Почти до дома добрались, когда он вдруг вымолвил:
— Не говори, Мира, про то, что видела, никому. Отец ее голову нам обоим снимет.
Я не нашлась, что бы такое колкое ему ответить, потому как сердце вдруг снова сжалось, и свежие раны оттого вновь закровоточили. Губу прикусила посильнее, чтобы отвлечь себя иной болью, но не помогло. Все сейчас болело: и тело, и душа, а где сильнее, и не скажешь сразу.
Внес меня Лик во двор и сразу к дому направился, мимо пса нашего злющего, который от лая надрывался, и не поглядел даже в его сторону. Не иначе как крепко слово мое парня прижгло.
Матушка на лавке с Басюткой играла, подскочила, побледнела вся, ребенка на пол быстро ссадила и ко мне бросилась.
— Доченька, доченька, что с тобой?
— С обрыва упала, — ответил Лик.
Дядя тут из-за занавески вышел.
— Как упала? Сильно ушиблась-то?
— Кожу содрала.
— Ничего не сломала?
— Не похоже.
Лик положил меня на лавку и отступил. Матушка на колени рядом встала, давай меня осматривать.
— Что ты, девка непутевая, с обрыва сигаешь? — обратился ко мне Агнат.
— А я, дядюшка, подумала, авось у речного царя женихи поблагороднее моего водятся. А то он мне за неделю уже замену нашел. — Сказала и сама рассмеялась, только смех горьким получился. Матушка рядом ахнула, а дядька грозно так замолчал.
— Пойдем, что ли, на улицу, потолкуем? — обратился Агнат к Лику. Лик кивнул в ответ, и оба вышли.
— Как же так, Мирушка, как же так? — шептала матушка, а у самой слезы на глаза навернулись. Я молча к стене голову отвернула и крепко зажмурилась.
Поранилась я не слишком сильно, больше кожу ободрала, а кости все целы остались. Матушка всю меня мазью лечебной вымазала да на лавке лежать оставила, а сама принялась какие-то травы заваривать. Не иначе для меня старалась. Напоит своим отваром, чтобы всю ночь спала и с обрыва больше кидаться не вздумала.
Дядька Агнат вернулся покряхтывая, прошел зачем-то к бадье с водой, налил себе целый ковш и выпил. Руку поднял, а кожа на костяшках в кровь содрана.
— Подрался, Агнат? — тихо матушка спросила.
— Да не было драки, так поучил уму-разуму немного, а он не сопротивлялся. — Я сдержала горестный вздох, слезы подступили к глазам. — Отправил его со двора, велел, чтобы больше ноги его здесь не было.
— Да неужто все так и было, неужто на кого другого нашу Мираню променял?
Дядька только покряхтел, ковш зачем-то в руках покрутил, на бадью поставил.
— Я, Юляша, у него не допытывался. Сказал он только, что больно ему та другая приглянулась, твердил, что я, как мужик, его понять должен и Мире объяснить, чтобы зла на него не держала. Обидеть не хотел и больно сделать тоже, и сам к ней с разговором идти собирался, только все смелости набирался...
Я слушала и хотелось вцепиться зубами в ладонь да сжать посильнее. Надо же, с разговором собирался! Так собирался, что только до сеновала и дошел. Об этом он дядьке вряд ли рассказал. Страдалец кобелинистый! Котяра облезлый! И я дура дурой! Смотри как обрадовалась, что меня из всех выделил. Ходила, нос задравши, вот мне на тот нос и прилетело. Чтобы еще раз на пригожего парня взглянула, да ни в жизнь! Беды одни девкам от той красоты. Не знают такие красавцы отказов и чувства чужие беречь не умеют, только ноги о душу твою вытирать способны, пятнать ее своей грязью да оставлять в сердце черные дыры!
— Полно уж, — шепнула мать, — понятно все, нечего дальше рассказывать. Приглянулась ему чужая интересная, вот он и переметнулся. Оно и к лучшему. Ни к чему нашей Мире такой жених!
Дядька промычал что-то в ответ, а матушка уж ко мне подошла и кружку глиняную протянула.
— Выпей доченька, успокоишься, сердцу полегчает.
Я пререкаться не стала. Маленькими глотками сосуд осушила, после свернулась в клубочек, сложила ладони под голову, а дальше надолго улетела в темный омут без сновидений.
На другой день уж смогла и с лавки подняться. Раны мои корочкой затянулись, синяки побаливали несильно, можно было и за работу приниматься.
— Ты, дочь, посиди сегодня возле раненого, не ровен час очнется скоро.
— Посижу, — согласилась, хорошо разумея, зачем мать о том попросила. Раненому нашему непрерывного ухода, как прежде, не требовалось, он уверенно на поправку шел, незачем было возле постели его дежурить. Да только земля слухами полнится, и сплетни по деревне быстро расползутся.
Приметили, небось, мой бег к оврагу да Лика в одних штанах углядели. Скоро разговоры, что пожар начнут от одного дома к другому расползаться, а значит не дадут мне покоя. Мужику то что, он ведь бросил, не его, а у меня завистниц достаточно имелось. Не любили меня девки ни за язык острый, ни за внешность пригожую, хоть я ничьих парней никогда не крала. Зато ходила гордая да счастливая, как только с Ликом на свиданья бегать начала. И этого они мне точно не простят. Стоит лишь нос за ворота показать, как начнут змеюки кусаться.
Села я на лавке, платье натянула и волосы косынкой повязала. Подошла к кувшину с отваром, что матушка оставила. Она уж сама во двор отправилась и Басютку прихватила, а дядька в лес подался, дров заготовить для печи. Обхватила тяжелый кувшин руками, заглянула внутрь — много ли отвара, — да только на поверхности вдруг принялись круги расходиться, а перед глазами моими все пеленой затянуло. Руки задрожали, пришлось сосуд обратно на стол поставить. Обхватила плечи руками, голову опустила, да сама себе шепчу между всхлипами:
— Полно убиваться, глупая. Замуж пошла бы, хуже пришлось. Ходила б потом, из чужих постелей его вытаскивала и с сеновалов прогоняла, пока сама к омуту не пошла бы топиться с горя. А так участь злая миновала, радоваться нужно.
Постояла так, пошептала, точно молитву, слезы вытерла, кувшин покрепче ладонями сжала и отправилась в клеть другого больного выхаживать.
Сидела я, сидела возле него, солнце уж на другую сторону небосклона скатилось, а воин все не просыпался. Рассмотрела его вволю: опухоль-то с лица спала, черты резче проявились. Лоб у мужчины широкий был, а нос прямой с горбинкой и посреди подбородка ямочка. Волосы, когда отмыли, не просто темно-каштановыми оказались, а с рыжиной. Руки сильные с мозолями, а пальцы узловатые немного. Зато мышцы какие под кожей проступали, я своей ладонью накрыть не могла. Пока сидела рядом, на его руках все старые шрамы пересчитала и новые стала разглядывать. Раны страшные затянулись, превратились в розовые бугорки.
Провела по одному такому пальцем, а раненый вдруг вздрогнул и я вместе с ним. Замерла, не дышу, жду, когда глаза откроет, а он часто задышал, а после снова успокоился. Я поближе подсела, на кровать перебралась, покрывало немножко приспустила и еще до одного шрама докоснулась. Воин снова вздрогнул и опять быстро задышал, но глаза открывать не спешил. Я уже руку вновь протянула, как дверь клети отворилась и матушка вошла.
— Что, дочь, очнулся?
— Нет. Мама, посмотри, если вот так пальцем к шраму притронуться, то воин всем телом вздрагивает. Может разбудим?
— Не стоит, Мира, пусть сам проснется. А ты пока ступай к старухе Гленне, отнеси пчелиный подмор, я ей вчера распар приготовила. Опять жалуется, что ноги болят, ходить не может.
— Так недалеко от дома Лика живет, — опустила я голову.
— Всю жизнь прятаться не будешь, дочь.
Я только ниже голову склонила.
— Неужто я такую трусиху вырастила, которая, ничего дурного не сотворив, боится людям на глаза показаться? Достаточно уж пряталась, пора и в себя приходить, дальше жить и другим парням улыбаться назло этому, безмозглому.
Вот завсегда так матушка — в душе жалела, а на словах подзатыльник давала. И не поплачешь у нее на коленях особо, а то еще наслушаешься, какую слезливую девчонку она воспитала, что аж стыдно делается. Пришлось со стула подниматься и из надежной клети выбираться.
Взяла я туесок с подмором и отправилась к старухе. Недалеко уж до ее дома оставалось, когда то, чего боялась, и приключилось со мной. Не на Лика я нарвалась, нет, хуже намного — мне Рося навстречу попалась и не одна, а с подружками своими. Расцвела, меня увидев, едва не запахла на всю улицу, рот до ушей растянулся, глазки заблестели, ну точно молодца пригожего встретила.
— Ми-и-ра, никак на улицу выбралась? А мы с девчатами уж решили, что ты в дому запрешься, потому как стыдно добрым людям на глаза показываться.
— А чего я сотворила, за что мне стыдно должно быть?
— Парня путевого упустила, пришлой девке отдала. Я бы на твоем месте все патлы ей выдергала, а ты, дура полная, дома сидишь, себя жалеешь. — Сказала и пуще прежнего улыбаться стала, а подружки ее поддакивали.
И вот такое желание у меня сейчас было, ну такое... — разреветься хотелось, в голос, но не у них на глазах.
Я встала поровнее, приосанилась, сдавила туесок так, что крышка у него скатилась, а пальцы в подморе измазались, и погромче, чтобы все услышали, ответила:
— Что мне за таким гоняться? Небось, наиграется, сам за мной бегать начнет, прощение вымаливать. Хорошие девки на дороге не валяются, не за тобой же, в самом деле, пойдет.
— А ты у нас такая краса расписная, в едином экземпляре деланная, что хлопцы тебя о прощения молить должны? Девчата, слышали? Может к тебе еще и сам наместник посватается?
— А что не посвататься? Только поспешил бы, а то уведут.
— Гордая какая, совсем нос задрала! Небось коса больно тяжелая стала, голову перевешивает?
— Это твою пустую голову коса перевесить может, а в моей мозгов хватает.
— Ах так! — вскрикнула Рося и кинулась ко мне, глаза выцарапывать, а я... я ей подмором в лицо плеснула. Ох и заорала же Рося на всю улицу, девки, за ней кинувшиеся, аж остановились, а я вспомнила, что у Роси от укуса пчелиного все лицо опухает. Вот и сейчас прямо на глазах стало оно раздуваться, не иначе подмор в рот попал, а в нем же яд пчелиный.
— Ты фто сотфолила... — только и смогла промычать ненавистница моя. А девки вконец за ее спиной осерчали.
— А это заклинание такое, вот плеснула в тебя настойкой, чтобы глаза застлать, а сама заклинание прошептала, какому отшельник научил. Теперь всегда так ходить будешь, пока прощения у меня не попросишь. — Сказала и сама стою, жду, поверит ли.
А Рося поверила и подружки ее тоже. Заголосила во все горло, а девчонки даже назад отступили, никто боле поддержать подругу свою закадычную не решился.
— Пвости, пвости, — голосила Рося, а меня смех разбирать начал, еле сдерживалась.
— Ладно, добрая я сегодня, на этот раз прощу. Идем со мной домой, там прошепчу другое заклинание, но только делать это нужно, чтоб никто не увидал, иначе не подействует.
Повернулась и отправилась к дому. Рося в охотку за мной припустила, только и слышала позади, как она громко носом хлюпает. Повезло, что матушка намедни как раз петрушку измельчила да кипятком залила, снимется у Роси опухоль, зато про случай этот не забудет и трогать меня поостережется, а подмор я Гленне позже занесу.
Воин очнулся лишь на следующий день. Я как раз в клеть заскочила, проверить. Не удержалась и, пока мать надо мной не стояла, принялась щекотать розовые шрамы и дощекоталась. Он все вздрагивал, вздрагивал, а потом вдруг глаза раскрыл, а я как завизжу на всю клеть: «Ааа!» — и за дверь выскочила. Кинулась прямо в дом и давай с порога звать:
— Матушка, матушка, он очнулся!
Мама из-за печи выглянула, руки от муки отряхнула, меня оглядела и говорит:
— Так что ты бегаешь, как оглашенная? Обратно ступай, воды ему поднеси, а я сейчас приду, заодно Агната кликну.
Я взяла ковш с водой и понесла в клеть, а руки знай себе потрясываются. Приотворила дверь, протиснулась в щелку осторожно и замерла у порога, на чужой взгляд натолкнувшись. Странные глаза у воина оказались, светло-желтые, на волчьи похожи. И смотрел так изучающе, удивленно немного. Потом рот открыл и прохрипел:
— Ты кто будешь?
— Я это... Мира я. Вот, возьми, — подошла бочком к лежанке и ковш протянула.
Воин на локоть оперся, взял ковш ладонью широкой, в несколько глотков осушил и мне отдал, а сам на лавке сел. Сесть сел, а покрывало не придержал, и оно вниз сползло, а мужик-то под тем покрывалом голый совсем. Я, конечно, все, что не надо, рассмотрела уже, но тогда воин без сознания лежал еще и болезный был, а теперь ведь очнулся. Я в сторонку отвернулась, ковш в ладони раскачиваю, молчу, а он тоже молчит, так и молчали оба, пока ковш из руки не выскочил и воину промеж ног не залетел.
Ох, и наслушалась я тогда всякой отборной брани, и не то чтобы прямо в мою сторону, но в целом по девичьему роду несладко прошелся, зато хоть покрывалом накрылся.
— Ты, Мира, мне скажи, — наконец прохрипел воин, — кто меня сюда принес и где я нахожусь?
— Так у нас в деревне. Я тебя в лесу возле поляны нашла, пока ягоду собирала.
— А где у вас в деревне?
— Как где? Ну... от границы недалеко.
— Какой границы?
— Северной.
— Так вот куда порталом занесло! Не так далеко и выбросило.
— Чем занесло?
Воин промолчал, что-то обдумывая, а после подниматься стал, а про покрывало опять позабыл. Я назад отскочила и глаза ладонью прикрыла.
— Ты чего шарахаешься, я девок не трогаю.
— Ты бы оделся сперва, а потом уж не трогал, — кивнула ему на штаны и рубаху, что сама вчера на край лавки сложила.
Пока он к лавке отвернулся, я ладонь опустила, а тут и дверь отворилась, и матушка с дядькой зашли.
— Эй, — окликнул Агнат, — ты чего перед девкой голым задом светишь? А ты, Мирка, куда глаза бесстыжие пялишь?
— Да что я там не видела, чтобы нарочно глаза пялить?
— Ты мне поговори! Совсем распоясалась! Где это ты голых мужиков видала?
— Да хотя бы когда ты, дядя, из бани в озеро бежал.
— Агнат, — матушка положила на плечо дяди руку, прерывая наш спор, — уймись, она же мне с больными частенько помогает, что ты, право слово?
Пока мы тут перепалку устраивали, воин уж натянул рубаху и штаны, а теперь снова на лавку уселся и нас рассматривал. Причем смотрел так, будто это не у он нас в гостях, а мы к нему без спроса заявились.
— А ты, мил человек, кто будешь? — вымолвил он, на дядьку глядя.
— Хозяин я. В моем доме тебя приютили да выходили.
— В твоем? Что же, благодарствую.
— Меня не благодари, Юляша тебя выхаживала да Мирка эта несносная. Иди сюда, заноза. В дом старосты ступай, позови его к нам вечером, скажи, что гость наш уже очнулся.
Я кивнула, на воина еще разок взглянула и побежала за дверь, чтобы поскорее старосте новости снести.
Пока до старосты бежала по дороге на Ситку наткнулась. Хотела было мимо пройти, да она меня сама окликнула:
— Эй, Мира, постой.
Этой что надо? Тоже зубоскалить начнет?
— Ну чего тебе?
— Идешь-то куда?
— К старосте.
— Можно с тобой?
— А что тебе со мной ходить?
— Поговорить хотела.
Не иначе как о Лике разговор пойдет. Я еще с говорин помню, как она с него глаз не спускала. Чего только от меня теперь нужно?
— Ну говори, коли хотела, — и пошла я дальше своей дорогой, а она рядом пристроилась.
— Ты не двигайся, Мирушка, я тебя домой отнесу. Потерпи немного.
— Ты пока несешь, штаны не потеряй. У нас собака злющая, откусит твое хозяйство, нечем станет полюбовницу радовать.
Парень побледнел только, зубы сжал да шаг прибавил. Почти до дома добрались, когда он вдруг вымолвил:
— Не говори, Мира, про то, что видела, никому. Отец ее голову нам обоим снимет.
Я не нашлась, что бы такое колкое ему ответить, потому как сердце вдруг снова сжалось, и свежие раны оттого вновь закровоточили. Губу прикусила посильнее, чтобы отвлечь себя иной болью, но не помогло. Все сейчас болело: и тело, и душа, а где сильнее, и не скажешь сразу.
Внес меня Лик во двор и сразу к дому направился, мимо пса нашего злющего, который от лая надрывался, и не поглядел даже в его сторону. Не иначе как крепко слово мое парня прижгло.
Матушка на лавке с Басюткой играла, подскочила, побледнела вся, ребенка на пол быстро ссадила и ко мне бросилась.
— Доченька, доченька, что с тобой?
— С обрыва упала, — ответил Лик.
Дядя тут из-за занавески вышел.
— Как упала? Сильно ушиблась-то?
— Кожу содрала.
— Ничего не сломала?
— Не похоже.
Лик положил меня на лавку и отступил. Матушка на колени рядом встала, давай меня осматривать.
— Что ты, девка непутевая, с обрыва сигаешь? — обратился ко мне Агнат.
— А я, дядюшка, подумала, авось у речного царя женихи поблагороднее моего водятся. А то он мне за неделю уже замену нашел. — Сказала и сама рассмеялась, только смех горьким получился. Матушка рядом ахнула, а дядька грозно так замолчал.
— Пойдем, что ли, на улицу, потолкуем? — обратился Агнат к Лику. Лик кивнул в ответ, и оба вышли.
— Как же так, Мирушка, как же так? — шептала матушка, а у самой слезы на глаза навернулись. Я молча к стене голову отвернула и крепко зажмурилась.
Поранилась я не слишком сильно, больше кожу ободрала, а кости все целы остались. Матушка всю меня мазью лечебной вымазала да на лавке лежать оставила, а сама принялась какие-то травы заваривать. Не иначе для меня старалась. Напоит своим отваром, чтобы всю ночь спала и с обрыва больше кидаться не вздумала.
Дядька Агнат вернулся покряхтывая, прошел зачем-то к бадье с водой, налил себе целый ковш и выпил. Руку поднял, а кожа на костяшках в кровь содрана.
— Подрался, Агнат? — тихо матушка спросила.
— Да не было драки, так поучил уму-разуму немного, а он не сопротивлялся. — Я сдержала горестный вздох, слезы подступили к глазам. — Отправил его со двора, велел, чтобы больше ноги его здесь не было.
— Да неужто все так и было, неужто на кого другого нашу Мираню променял?
Дядька только покряхтел, ковш зачем-то в руках покрутил, на бадью поставил.
— Я, Юляша, у него не допытывался. Сказал он только, что больно ему та другая приглянулась, твердил, что я, как мужик, его понять должен и Мире объяснить, чтобы зла на него не держала. Обидеть не хотел и больно сделать тоже, и сам к ней с разговором идти собирался, только все смелости набирался...
Я слушала и хотелось вцепиться зубами в ладонь да сжать посильнее. Надо же, с разговором собирался! Так собирался, что только до сеновала и дошел. Об этом он дядьке вряд ли рассказал. Страдалец кобелинистый! Котяра облезлый! И я дура дурой! Смотри как обрадовалась, что меня из всех выделил. Ходила, нос задравши, вот мне на тот нос и прилетело. Чтобы еще раз на пригожего парня взглянула, да ни в жизнь! Беды одни девкам от той красоты. Не знают такие красавцы отказов и чувства чужие беречь не умеют, только ноги о душу твою вытирать способны, пятнать ее своей грязью да оставлять в сердце черные дыры!
— Полно уж, — шепнула мать, — понятно все, нечего дальше рассказывать. Приглянулась ему чужая интересная, вот он и переметнулся. Оно и к лучшему. Ни к чему нашей Мире такой жених!
Дядька промычал что-то в ответ, а матушка уж ко мне подошла и кружку глиняную протянула.
— Выпей доченька, успокоишься, сердцу полегчает.
Я пререкаться не стала. Маленькими глотками сосуд осушила, после свернулась в клубочек, сложила ладони под голову, а дальше надолго улетела в темный омут без сновидений.
На другой день уж смогла и с лавки подняться. Раны мои корочкой затянулись, синяки побаливали несильно, можно было и за работу приниматься.
— Ты, дочь, посиди сегодня возле раненого, не ровен час очнется скоро.
— Посижу, — согласилась, хорошо разумея, зачем мать о том попросила. Раненому нашему непрерывного ухода, как прежде, не требовалось, он уверенно на поправку шел, незачем было возле постели его дежурить. Да только земля слухами полнится, и сплетни по деревне быстро расползутся.
Приметили, небось, мой бег к оврагу да Лика в одних штанах углядели. Скоро разговоры, что пожар начнут от одного дома к другому расползаться, а значит не дадут мне покоя. Мужику то что, он ведь бросил, не его, а у меня завистниц достаточно имелось. Не любили меня девки ни за язык острый, ни за внешность пригожую, хоть я ничьих парней никогда не крала. Зато ходила гордая да счастливая, как только с Ликом на свиданья бегать начала. И этого они мне точно не простят. Стоит лишь нос за ворота показать, как начнут змеюки кусаться.
Села я на лавке, платье натянула и волосы косынкой повязала. Подошла к кувшину с отваром, что матушка оставила. Она уж сама во двор отправилась и Басютку прихватила, а дядька в лес подался, дров заготовить для печи. Обхватила тяжелый кувшин руками, заглянула внутрь — много ли отвара, — да только на поверхности вдруг принялись круги расходиться, а перед глазами моими все пеленой затянуло. Руки задрожали, пришлось сосуд обратно на стол поставить. Обхватила плечи руками, голову опустила, да сама себе шепчу между всхлипами:
— Полно убиваться, глупая. Замуж пошла бы, хуже пришлось. Ходила б потом, из чужих постелей его вытаскивала и с сеновалов прогоняла, пока сама к омуту не пошла бы топиться с горя. А так участь злая миновала, радоваться нужно.
Постояла так, пошептала, точно молитву, слезы вытерла, кувшин покрепче ладонями сжала и отправилась в клеть другого больного выхаживать.
Сидела я, сидела возле него, солнце уж на другую сторону небосклона скатилось, а воин все не просыпался. Рассмотрела его вволю: опухоль-то с лица спала, черты резче проявились. Лоб у мужчины широкий был, а нос прямой с горбинкой и посреди подбородка ямочка. Волосы, когда отмыли, не просто темно-каштановыми оказались, а с рыжиной. Руки сильные с мозолями, а пальцы узловатые немного. Зато мышцы какие под кожей проступали, я своей ладонью накрыть не могла. Пока сидела рядом, на его руках все старые шрамы пересчитала и новые стала разглядывать. Раны страшные затянулись, превратились в розовые бугорки.
Провела по одному такому пальцем, а раненый вдруг вздрогнул и я вместе с ним. Замерла, не дышу, жду, когда глаза откроет, а он часто задышал, а после снова успокоился. Я поближе подсела, на кровать перебралась, покрывало немножко приспустила и еще до одного шрама докоснулась. Воин снова вздрогнул и опять быстро задышал, но глаза открывать не спешил. Я уже руку вновь протянула, как дверь клети отворилась и матушка вошла.
— Что, дочь, очнулся?
— Нет. Мама, посмотри, если вот так пальцем к шраму притронуться, то воин всем телом вздрагивает. Может разбудим?
— Не стоит, Мира, пусть сам проснется. А ты пока ступай к старухе Гленне, отнеси пчелиный подмор, я ей вчера распар приготовила. Опять жалуется, что ноги болят, ходить не может.
— Так недалеко от дома Лика живет, — опустила я голову.
— Всю жизнь прятаться не будешь, дочь.
Я только ниже голову склонила.
— Неужто я такую трусиху вырастила, которая, ничего дурного не сотворив, боится людям на глаза показаться? Достаточно уж пряталась, пора и в себя приходить, дальше жить и другим парням улыбаться назло этому, безмозглому.
Вот завсегда так матушка — в душе жалела, а на словах подзатыльник давала. И не поплачешь у нее на коленях особо, а то еще наслушаешься, какую слезливую девчонку она воспитала, что аж стыдно делается. Пришлось со стула подниматься и из надежной клети выбираться.
Взяла я туесок с подмором и отправилась к старухе. Недалеко уж до ее дома оставалось, когда то, чего боялась, и приключилось со мной. Не на Лика я нарвалась, нет, хуже намного — мне Рося навстречу попалась и не одна, а с подружками своими. Расцвела, меня увидев, едва не запахла на всю улицу, рот до ушей растянулся, глазки заблестели, ну точно молодца пригожего встретила.
— Ми-и-ра, никак на улицу выбралась? А мы с девчатами уж решили, что ты в дому запрешься, потому как стыдно добрым людям на глаза показываться.
— А чего я сотворила, за что мне стыдно должно быть?
— Парня путевого упустила, пришлой девке отдала. Я бы на твоем месте все патлы ей выдергала, а ты, дура полная, дома сидишь, себя жалеешь. — Сказала и пуще прежнего улыбаться стала, а подружки ее поддакивали.
И вот такое желание у меня сейчас было, ну такое... — разреветься хотелось, в голос, но не у них на глазах.
Я встала поровнее, приосанилась, сдавила туесок так, что крышка у него скатилась, а пальцы в подморе измазались, и погромче, чтобы все услышали, ответила:
— Что мне за таким гоняться? Небось, наиграется, сам за мной бегать начнет, прощение вымаливать. Хорошие девки на дороге не валяются, не за тобой же, в самом деле, пойдет.
— А ты у нас такая краса расписная, в едином экземпляре деланная, что хлопцы тебя о прощения молить должны? Девчата, слышали? Может к тебе еще и сам наместник посватается?
— А что не посвататься? Только поспешил бы, а то уведут.
— Гордая какая, совсем нос задрала! Небось коса больно тяжелая стала, голову перевешивает?
— Это твою пустую голову коса перевесить может, а в моей мозгов хватает.
— Ах так! — вскрикнула Рося и кинулась ко мне, глаза выцарапывать, а я... я ей подмором в лицо плеснула. Ох и заорала же Рося на всю улицу, девки, за ней кинувшиеся, аж остановились, а я вспомнила, что у Роси от укуса пчелиного все лицо опухает. Вот и сейчас прямо на глазах стало оно раздуваться, не иначе подмор в рот попал, а в нем же яд пчелиный.
— Ты фто сотфолила... — только и смогла промычать ненавистница моя. А девки вконец за ее спиной осерчали.
— А это заклинание такое, вот плеснула в тебя настойкой, чтобы глаза застлать, а сама заклинание прошептала, какому отшельник научил. Теперь всегда так ходить будешь, пока прощения у меня не попросишь. — Сказала и сама стою, жду, поверит ли.
А Рося поверила и подружки ее тоже. Заголосила во все горло, а девчонки даже назад отступили, никто боле поддержать подругу свою закадычную не решился.
— Пвости, пвости, — голосила Рося, а меня смех разбирать начал, еле сдерживалась.
— Ладно, добрая я сегодня, на этот раз прощу. Идем со мной домой, там прошепчу другое заклинание, но только делать это нужно, чтоб никто не увидал, иначе не подействует.
Повернулась и отправилась к дому. Рося в охотку за мной припустила, только и слышала позади, как она громко носом хлюпает. Повезло, что матушка намедни как раз петрушку измельчила да кипятком залила, снимется у Роси опухоль, зато про случай этот не забудет и трогать меня поостережется, а подмор я Гленне позже занесу.
Воин очнулся лишь на следующий день. Я как раз в клеть заскочила, проверить. Не удержалась и, пока мать надо мной не стояла, принялась щекотать розовые шрамы и дощекоталась. Он все вздрагивал, вздрагивал, а потом вдруг глаза раскрыл, а я как завизжу на всю клеть: «Ааа!» — и за дверь выскочила. Кинулась прямо в дом и давай с порога звать:
— Матушка, матушка, он очнулся!
Мама из-за печи выглянула, руки от муки отряхнула, меня оглядела и говорит:
— Так что ты бегаешь, как оглашенная? Обратно ступай, воды ему поднеси, а я сейчас приду, заодно Агната кликну.
Я взяла ковш с водой и понесла в клеть, а руки знай себе потрясываются. Приотворила дверь, протиснулась в щелку осторожно и замерла у порога, на чужой взгляд натолкнувшись. Странные глаза у воина оказались, светло-желтые, на волчьи похожи. И смотрел так изучающе, удивленно немного. Потом рот открыл и прохрипел:
— Ты кто будешь?
— Я это... Мира я. Вот, возьми, — подошла бочком к лежанке и ковш протянула.
Воин на локоть оперся, взял ковш ладонью широкой, в несколько глотков осушил и мне отдал, а сам на лавке сел. Сесть сел, а покрывало не придержал, и оно вниз сползло, а мужик-то под тем покрывалом голый совсем. Я, конечно, все, что не надо, рассмотрела уже, но тогда воин без сознания лежал еще и болезный был, а теперь ведь очнулся. Я в сторонку отвернулась, ковш в ладони раскачиваю, молчу, а он тоже молчит, так и молчали оба, пока ковш из руки не выскочил и воину промеж ног не залетел.
Ох, и наслушалась я тогда всякой отборной брани, и не то чтобы прямо в мою сторону, но в целом по девичьему роду несладко прошелся, зато хоть покрывалом накрылся.
— Ты, Мира, мне скажи, — наконец прохрипел воин, — кто меня сюда принес и где я нахожусь?
— Так у нас в деревне. Я тебя в лесу возле поляны нашла, пока ягоду собирала.
— А где у вас в деревне?
— Как где? Ну... от границы недалеко.
— Какой границы?
— Северной.
— Так вот куда порталом занесло! Не так далеко и выбросило.
— Чем занесло?
Воин промолчал, что-то обдумывая, а после подниматься стал, а про покрывало опять позабыл. Я назад отскочила и глаза ладонью прикрыла.
— Ты чего шарахаешься, я девок не трогаю.
— Ты бы оделся сперва, а потом уж не трогал, — кивнула ему на штаны и рубаху, что сама вчера на край лавки сложила.
Пока он к лавке отвернулся, я ладонь опустила, а тут и дверь отворилась, и матушка с дядькой зашли.
— Эй, — окликнул Агнат, — ты чего перед девкой голым задом светишь? А ты, Мирка, куда глаза бесстыжие пялишь?
— Да что я там не видела, чтобы нарочно глаза пялить?
— Ты мне поговори! Совсем распоясалась! Где это ты голых мужиков видала?
— Да хотя бы когда ты, дядя, из бани в озеро бежал.
— Агнат, — матушка положила на плечо дяди руку, прерывая наш спор, — уймись, она же мне с больными частенько помогает, что ты, право слово?
Пока мы тут перепалку устраивали, воин уж натянул рубаху и штаны, а теперь снова на лавку уселся и нас рассматривал. Причем смотрел так, будто это не у он нас в гостях, а мы к нему без спроса заявились.
— А ты, мил человек, кто будешь? — вымолвил он, на дядьку глядя.
— Хозяин я. В моем доме тебя приютили да выходили.
— В твоем? Что же, благодарствую.
— Меня не благодари, Юляша тебя выхаживала да Мирка эта несносная. Иди сюда, заноза. В дом старосты ступай, позови его к нам вечером, скажи, что гость наш уже очнулся.
Я кивнула, на воина еще разок взглянула и побежала за дверь, чтобы поскорее старосте новости снести.
Пока до старосты бежала по дороге на Ситку наткнулась. Хотела было мимо пройти, да она меня сама окликнула:
— Эй, Мира, постой.
Этой что надо? Тоже зубоскалить начнет?
— Ну чего тебе?
— Идешь-то куда?
— К старосте.
— Можно с тобой?
— А что тебе со мной ходить?
— Поговорить хотела.
Не иначе как о Лике разговор пойдет. Я еще с говорин помню, как она с него глаз не спускала. Чего только от меня теперь нужно?
— Ну говори, коли хотела, — и пошла я дальше своей дорогой, а она рядом пристроилась.
