— Я слышала, что у вас с Ликом случилось, — сразу перешла к делу девчонка.
— Немудрено услышать.
— Ты не бойся, я раны твои солью посыпать не буду.
— О каких ранах говоришь? Весело с ним было, а теперь забыла, что мне о таком тужить?
— Зря ты так, Мира. Ну нет его в том вины. Она его соблазнила. Я же знаю. Он всегда только на тебя смотрел, других вокруг не замечал.
— Ты что же, выгораживаешь его? — всю мою показную браваду как рукой сняло.
— Правду я говорю. А та другая телом прельстила, красотой приманила. Он же ни с кем не миловался с тех пор, как с тобой встречаться начал.
— Да какое мне дело до других, если он с этой миловался, пока я от него привета ждала? — выпалила и язык прикусила, вот теперь еще Лику донесет, как муторно мне на душе от его предательства.
— Любит он тебя, а то слабость была сиюминутная.
— Ты зачем мне это говоришь?
— Люб он мне.
— Что?
— А то! Люблю я его, а ему ты нужна. Мне же его счастье дороже собственного.
Я после такого даже с шагу сбилась. Повернулась к ней, а она стоит и прямо в глаза смотрит.
— Да за что ты его любишь? Почто саму себя мучаешь?
— А ты за что?
— Сдался мне этот кобелюка блохастый, с чего решила, что люб?
— Из-за нелюбимых с обрыва не кидаются.
— А я не кидалась, нога подвернулась.
— А он под твоими окнами все ночи проводит.
— Что?
— Ничего. Пойду я. Все что хотела, уже сказала.
Развернулась и ушла, ничего больше не добавила. Я поглядела ей вслед, но догонять не стала.
К вечеру староста явился, да не просто так пришел, а с настойкой сливовой. Нашу-то всю мы с матушкой поизвели, а как мужикам общий язык находить ежели без настойки за стол садиться? Мы вдвоем наготовили снеди, весь стол для них уставили, а сами ушли, чтобы не мешать. Матушка Басютку в комнату унесла, а я за занавеской с ягодой сушеной разбиралась.
Воин наш ел за троих, чай вконец оголодал, пока без сознания лежал. Впрочем, дядя со старостой не шибко ему уступали. Мне все послушать хотелось, кто он такой, откуда явился, что за письмо вез, а воин не говорил. Его, понятно дело, расспрашивали, а он так ловко от ответа уходил, что будто бы ответил, но только ничего не понятно. Вконец запутал мужиков наших, у тех к концу вечера у самих языки развязались, стали баб глупых поминать, про урожай заговорили, про лошадей языки почесали, а воин знай себе пьет, поддакивает, а про себя молчком.
Устала я их слушать, ссыпала оставшуюся ягоду в холстяной мешочек, подвесила на крючок над печкой и выскользнула на улицу, да по пути прихватила непочатую бутылку настойки. Староста немало их принес и все бутыли возле печки составил. Сегодня точно допоздна засидятся, все выпьют, а наутро дядька начнет на голову жаловаться, будет ему чем боль унять.
Хотела я к себе пойти, да только тягостно было на душе. Разбередила Ситка раны мои, хоть и клялась, что не будет их солью посыпать. Пошла я на пригорок, возле березы уселась, пробку вытащила из бутылки, принюхалась. Ароматно настойка пахла, вкусно. Приложила я горлышко к губам, сделала маленький глоточек, а настойка будто сок сладкий, который жажду не утоляет, а только пробуждает, я даже не заметила, как осушила бутылку на треть. Присмотрелась, поняла, что скоро ничего для дядьки не останется и пробку обратно засунула. Прислонила бутыль к дереву, а сама вдаль уставилась, точно впервые увидела.
Береза наша на пригорке росла, а он вниз сбегал к самому ручейку, что под луной серебрился, а за ним домишки соседние друг другу погасшими окнами подмигивали. Лучики лунные так по крышам и плясали, а может это в глазах моих все кружилось. За домами поле виднелось, а ещё подальше лес густой темнел и вставали могучей грядой высокие горы.
«Красиво», — вздохнулось мне. Мирно так покойно, а на душе все тоскливей. И ведь как себя не уговаривай, а хочется предателя этого увидеть, сердце по нему тоскует. Я глаза закрыла, а перед глазами он стоит и шепчет мне: «Мирушка». Вот ведь подлец как в сердце врос, будто корнями, и чем его оттуда выкорчевать? Обхватила я голову ладонями, виски сдавила немного, подождала, пока звезды перестанут хоровод перед глазами водить и ухватилась за берёзу, стала подниматься, только ноги держать прямо отказывались, пришлось к стволу прислониться. Стояла я так и думала, как теперь до дома дойти, когда голос позади услыхала:
— Мира.
Кое-как стон на губах удержала. Да неужто и вправду под окнами караулит? Голову подняла, а он рядом стоит, смотрит:
— Ты что тут, отчего не дома?
— А тебе д-дело какое? С-сам что тут делаешь?
Проговорила и поняла, что языком едва ворочаю. Стыд-то какой! Ведь мысли ясные, а ноги не идут и речь меня не слушается.
А этот, который кобелюка плешивый, еще и вниз поглядел, бутылку у березы приметил, только ничего про то не сказал. Глаза в сторону отвел, вздохнул и на вопрос мой ответил:
— Я каждый вечер под окнами твоими дежурю, все ждал, что с тобой увидеться доведется, поговорить хотел.
— А не буду с т-тобой разговаривать, — отрезала я и к дому шагнула. Шагнула, а настойка коварная ноги подкосила. Качнуло меня в сторону и прямо Лику в руки повело. Он за плечи обхватил, в лицо вгляделся.
— Мира, ты что тут пила?
— Р-руки прочь...
— Постой. Успеешь еще обругать. Раз уж сама уйти не можешь, то сперва меня послушай, поговорим немного, а потом помогу тебе до окна дойти и в комнату забраться, иначе дядька увидит тебя и отходит хворостиной.
— Д-дурак ты, Лик, он с-сейчас сам себя в зеркало не узнает, какое там х-хворостиной...
— Садись, — меня вдруг дальше слушать не стали, а усадили на пригорок рядом с собой. Хоть за плечи обнимать не полез, а то бы я ему все волосы повыдергала, если б ухватила, конечно.
— Ты ведь не простишь меня, Мира? Характер у тебя такой, что впору одними сладкими ягодами кормить, да другой еды кроме них не давать. Гордая ты больно, сама за себя все решаешь, нет в тебе девичьей ласки и слабости, вот только все равно в душу запала. Я каждый день о тебе лишь думал, а как себя в руках рядом с тобой держал, даже сказать сложно. Мне и сейчас без тебя тягостно, а сердце будто раздвоилось. Я понять не могу, что творится.
— Не с-сердце у тебя раздвоилось, а пох-хоть напала. С меня не получил, а с другой ст-требовал.
— Ничего я не требовал, сама предложила. Она такая... мимо проходит, взглядом одарит, а в груди жар разливается.
Я голову в сторону отвернула, чтобы гада этого не видеть. Он что же думает, мое сердце каменное? К чему говорит все это?
— Я не знаю, как прощение у тебя вымолить, как объяснить все. Небось, не стоит так прямо рассказывать, только врать я тебе не умею. Сердце в груди едва не разорвалось, когда ты с обрыва упала! Плохо мне без тебя, жалею, что с собой совладать не сумел и порушил все.
— А т-ты не жалей. П-пользуйся, пока дают.
— Отчего ты такая? Другая бы все мне высказала, ударила, в волосы вцепилась, хоть что-то сотворила в отместку, чтобы самой легче стало, а ты как изо льда сделана! Будто оттого со мной на свидания ходила, что другие не звали.
— Что? Козлятка безрогий! Да коли я изо льда, то ты из г... гумна! — бессмыслица, зато по звучанию похоже, авось догадается.
От злости и с речью совладала, и бутылку с настойкой ухватить смогла. Размахнулась посильнее, чтобы о башку его безмозглую разбить, а Лик, гад ползучий, увернулся, и вся настойка коре древесной досталась, только осколками его обсыпало.
— Полегчало хоть? — спросил Лик.
Куда там полегчало! Если б ни увернулся, глядишь, и полегче стало бы, а так... Отворотилась я в сторону, даже глядеть на него не хотелось.
— Не получится у нас разговора, — вздохнул мой жених бывший и поднялся. Осколки отряхнул, ко мне склонился, руку подал. — Пойдем, помогу до дома дойти.
Вот ничего отвечать не хотелось, а тем более помощь от него принимать. Скрестила руки на коленях, на него не гляжу. Не дождется он от меня ни слова больше.
— Не хочешь? Ну и небеса с тобой!
Пнул от злости камушек на земле так, что тот шагов за тридцать улетел, развернулся и ушел, а я просидела у березы, пока не замерзла совсем. Не то, чтобы уйти не могла, добралась бы как-нибудь, хмель уж отступил, но меня обида душила, да так сильно! Боялась, разнесу что-нибудь в избе или того хуже с пьяным дядькой сцеплюсь. Едва-едва с собой совладать смогла, поднялась тогда на ноги и, пошатываясь, к дому направилась. Когда к калитке подходила, то шаг замедлила — воин возле нее стоял. Облокотился на плетень и вдаль смотрел, а как меня заметил, так улыбнулся.
— На свидание бегала?
«А выговор сельский куда-то из речи пропал», — мелькнула в голове мысль.
— Не свидание это, — буркнула в ответ. Зашла в калитку, притворила ее и по дорожке идти хотела.
— Да ты постой, — окликнул воин, — составь компанию.
— Чего составить?
— Со мной тут постой, говорю.
— Что мне с тобой стоять?
— А почему нет? Я давно уже с девками красивыми не разговаривал.
Я присмотрелась к нему. Пьяный, что ли, совсем? Не иначе сейчас приставать начнет.
— Не бойся, приставать не буду, — ответил воин, словно мысли мои прочитав. — Просто поговорить охота, узнать кое-что. Меня кстати Тинаром зовут.
— Я тебе мало что рассказать могу.
— А мне много не надо. Скажи лучше, письма ты никакого в моей одежде не находила?
— Находила.
— И где оно?
— У себя схоронила.
— А что в письме том уразумела?
— Мы в нашей деревне грамоте не обучены.
Ответила, а воину будто полегчало, даже плечи расправил.
— Так отдашь его мне?
— Отчего не отдать, в комнате держу. Тебе никак сей же час нужно?
— Отдай сейчас.
— Ну идем. — Пошла по дорожке, а он за мной. А ступает так тихо, будто кот крадется. Не знала бы, что следом шагает, не заметила бы.
Зашли в комнату, а там дядька со старостой на лавках дрыхнут, все бутылки пустые под столом валяются, храп такой на избу стоит, что оглохнуть можно, и духом сливовым весь воздух пропитался. Я стол обошла и в свою комнату дверь отворила. Зашла внутрь, а воин на пороге замер. Я для вида в сундучке порылась, будто ищу усиленно, хотя точно помнила, куда письмо положила, а после выудила испачканный листок и Тинару подала. Он взял осторожно и всмотрелся внимательно. Видимо признал и снова мне улыбнулся.
— Спасибо, что сохранила, и еще за то, что нашла и вылечила, спасибо. — А потом вдруг шагнул вперед, сграбастал в охапку и крепко к себе прижал. У меня даже дыхание перехватило. Уперлась руками в грудь и давай его отталкивать.
— Руки-то не распускай. Ни к чему твоя благодарность, я как должно поступила.
— А я и не всех благодарю, Мира, а руки свои редко когда распускаю, — сказал и выпустил меня. — Ты лучше ответь, отчего неласковая такая?
— А ласковая это та, кто на мужиков кидается?
Воин промолчал, только голову набок склонил, поразмышлял над чем-то, а после по волосам меня потрепал:
— Подрастешь, поймешь.
Развернулся и пошел в свою клеть ночевать, а я с открытым ртом на пороге осталась. Это я-то подрасту? Да меня уже все в округе перестаркой называют.
Закрыла я дверь, платье скинула, забралась в постель, а вот сна не дождалась, так до самого рассвета и промаялась. Может правду они говорят и сама виновата? Я ведь даже Лику в чувствах не признавалась, все шутила, язвила, а любви своей не показывала. Думала, и так все понятно. Неужто сама его в чужие объятия толкнула? Дядька вон постоянно про мой характер толкует, сокрушается, что парни порог наш не обивают, в жены меня не зовут, самому со мной несладко приходится. Я горазда была его винить в том, что не родная ему, вот он и цепляется, а может взаправду довела, как и Лика того же? Даже воин почти тож самое повторил. Понять бы еще, к чему добавил, что подрасти мне нужно.
Утром матушка меня рано подняла.
— Дочка, ступай в лес, соберешь трав для настойки.
Я надела теплые штаны и рубаху, в которых всегда в лес выбиралась, а поверх шерстяной плат накинула и отправилась к знакомой полянке. В лесу в эту пору хорошо было, птицы уже вовсю голосили, приветствуя новый день, а солнышко только-только бросало стыдливые румяные лучики по древесной коре, расцвечивало набухающие на тонких веточках почки.
«Недаром воздух сегодня такой прозрачный», — подумалось мне. Не иначе солнышко наше Яр эту ночь не один провел, а в объятиях красавицы Зари. Матушка мне про небесных влюблённых еще в детстве сказки рассказывала. Говорят, если день хмурый, значит, рассорились они, вот солнце и не вышло людей порадовать, а когда дождик капает, так то сама Заря плачет, не иначе обидел ее Яр ненароком.
Я шла по широкой протоптанной тропинке, посматривала кругом, выглядывала для маминой настойки травку нужную. Мне бы самой сейчас настойка болиголова пригодилась. Ночь бессонная да сливовочка свою роль сыграли. Как бы на ногах до вечера продержаться. Пока размышляла, дошла до речного бережка, а там и нужную мне травку сыскала. Собрала ее поскорее в корзину, а после присела отдохнуть на поваленное дерево. За плечами моими лук висел, хотя с тех пор, как старец уехал, я почти и не охотилась. Прикрыла глаза, вспоминая мудрого наставника. А он ведь предупреждал о Лике, говорил, не судить о людях по внешности, а мне счастье глаза застило, из-за влюбленности своей совсем от учителя отгородилась, оттого и ушел он из деревни. Где теперь ходит, по каким дорогам?
Сняла лук с плеч, примерилась, а после стрелу на тетиву кинула, назад оттянула. Присмотрелась кругом, выискивая взглядом добычу, и спустила звонкую струну. Пророкотала стрела в воздухе и точнехонько в цель угодила. Птица только трепыхнулась и аккурат в густой ракитник свалилась. Выудила я из кустов свой трофей, полюбовалась немного — косач упитанный попался, останется только перья ему ощипать и выпотрошить, а потом матушка сама решит, подвесить ли его на воздухе, а после вымочить в уксусе, или может сразу на вертеле запечь. Только хотела тушку в мешок положить, как позади раздалось:
— А метко стреляешь.
Я обернулась резко — так и есть, Тинар за мной проследил. Стоял теперь, привалившись к дереву, глаза сощурил, как кот на сметанку посматриваючи, того и гляди, отведает, после хвост распушит, начнет лапой морду тереть, умываться.
Я отвернулась от него, уложила косача в мешок, закинула лямки на плечо, а в другую руку корзину взяла. Перелезла через дерево, поваленное, и к тропинке направилась.
— Домой уж собралась?
— Собралась.
— Чего торопишься?
— Дел невпроворот.
Воин за мной последовал, шел, насвистывал, потом вдруг сказал:
— Хорошие у вас здесь места, тихие, красивые.
— Не жалуемся.
Я с шага вдруг сбилась, когда Тинар резко за плечо ухватил и к себе меня развернул.
— Да ты погоди, куда помчалась?
Едва договорить успел, как охнул и от меня отскочил. У сапог моих подошвы металлическими скобами подбиты были, а оттого и удар ощутимый выходил, если точно в цель попасть. Целила я в этот раз в коленную чашечку, выше бы не домахнула, там поближе стоять надо.
— Вот ведь дикарка какая! — вымолвил воин, потирая колено. — Чего напрягаешься, сказал ведь, что девок не трогаю.
— Ну а коли не девка?
— А коли не девка так сама обычно не прочь.
У меня даже лицо скривилось, будто что кислое на язык попало. Воин заметил, хмыкнул весело.
— Чего тебе неймется? Нравится парней распугивать?
— Немудрено услышать.
— Ты не бойся, я раны твои солью посыпать не буду.
— О каких ранах говоришь? Весело с ним было, а теперь забыла, что мне о таком тужить?
— Зря ты так, Мира. Ну нет его в том вины. Она его соблазнила. Я же знаю. Он всегда только на тебя смотрел, других вокруг не замечал.
— Ты что же, выгораживаешь его? — всю мою показную браваду как рукой сняло.
— Правду я говорю. А та другая телом прельстила, красотой приманила. Он же ни с кем не миловался с тех пор, как с тобой встречаться начал.
— Да какое мне дело до других, если он с этой миловался, пока я от него привета ждала? — выпалила и язык прикусила, вот теперь еще Лику донесет, как муторно мне на душе от его предательства.
— Любит он тебя, а то слабость была сиюминутная.
— Ты зачем мне это говоришь?
— Люб он мне.
— Что?
— А то! Люблю я его, а ему ты нужна. Мне же его счастье дороже собственного.
Я после такого даже с шагу сбилась. Повернулась к ней, а она стоит и прямо в глаза смотрит.
— Да за что ты его любишь? Почто саму себя мучаешь?
— А ты за что?
— Сдался мне этот кобелюка блохастый, с чего решила, что люб?
— Из-за нелюбимых с обрыва не кидаются.
— А я не кидалась, нога подвернулась.
— А он под твоими окнами все ночи проводит.
— Что?
— Ничего. Пойду я. Все что хотела, уже сказала.
Развернулась и ушла, ничего больше не добавила. Я поглядела ей вслед, но догонять не стала.
ГЛАВА 4. Где сердце уступает, гордость помогает
К вечеру староста явился, да не просто так пришел, а с настойкой сливовой. Нашу-то всю мы с матушкой поизвели, а как мужикам общий язык находить ежели без настойки за стол садиться? Мы вдвоем наготовили снеди, весь стол для них уставили, а сами ушли, чтобы не мешать. Матушка Басютку в комнату унесла, а я за занавеской с ягодой сушеной разбиралась.
Воин наш ел за троих, чай вконец оголодал, пока без сознания лежал. Впрочем, дядя со старостой не шибко ему уступали. Мне все послушать хотелось, кто он такой, откуда явился, что за письмо вез, а воин не говорил. Его, понятно дело, расспрашивали, а он так ловко от ответа уходил, что будто бы ответил, но только ничего не понятно. Вконец запутал мужиков наших, у тех к концу вечера у самих языки развязались, стали баб глупых поминать, про урожай заговорили, про лошадей языки почесали, а воин знай себе пьет, поддакивает, а про себя молчком.
Устала я их слушать, ссыпала оставшуюся ягоду в холстяной мешочек, подвесила на крючок над печкой и выскользнула на улицу, да по пути прихватила непочатую бутылку настойки. Староста немало их принес и все бутыли возле печки составил. Сегодня точно допоздна засидятся, все выпьют, а наутро дядька начнет на голову жаловаться, будет ему чем боль унять.
Хотела я к себе пойти, да только тягостно было на душе. Разбередила Ситка раны мои, хоть и клялась, что не будет их солью посыпать. Пошла я на пригорок, возле березы уселась, пробку вытащила из бутылки, принюхалась. Ароматно настойка пахла, вкусно. Приложила я горлышко к губам, сделала маленький глоточек, а настойка будто сок сладкий, который жажду не утоляет, а только пробуждает, я даже не заметила, как осушила бутылку на треть. Присмотрелась, поняла, что скоро ничего для дядьки не останется и пробку обратно засунула. Прислонила бутыль к дереву, а сама вдаль уставилась, точно впервые увидела.
Береза наша на пригорке росла, а он вниз сбегал к самому ручейку, что под луной серебрился, а за ним домишки соседние друг другу погасшими окнами подмигивали. Лучики лунные так по крышам и плясали, а может это в глазах моих все кружилось. За домами поле виднелось, а ещё подальше лес густой темнел и вставали могучей грядой высокие горы.
«Красиво», — вздохнулось мне. Мирно так покойно, а на душе все тоскливей. И ведь как себя не уговаривай, а хочется предателя этого увидеть, сердце по нему тоскует. Я глаза закрыла, а перед глазами он стоит и шепчет мне: «Мирушка». Вот ведь подлец как в сердце врос, будто корнями, и чем его оттуда выкорчевать? Обхватила я голову ладонями, виски сдавила немного, подождала, пока звезды перестанут хоровод перед глазами водить и ухватилась за берёзу, стала подниматься, только ноги держать прямо отказывались, пришлось к стволу прислониться. Стояла я так и думала, как теперь до дома дойти, когда голос позади услыхала:
— Мира.
Кое-как стон на губах удержала. Да неужто и вправду под окнами караулит? Голову подняла, а он рядом стоит, смотрит:
— Ты что тут, отчего не дома?
— А тебе д-дело какое? С-сам что тут делаешь?
Проговорила и поняла, что языком едва ворочаю. Стыд-то какой! Ведь мысли ясные, а ноги не идут и речь меня не слушается.
А этот, который кобелюка плешивый, еще и вниз поглядел, бутылку у березы приметил, только ничего про то не сказал. Глаза в сторону отвел, вздохнул и на вопрос мой ответил:
— Я каждый вечер под окнами твоими дежурю, все ждал, что с тобой увидеться доведется, поговорить хотел.
— А не буду с т-тобой разговаривать, — отрезала я и к дому шагнула. Шагнула, а настойка коварная ноги подкосила. Качнуло меня в сторону и прямо Лику в руки повело. Он за плечи обхватил, в лицо вгляделся.
— Мира, ты что тут пила?
— Р-руки прочь...
— Постой. Успеешь еще обругать. Раз уж сама уйти не можешь, то сперва меня послушай, поговорим немного, а потом помогу тебе до окна дойти и в комнату забраться, иначе дядька увидит тебя и отходит хворостиной.
— Д-дурак ты, Лик, он с-сейчас сам себя в зеркало не узнает, какое там х-хворостиной...
— Садись, — меня вдруг дальше слушать не стали, а усадили на пригорок рядом с собой. Хоть за плечи обнимать не полез, а то бы я ему все волосы повыдергала, если б ухватила, конечно.
— Ты ведь не простишь меня, Мира? Характер у тебя такой, что впору одними сладкими ягодами кормить, да другой еды кроме них не давать. Гордая ты больно, сама за себя все решаешь, нет в тебе девичьей ласки и слабости, вот только все равно в душу запала. Я каждый день о тебе лишь думал, а как себя в руках рядом с тобой держал, даже сказать сложно. Мне и сейчас без тебя тягостно, а сердце будто раздвоилось. Я понять не могу, что творится.
— Не с-сердце у тебя раздвоилось, а пох-хоть напала. С меня не получил, а с другой ст-требовал.
— Ничего я не требовал, сама предложила. Она такая... мимо проходит, взглядом одарит, а в груди жар разливается.
Я голову в сторону отвернула, чтобы гада этого не видеть. Он что же думает, мое сердце каменное? К чему говорит все это?
— Я не знаю, как прощение у тебя вымолить, как объяснить все. Небось, не стоит так прямо рассказывать, только врать я тебе не умею. Сердце в груди едва не разорвалось, когда ты с обрыва упала! Плохо мне без тебя, жалею, что с собой совладать не сумел и порушил все.
— А т-ты не жалей. П-пользуйся, пока дают.
— Отчего ты такая? Другая бы все мне высказала, ударила, в волосы вцепилась, хоть что-то сотворила в отместку, чтобы самой легче стало, а ты как изо льда сделана! Будто оттого со мной на свидания ходила, что другие не звали.
— Что? Козлятка безрогий! Да коли я изо льда, то ты из г... гумна! — бессмыслица, зато по звучанию похоже, авось догадается.
От злости и с речью совладала, и бутылку с настойкой ухватить смогла. Размахнулась посильнее, чтобы о башку его безмозглую разбить, а Лик, гад ползучий, увернулся, и вся настойка коре древесной досталась, только осколками его обсыпало.
— Полегчало хоть? — спросил Лик.
Куда там полегчало! Если б ни увернулся, глядишь, и полегче стало бы, а так... Отворотилась я в сторону, даже глядеть на него не хотелось.
— Не получится у нас разговора, — вздохнул мой жених бывший и поднялся. Осколки отряхнул, ко мне склонился, руку подал. — Пойдем, помогу до дома дойти.
Вот ничего отвечать не хотелось, а тем более помощь от него принимать. Скрестила руки на коленях, на него не гляжу. Не дождется он от меня ни слова больше.
— Не хочешь? Ну и небеса с тобой!
Пнул от злости камушек на земле так, что тот шагов за тридцать улетел, развернулся и ушел, а я просидела у березы, пока не замерзла совсем. Не то, чтобы уйти не могла, добралась бы как-нибудь, хмель уж отступил, но меня обида душила, да так сильно! Боялась, разнесу что-нибудь в избе или того хуже с пьяным дядькой сцеплюсь. Едва-едва с собой совладать смогла, поднялась тогда на ноги и, пошатываясь, к дому направилась. Когда к калитке подходила, то шаг замедлила — воин возле нее стоял. Облокотился на плетень и вдаль смотрел, а как меня заметил, так улыбнулся.
— На свидание бегала?
«А выговор сельский куда-то из речи пропал», — мелькнула в голове мысль.
— Не свидание это, — буркнула в ответ. Зашла в калитку, притворила ее и по дорожке идти хотела.
— Да ты постой, — окликнул воин, — составь компанию.
— Чего составить?
— Со мной тут постой, говорю.
— Что мне с тобой стоять?
— А почему нет? Я давно уже с девками красивыми не разговаривал.
Я присмотрелась к нему. Пьяный, что ли, совсем? Не иначе сейчас приставать начнет.
— Не бойся, приставать не буду, — ответил воин, словно мысли мои прочитав. — Просто поговорить охота, узнать кое-что. Меня кстати Тинаром зовут.
— Я тебе мало что рассказать могу.
— А мне много не надо. Скажи лучше, письма ты никакого в моей одежде не находила?
— Находила.
— И где оно?
— У себя схоронила.
— А что в письме том уразумела?
— Мы в нашей деревне грамоте не обучены.
Ответила, а воину будто полегчало, даже плечи расправил.
— Так отдашь его мне?
— Отчего не отдать, в комнате держу. Тебе никак сей же час нужно?
— Отдай сейчас.
— Ну идем. — Пошла по дорожке, а он за мной. А ступает так тихо, будто кот крадется. Не знала бы, что следом шагает, не заметила бы.
Зашли в комнату, а там дядька со старостой на лавках дрыхнут, все бутылки пустые под столом валяются, храп такой на избу стоит, что оглохнуть можно, и духом сливовым весь воздух пропитался. Я стол обошла и в свою комнату дверь отворила. Зашла внутрь, а воин на пороге замер. Я для вида в сундучке порылась, будто ищу усиленно, хотя точно помнила, куда письмо положила, а после выудила испачканный листок и Тинару подала. Он взял осторожно и всмотрелся внимательно. Видимо признал и снова мне улыбнулся.
— Спасибо, что сохранила, и еще за то, что нашла и вылечила, спасибо. — А потом вдруг шагнул вперед, сграбастал в охапку и крепко к себе прижал. У меня даже дыхание перехватило. Уперлась руками в грудь и давай его отталкивать.
— Руки-то не распускай. Ни к чему твоя благодарность, я как должно поступила.
— А я и не всех благодарю, Мира, а руки свои редко когда распускаю, — сказал и выпустил меня. — Ты лучше ответь, отчего неласковая такая?
— А ласковая это та, кто на мужиков кидается?
Воин промолчал, только голову набок склонил, поразмышлял над чем-то, а после по волосам меня потрепал:
— Подрастешь, поймешь.
Развернулся и пошел в свою клеть ночевать, а я с открытым ртом на пороге осталась. Это я-то подрасту? Да меня уже все в округе перестаркой называют.
Закрыла я дверь, платье скинула, забралась в постель, а вот сна не дождалась, так до самого рассвета и промаялась. Может правду они говорят и сама виновата? Я ведь даже Лику в чувствах не признавалась, все шутила, язвила, а любви своей не показывала. Думала, и так все понятно. Неужто сама его в чужие объятия толкнула? Дядька вон постоянно про мой характер толкует, сокрушается, что парни порог наш не обивают, в жены меня не зовут, самому со мной несладко приходится. Я горазда была его винить в том, что не родная ему, вот он и цепляется, а может взаправду довела, как и Лика того же? Даже воин почти тож самое повторил. Понять бы еще, к чему добавил, что подрасти мне нужно.
Утром матушка меня рано подняла.
— Дочка, ступай в лес, соберешь трав для настойки.
Я надела теплые штаны и рубаху, в которых всегда в лес выбиралась, а поверх шерстяной плат накинула и отправилась к знакомой полянке. В лесу в эту пору хорошо было, птицы уже вовсю голосили, приветствуя новый день, а солнышко только-только бросало стыдливые румяные лучики по древесной коре, расцвечивало набухающие на тонких веточках почки.
«Недаром воздух сегодня такой прозрачный», — подумалось мне. Не иначе солнышко наше Яр эту ночь не один провел, а в объятиях красавицы Зари. Матушка мне про небесных влюблённых еще в детстве сказки рассказывала. Говорят, если день хмурый, значит, рассорились они, вот солнце и не вышло людей порадовать, а когда дождик капает, так то сама Заря плачет, не иначе обидел ее Яр ненароком.
Я шла по широкой протоптанной тропинке, посматривала кругом, выглядывала для маминой настойки травку нужную. Мне бы самой сейчас настойка болиголова пригодилась. Ночь бессонная да сливовочка свою роль сыграли. Как бы на ногах до вечера продержаться. Пока размышляла, дошла до речного бережка, а там и нужную мне травку сыскала. Собрала ее поскорее в корзину, а после присела отдохнуть на поваленное дерево. За плечами моими лук висел, хотя с тех пор, как старец уехал, я почти и не охотилась. Прикрыла глаза, вспоминая мудрого наставника. А он ведь предупреждал о Лике, говорил, не судить о людях по внешности, а мне счастье глаза застило, из-за влюбленности своей совсем от учителя отгородилась, оттого и ушел он из деревни. Где теперь ходит, по каким дорогам?
Сняла лук с плеч, примерилась, а после стрелу на тетиву кинула, назад оттянула. Присмотрелась кругом, выискивая взглядом добычу, и спустила звонкую струну. Пророкотала стрела в воздухе и точнехонько в цель угодила. Птица только трепыхнулась и аккурат в густой ракитник свалилась. Выудила я из кустов свой трофей, полюбовалась немного — косач упитанный попался, останется только перья ему ощипать и выпотрошить, а потом матушка сама решит, подвесить ли его на воздухе, а после вымочить в уксусе, или может сразу на вертеле запечь. Только хотела тушку в мешок положить, как позади раздалось:
— А метко стреляешь.
Я обернулась резко — так и есть, Тинар за мной проследил. Стоял теперь, привалившись к дереву, глаза сощурил, как кот на сметанку посматриваючи, того и гляди, отведает, после хвост распушит, начнет лапой морду тереть, умываться.
Я отвернулась от него, уложила косача в мешок, закинула лямки на плечо, а в другую руку корзину взяла. Перелезла через дерево, поваленное, и к тропинке направилась.
— Домой уж собралась?
— Собралась.
— Чего торопишься?
— Дел невпроворот.
Воин за мной последовал, шел, насвистывал, потом вдруг сказал:
— Хорошие у вас здесь места, тихие, красивые.
— Не жалуемся.
Я с шага вдруг сбилась, когда Тинар резко за плечо ухватил и к себе меня развернул.
— Да ты погоди, куда помчалась?
Едва договорить успел, как охнул и от меня отскочил. У сапог моих подошвы металлическими скобами подбиты были, а оттого и удар ощутимый выходил, если точно в цель попасть. Целила я в этот раз в коленную чашечку, выше бы не домахнула, там поближе стоять надо.
— Вот ведь дикарка какая! — вымолвил воин, потирая колено. — Чего напрягаешься, сказал ведь, что девок не трогаю.
— Ну а коли не девка?
— А коли не девка так сама обычно не прочь.
У меня даже лицо скривилось, будто что кислое на язык попало. Воин заметил, хмыкнул весело.
— Чего тебе неймется? Нравится парней распугивать?
