— Так какой ты парень?
— А я не про себя говорю. Дядька Агнат вчера жаловался, что на красоту твою охотников нет, всех парней в округе распугала, последнего и того отвадила.
— Я отвадила? — от несправедливых слов даже дыхание перехватило. — Что же дядька небось и с тобой поделился, чем я плоха?
— А что тут рассказывать, я и сам все вижу.
— Что ты видишь?
— А то, что посмотришь на тебя со стороны, так расцеловать и тянет: губки алые пухлые, для поцелуев в самый раз, глазки, что фиалки под солнышком, огнем горят, на страсть намекают, волос густой, блестящий, золотые нити в нем вспыхивают, так бы пальцы в гущину запустил, на кулак намотал, чтобы не вырвалась, да рассмотрел всю красу твою поближе. Стан гибкий и ладный, где надо округлый, где надо тонкий, так и тянет ладонями провести, чтобы лучше почувствовать. А кожа нежная да гладкая, словно лепесток бело-розовый. Вот только если ближе подойти, аккурат на глыбу льда напорешься, глазищами своими заморозишь, еще и об голову что тяжелое разобьешь. А ведь с мужиками играть надо, то приманить, то оттолкнуть, ты же никого к себе не подпускаешь. Могла бы уж полдеревни в женихах иметь, а сама бегаешь ото всех.
Вот ведь сказал так сказал, даже щеки зарделись. Сейчас бы снежку приложить, жар унять, только потаял везде. Со мной даже Лик так не разговаривал, оттого, наверное, чувство странное, будто не должно постороннему мужу с девкой подобные речи вести. А может и снова ошибаюсь, много ли я разумею, если сама парня приманить не могу. Не нашлась, как ответить, отвернулась и дальше пошагала. Воин догнал, рядом пристроился, боялась, снова про красоту речь заведет, а он вдруг на другое разговор перевел:
— Кто стрелять тебя учил? Метишь прицельно, в самый раз лучницей служить.
— Кем служить?
— В каждом форту есть свой лучник, а то и двое. Обычно много не бывает. Сейчас все больше магией пользуются, а лучники в далеких малых фортах, где магов нет, на службе остались.
— Так-то мужчины, наверное.
— Не от пола зависит, а от умения. Я встречал женщин-наемниц, видел таких, кто мечом и луком одинаково хорошо владел да и магинь сильных не раз со спины прикрывал. Это в вашей деревне отсталой девка только замуж годится.
— Отчего отсталой? Будто детей родить и дом на себе держать проще простого.
— Так ты, стало быть, тоже замуж хочешь?
Я на вопрос не ответила. Что ему говорить? Хотела, это правда, за любимого ведь собиралась, а теперь какой резон замуж идти, только чтобы дядьку от такой обузы, как я избавить. Решила вместо ответа о другом спросить:
— Кто такие наемницы?
— Воинши, что за монеты службу несут.
— А ты ведь воин?
— Я наемник. Хожу по дорогам, подряжаюсь служить тому, кто большую плату предложит.
— Так если один столько предложит, а недруг его больше посулит, ты к кому служить пойдешь?
Тинар хмыкнул:
— Догадайся.
— И тебе все равно, отчего они недругами стали?
— Я ж не судия разбираться.
— А если скажет человека убить, тоже пойдешь?
— Ну, может, пойду.
Я так на месте и застыла:
— Вот так за монеты и убьешь?
— Слушай, мне заказ дают, я принимаю, но чести воинской за золото не продаю, по ситуации судить приходится.
Сказал так и отвернулся, а у меня мурашки вдоль позвоночника побежали. А вдруг он, не задумываясь, на месте убьет, ежели что не по нраву придется?
Стала я с тех пор Тинара сторониться, ну а он, как нарочно, везде мне попадаться. Трогать не трогал, но глазом хитро косил и все хмыкал себе под нос. Один раз увидала, как наемник Басютку на руки подхватил, и не совладала с собой, подбежала, забрала братца. Матушка мне потом выговорила в сердцах, что я к гостю больно неприветлива, а мне и боязно было ей рассказать, кто он такой. Прогнать такого не прогонишь, а против себя озлобить последнее дело.
Прожил у нас воин недели две, уже лед на реке потаял, когда я приметила, что стал наш гость больно задумчив. Один раз зашла в избу, а Тинар рядом с дядькой сидит, а перед ними бересты лист расстелен.
— Ты мне, Агнат, нарисуй, как туда пройти.
— Да я дорогу еще с молодечества помню. Была тогда мысль в форт податься, так что путь тебе нарисую точнехонько.
Я прошла к печи и принялась выгребать золу. Мужчины замолчали на время, слышен был только скрип уголька.
— Подписать бы еще, чтоб наверняка не сбиться с пути.
— Да коли бы я писать умел... Вон Мирку попроси, она одна у нас грамоту разумеет и писать может.
Я в этот миг как раз горшок глиняный достала, да так и выпустила из рук, едва успела у самого пола подхватить. А как глаза на Тинара подняла, чуть снова горшок не уронила. Смотрел он на меня то ли со злостью, то ли с яростью какой, даже мороз пробирал по коже. Ой, мамочка, понял ведь, что я письмо то прочитала.
Как ни скрывалась я потом от воина, как ни хоронилась, делами себя занимая, а все равно подловил он меня одну возле сарая. Ловко так поймал, я даже его приближения углядеть не успела. За руку ухватил и к задней стенке прижал.
— И зачем врала, что читать не умеешь? — начал наемник.
Я рядиться не стала, ответила как есть:
— Заметила, что-то скрываешь, не хотела на рожон лезть.
— Ты меня за кого принимаешь? Чего шарахаешься, будто я убийца какой?
— А кто ты, коли не душегуб? Людей убивал!
— То служба была, не ради удовольствия это делал, да и люди попадались такие, что проще убить, чем дальше жить оставлять.
— А с чего ты решаешь, кому жить, а кому нет?
— Да что ты заладила? Будто что в этом понимаешь! Я ни с того ни с сего никого не убивал, так что нечего подпрыгивать каждый раз, как я приближаюсь.
— А ты меня по стенкам не зажимай, глядишь, сразу спокойнее стану.
— Вот ведь заноза! Верно дядька твой говорит. Я тем, кто меня спас да выходил, зла чинить не собираюсь. Я свой долг жизни сполна вам возвращу.
— Как же ты возвратишь?
— А так, в форт пойду, письмо снесу.
Сказал и отпустил, а меня любопытство разбирать начало, я ведь письмо так полностью и не прочла.
— А о каких тварях в письме том написано?
Сказала и язык к небу прилип, так воин на меня зыркнул.
— Не все поняла, стало быть? Вот и хорошо.
— Что хорошего?
— Чем меньше знаешь, тем крепче спишь. Заодно не разболтаешь и народ в смятение не вгонишь.
— Что ты мне все загадки загадываешь? Жалко рассказать?
— Тебя жалко. Про этих тварей лучше никому до поры до времени не знать.
— Сам, небось, не видел ничего.
— Мира, послушай, я их не только видел, я от них еле живым ушел, а остальных, кто им встретился, среди живых уж нет. Просто поверь, лучше тебе и остальным жителям даже понятия не иметь о том, что мне увидеть довелось. Я расскажу все тому, кто настоящую помощь оказать сможет.
— Потому в форт собрался?
— А куда еще идти? Из форта можно послать предупреждение наместнику или связаться с подручными военачальника, на крайний случай королевскими советниками. Простым людям такое решить не под силу.
— И когда пойдешь?
— Через три дня.
— А сил дойти хватит?
— Окреп уже. Твоими стараниями... — воин вдруг по волосам ласково погладил и голову ниже склонил, лицо к моему приблизил, а я возьми и вывернись из-под его руки, он так и посунулся лбом в стену сарая. Выпрямился, лоб потер, ухмыльнулся и пошел обратно в избу.
Пока я все думы о воине думала, пока ждала, когда же он со двора пожалует, в ворота иная печаль постучала.
Вернулась я как-то из лесу вечерком, ягод полное лукошко принесла. Раскраснелась после прогулки, шумно в избу ввалилась и замерла на пороге. Сидят вокруг стола дядька, матушка моя, староста и двое молодцов, в нарядные рубахи ряженые. На столе чай, пироги и мед. Меня все увидали, со скамьи поднялись, в ноги поклонились да бочком на выход подались. Я только посторонилась, пропуская, а сама во все глаза на дядьку гляжу.
— Чегой это?
— А тебе невдомек?
— Дядя Агнат?
— Да охотник на нашу куличку нашелся. Вот люди добрые приходили, рассказали...
— Дядя Агнат! — я так крикнула, что матушка со скамьи подскочила. — Это что же такое? Втихомолку за моей спиной день сватовства обговорили? Без смотрин обойтись решили? Знали, что я перед ними красоваться не стану? Что чаю по кружкам не разолью? Вы как же так со мной поступить собрались? За Лика, за паршивого котяру, меня сосватать?! А ты, матушка, что же мед им подносила?
— А ну помолчи! — рявкнул дядька. — Сваты пришли, не след нам было людей прогонять. Садись, поговорим.
— Я про Лика слушать не желаю!
— Сядь, я сказал!
Я села на лавку, а в сердце надежда затеплилась. Что я кричу, право слово? А вдруг дядька им ответил, что товар у нас непродажный, не поспел еще.
— В другой раз велел им приходить, — ответствовал дядя, а я даже на лавке покачнулась.
— Да неужто еще сомневаешься? Я не пойду за Лика! Ни в жисть не пойду!
— Ты, девка, сперва мозгами пораскинь, а потом уж решай. Лик парень справный, мастеровой, будет мужик в доме...
— Израдник ...
— А ну прекрати поперек моего свое слово вставлять, а то отдам и совета не спрошу!
Я язык прикусила и к окну отвернулась.
— Отец его говорил, что Лик второй день на лавке лежит. Плетями сына за милую душу отходил. Дочка друга его у батюшки в ногах валялась, молила за парня замуж отдать, а тот рогом уперся, говорил, что, кроме тебя, ни на ком не женится. Так девица про свидание их тайное все отцу рассказала. Вот Милодар и отхлестал сына, что есть мочи. А вчера друг его уехал, дочь увез, сказал, ноги его в доме Милодара не будет, врагами расстались, а все оттого, что розги Лику ум на место не вправили.
— Он мозги еще раньше растерял, когда с той девицей на сеновале кувыркался, а потом передо мной извинялся. А чего отец ее так разозлился, непраздна девица что ль?
— Тьфу на тебя, девка дурная, да кабы она ребенка под сердцем носила, разговор бы иной был. Лик ведь заявил, что она ему не девицей досталась, не первый он у нее, стало быть, вот батюшка ее и вспылил.
— Ты, дядя, из пустого в порожнее не лей. Мне уж дела нет до того, кто там у Лика девица, а кто нет.
— Парень оступился, с кем не бывает? А вот что ради тебя, дурехи, и порку и позор снести готов и даже гнев отцовий на себя навлечь — это о многом говорит.
— Сейчас оступился, а как супружницей стану, сколько раз оступаться начнет? Что ты за него вступаешься?
— Потому как вижу наперед, чем твое сумасбродство закончится! Останешься девой старой сидеть, ни детей, ни мужа!
— А оно мне надо, сидеть с детьми да при таком муже?
— Ну, Мирка! Я ей слово, она мне два! Ты когда научишься старших уважать? Никто тебе не указ? Я тебе время помыслить даю, а ты препираешься? Я о твоем благе думаю...
— Да кабы о моем благе думал, за Лика не сватал бы! Что тебе вообще обо мне печься? Я у тебя дите не законное, не рожденное, со стороны прижитое. Что ты сам за всю жисть сделал? Хвалиться-то есть чем? Все у брата позабирал: и жену, и избу, только сына и нажил. Зато теперь мою судьбу вершишь? Не бывать этому!
Крикнула и замолчала, потому как дядька побагровел, а матушка побелела будто снег, ладони ко рту прижала, а едва дядька ко мне рванулся, кинулась наперерез, за плечи схватила.
— Агнатушка, не прибей!
После ее слов меня словно ветром из избы выдуло. Ой, кажется лишку хватила. Что же я ему сейчас наговорила-то? Святые небеса, за что вы меня таким нравом дурным наделили? Завсегда ведь, что думаю, то и болтаю. Что теперь будет?
Пришлось мне за сараем схорониться, пока дядька из избы выскочил да вокруг дома бегал, злость свою вымещал. Сам, небось, поймать меня боялся, иначе бы сотворил что худое. Потом уж, когда все стихло, я к окошку подкралась, затаилась под ним, а там дядька с матушкой разговор вели:
— Да не серчай ты так, Агнатушка, молода она еще, жизни не знает.
— Завсегда ты ее, Юляша, баловала. Для кого такую королевишну растила? Вон погляди, до чего девку довела — кроме себя никого слушать не желает, обид никому прощать не умеет.
— Да не обижали ее никогда, Агнатушка.
— Вот то-то и оно. Никогда по-настоящему ей дурного не делали, а она черной неблагодарностью за добро платит. Не я ли ее маленькую в дочки взял, на руках носил да воспитывал. Да неужто с родным дитем больше бы возился? А она, ишь ты, заявила, будто бы я дом этот да тебя у брата украл. Так скоро и в братоубийстве меня обвинит. А то, что я избу собственными руками строить помогал, для тебя старался, чтобы тебе здесь жилось хорошо, а то что всю жизнь по тебе убивался и до сих пор счастью своему поверить боюсь, это ей невдомек? И что после такого я дочь брата кровного и супружницы любимой за чернавку держать буду? Мозги-то есть у нее, ты мне скажи?
— Да забудь, забудь. Чего от обиды и злости не скажешь?
— Пускай погуляет там, побесится. А дурь пора из нее выбивать.
— Неужто руку подымешь?
— Отдам я ее за Лика и весь разговор. Она его любит и дураку понятно. Погорюет для начала немного, а он за ней как побитая собака бегать станет, потом и ее сердце оттает. Простит она его, а после и счастье свое узнает. Что для женщины важнее мужа да семьи? Смирится девка, еще потом меня благодарить начнет.
Сидела я под окошком точно мышка и слушала его слова. Стыдно мне было, очень стыдно, и прощения просить хотелось, да только если каяться пойду, то к завтрему утру у Лика в супругах окажусь. Не пойдет мне такая жизнь. Я его за предательство никогда не прощу, чтобы дядька ни говорил. Ну а коли он меня неволить собирается, то и в деревне не останусь. Помнится, воин что-то о долге жизни вещал, вот и пришла пора долг тот с него стребовать.
Поднялась я тихонько на ноги и отправилась в клеть.
Воин лежал на лавке, закинув руки за голову. Заметив меня, даже не пошевелился, подмигнул только.
— Собрался никак?
— Завтра на заре ухожу. Попрощаться зашла? — хмыкнул.
— Меня с собой возьми.
— Чего?
Тинар на лавке сел и на меня уставился, ну точно на малахольную какую-то.
— Ты чего, девка, головой где приложилась?
— Из дома уйду, понятно? А одной по лесам бродить не след. Ты меня с собой в форт возьмешь, я у них лучницей останусь.
Воин макушку почесал:
— Всерьез, что ли, собралась? И какая беда тебя из дома гонит?
— Мое то дело.
— Я тут намедни сватов во дворе видел, — прищурился воин хитро. — Против воли, стало быть, замуж отдают? Чай допекла дядьку совсем?
Я насупилась и в стену уставилась. Вот ведь ясновидец нашелся, обо всем-то он догадался.
— Косой али рябой? — продолжал допытываться Тинар, — пьянчуга подзаборный али старик?
— Не косой, не рябой, — разозлилась я, — красивый он, мастеровой, только по праздникам во хмелю и видала, летами молод.
— Мда-а-а, — протянул воин, — так чего тебе, девке, еще надобно? Я было подумал, что дядька взаправду за все отыграться решил. А может противен тебе суженый?
— Люб он мне! — рявкнула я на всю клеть и добавила шепотом, — любодей окаянный. — А потом склонила голову и опять слезы из глаз полились, чай не все выплакала.
Тинар лишь вздохнул, ничего не сказал. Помолчали так, пока я реветь не перестала, а после воин промолвил:
— Дурная затея. Ты, девка, себя в зеркало видела? В форт к мужикам податься решила?
— А ты на что? Защитишь меня.
— Я там на всю жизнь оставаться не собираюсь.
— Так ведь не сразу уйдешь. А мне того времени хватит. Пообвыкнусь, да и ко мне люди привыкнут.
— Ты в деревне своей всю жизнь обвыкаешься, а все людям с тобой непривычно. Все, кончен разговор. Останешься здесь, у родных под крылом, и не забивай голову дурью.
— А я не про себя говорю. Дядька Агнат вчера жаловался, что на красоту твою охотников нет, всех парней в округе распугала, последнего и того отвадила.
— Я отвадила? — от несправедливых слов даже дыхание перехватило. — Что же дядька небось и с тобой поделился, чем я плоха?
— А что тут рассказывать, я и сам все вижу.
— Что ты видишь?
— А то, что посмотришь на тебя со стороны, так расцеловать и тянет: губки алые пухлые, для поцелуев в самый раз, глазки, что фиалки под солнышком, огнем горят, на страсть намекают, волос густой, блестящий, золотые нити в нем вспыхивают, так бы пальцы в гущину запустил, на кулак намотал, чтобы не вырвалась, да рассмотрел всю красу твою поближе. Стан гибкий и ладный, где надо округлый, где надо тонкий, так и тянет ладонями провести, чтобы лучше почувствовать. А кожа нежная да гладкая, словно лепесток бело-розовый. Вот только если ближе подойти, аккурат на глыбу льда напорешься, глазищами своими заморозишь, еще и об голову что тяжелое разобьешь. А ведь с мужиками играть надо, то приманить, то оттолкнуть, ты же никого к себе не подпускаешь. Могла бы уж полдеревни в женихах иметь, а сама бегаешь ото всех.
Вот ведь сказал так сказал, даже щеки зарделись. Сейчас бы снежку приложить, жар унять, только потаял везде. Со мной даже Лик так не разговаривал, оттого, наверное, чувство странное, будто не должно постороннему мужу с девкой подобные речи вести. А может и снова ошибаюсь, много ли я разумею, если сама парня приманить не могу. Не нашлась, как ответить, отвернулась и дальше пошагала. Воин догнал, рядом пристроился, боялась, снова про красоту речь заведет, а он вдруг на другое разговор перевел:
— Кто стрелять тебя учил? Метишь прицельно, в самый раз лучницей служить.
— Кем служить?
— В каждом форту есть свой лучник, а то и двое. Обычно много не бывает. Сейчас все больше магией пользуются, а лучники в далеких малых фортах, где магов нет, на службе остались.
— Так-то мужчины, наверное.
— Не от пола зависит, а от умения. Я встречал женщин-наемниц, видел таких, кто мечом и луком одинаково хорошо владел да и магинь сильных не раз со спины прикрывал. Это в вашей деревне отсталой девка только замуж годится.
— Отчего отсталой? Будто детей родить и дом на себе держать проще простого.
— Так ты, стало быть, тоже замуж хочешь?
Я на вопрос не ответила. Что ему говорить? Хотела, это правда, за любимого ведь собиралась, а теперь какой резон замуж идти, только чтобы дядьку от такой обузы, как я избавить. Решила вместо ответа о другом спросить:
— Кто такие наемницы?
— Воинши, что за монеты службу несут.
— А ты ведь воин?
— Я наемник. Хожу по дорогам, подряжаюсь служить тому, кто большую плату предложит.
— Так если один столько предложит, а недруг его больше посулит, ты к кому служить пойдешь?
Тинар хмыкнул:
— Догадайся.
— И тебе все равно, отчего они недругами стали?
— Я ж не судия разбираться.
— А если скажет человека убить, тоже пойдешь?
— Ну, может, пойду.
Я так на месте и застыла:
— Вот так за монеты и убьешь?
— Слушай, мне заказ дают, я принимаю, но чести воинской за золото не продаю, по ситуации судить приходится.
Сказал так и отвернулся, а у меня мурашки вдоль позвоночника побежали. А вдруг он, не задумываясь, на месте убьет, ежели что не по нраву придется?
ГЛАВА 5. О долге жизни
Стала я с тех пор Тинара сторониться, ну а он, как нарочно, везде мне попадаться. Трогать не трогал, но глазом хитро косил и все хмыкал себе под нос. Один раз увидала, как наемник Басютку на руки подхватил, и не совладала с собой, подбежала, забрала братца. Матушка мне потом выговорила в сердцах, что я к гостю больно неприветлива, а мне и боязно было ей рассказать, кто он такой. Прогнать такого не прогонишь, а против себя озлобить последнее дело.
Прожил у нас воин недели две, уже лед на реке потаял, когда я приметила, что стал наш гость больно задумчив. Один раз зашла в избу, а Тинар рядом с дядькой сидит, а перед ними бересты лист расстелен.
— Ты мне, Агнат, нарисуй, как туда пройти.
— Да я дорогу еще с молодечества помню. Была тогда мысль в форт податься, так что путь тебе нарисую точнехонько.
Я прошла к печи и принялась выгребать золу. Мужчины замолчали на время, слышен был только скрип уголька.
— Подписать бы еще, чтоб наверняка не сбиться с пути.
— Да коли бы я писать умел... Вон Мирку попроси, она одна у нас грамоту разумеет и писать может.
Я в этот миг как раз горшок глиняный достала, да так и выпустила из рук, едва успела у самого пола подхватить. А как глаза на Тинара подняла, чуть снова горшок не уронила. Смотрел он на меня то ли со злостью, то ли с яростью какой, даже мороз пробирал по коже. Ой, мамочка, понял ведь, что я письмо то прочитала.
Как ни скрывалась я потом от воина, как ни хоронилась, делами себя занимая, а все равно подловил он меня одну возле сарая. Ловко так поймал, я даже его приближения углядеть не успела. За руку ухватил и к задней стенке прижал.
— И зачем врала, что читать не умеешь? — начал наемник.
Я рядиться не стала, ответила как есть:
— Заметила, что-то скрываешь, не хотела на рожон лезть.
— Ты меня за кого принимаешь? Чего шарахаешься, будто я убийца какой?
— А кто ты, коли не душегуб? Людей убивал!
— То служба была, не ради удовольствия это делал, да и люди попадались такие, что проще убить, чем дальше жить оставлять.
— А с чего ты решаешь, кому жить, а кому нет?
— Да что ты заладила? Будто что в этом понимаешь! Я ни с того ни с сего никого не убивал, так что нечего подпрыгивать каждый раз, как я приближаюсь.
— А ты меня по стенкам не зажимай, глядишь, сразу спокойнее стану.
— Вот ведь заноза! Верно дядька твой говорит. Я тем, кто меня спас да выходил, зла чинить не собираюсь. Я свой долг жизни сполна вам возвращу.
— Как же ты возвратишь?
— А так, в форт пойду, письмо снесу.
Сказал и отпустил, а меня любопытство разбирать начало, я ведь письмо так полностью и не прочла.
— А о каких тварях в письме том написано?
Сказала и язык к небу прилип, так воин на меня зыркнул.
— Не все поняла, стало быть? Вот и хорошо.
— Что хорошего?
— Чем меньше знаешь, тем крепче спишь. Заодно не разболтаешь и народ в смятение не вгонишь.
— Что ты мне все загадки загадываешь? Жалко рассказать?
— Тебя жалко. Про этих тварей лучше никому до поры до времени не знать.
— Сам, небось, не видел ничего.
— Мира, послушай, я их не только видел, я от них еле живым ушел, а остальных, кто им встретился, среди живых уж нет. Просто поверь, лучше тебе и остальным жителям даже понятия не иметь о том, что мне увидеть довелось. Я расскажу все тому, кто настоящую помощь оказать сможет.
— Потому в форт собрался?
— А куда еще идти? Из форта можно послать предупреждение наместнику или связаться с подручными военачальника, на крайний случай королевскими советниками. Простым людям такое решить не под силу.
— И когда пойдешь?
— Через три дня.
— А сил дойти хватит?
— Окреп уже. Твоими стараниями... — воин вдруг по волосам ласково погладил и голову ниже склонил, лицо к моему приблизил, а я возьми и вывернись из-под его руки, он так и посунулся лбом в стену сарая. Выпрямился, лоб потер, ухмыльнулся и пошел обратно в избу.
Пока я все думы о воине думала, пока ждала, когда же он со двора пожалует, в ворота иная печаль постучала.
Вернулась я как-то из лесу вечерком, ягод полное лукошко принесла. Раскраснелась после прогулки, шумно в избу ввалилась и замерла на пороге. Сидят вокруг стола дядька, матушка моя, староста и двое молодцов, в нарядные рубахи ряженые. На столе чай, пироги и мед. Меня все увидали, со скамьи поднялись, в ноги поклонились да бочком на выход подались. Я только посторонилась, пропуская, а сама во все глаза на дядьку гляжу.
— Чегой это?
— А тебе невдомек?
— Дядя Агнат?
— Да охотник на нашу куличку нашелся. Вот люди добрые приходили, рассказали...
— Дядя Агнат! — я так крикнула, что матушка со скамьи подскочила. — Это что же такое? Втихомолку за моей спиной день сватовства обговорили? Без смотрин обойтись решили? Знали, что я перед ними красоваться не стану? Что чаю по кружкам не разолью? Вы как же так со мной поступить собрались? За Лика, за паршивого котяру, меня сосватать?! А ты, матушка, что же мед им подносила?
— А ну помолчи! — рявкнул дядька. — Сваты пришли, не след нам было людей прогонять. Садись, поговорим.
— Я про Лика слушать не желаю!
— Сядь, я сказал!
Я села на лавку, а в сердце надежда затеплилась. Что я кричу, право слово? А вдруг дядька им ответил, что товар у нас непродажный, не поспел еще.
— В другой раз велел им приходить, — ответствовал дядя, а я даже на лавке покачнулась.
— Да неужто еще сомневаешься? Я не пойду за Лика! Ни в жисть не пойду!
— Ты, девка, сперва мозгами пораскинь, а потом уж решай. Лик парень справный, мастеровой, будет мужик в доме...
— Израдник ...
— А ну прекрати поперек моего свое слово вставлять, а то отдам и совета не спрошу!
Я язык прикусила и к окну отвернулась.
— Отец его говорил, что Лик второй день на лавке лежит. Плетями сына за милую душу отходил. Дочка друга его у батюшки в ногах валялась, молила за парня замуж отдать, а тот рогом уперся, говорил, что, кроме тебя, ни на ком не женится. Так девица про свидание их тайное все отцу рассказала. Вот Милодар и отхлестал сына, что есть мочи. А вчера друг его уехал, дочь увез, сказал, ноги его в доме Милодара не будет, врагами расстались, а все оттого, что розги Лику ум на место не вправили.
— Он мозги еще раньше растерял, когда с той девицей на сеновале кувыркался, а потом передо мной извинялся. А чего отец ее так разозлился, непраздна девица что ль?
— Тьфу на тебя, девка дурная, да кабы она ребенка под сердцем носила, разговор бы иной был. Лик ведь заявил, что она ему не девицей досталась, не первый он у нее, стало быть, вот батюшка ее и вспылил.
— Ты, дядя, из пустого в порожнее не лей. Мне уж дела нет до того, кто там у Лика девица, а кто нет.
— Парень оступился, с кем не бывает? А вот что ради тебя, дурехи, и порку и позор снести готов и даже гнев отцовий на себя навлечь — это о многом говорит.
— Сейчас оступился, а как супружницей стану, сколько раз оступаться начнет? Что ты за него вступаешься?
— Потому как вижу наперед, чем твое сумасбродство закончится! Останешься девой старой сидеть, ни детей, ни мужа!
— А оно мне надо, сидеть с детьми да при таком муже?
— Ну, Мирка! Я ей слово, она мне два! Ты когда научишься старших уважать? Никто тебе не указ? Я тебе время помыслить даю, а ты препираешься? Я о твоем благе думаю...
— Да кабы о моем благе думал, за Лика не сватал бы! Что тебе вообще обо мне печься? Я у тебя дите не законное, не рожденное, со стороны прижитое. Что ты сам за всю жисть сделал? Хвалиться-то есть чем? Все у брата позабирал: и жену, и избу, только сына и нажил. Зато теперь мою судьбу вершишь? Не бывать этому!
Крикнула и замолчала, потому как дядька побагровел, а матушка побелела будто снег, ладони ко рту прижала, а едва дядька ко мне рванулся, кинулась наперерез, за плечи схватила.
— Агнатушка, не прибей!
После ее слов меня словно ветром из избы выдуло. Ой, кажется лишку хватила. Что же я ему сейчас наговорила-то? Святые небеса, за что вы меня таким нравом дурным наделили? Завсегда ведь, что думаю, то и болтаю. Что теперь будет?
Пришлось мне за сараем схорониться, пока дядька из избы выскочил да вокруг дома бегал, злость свою вымещал. Сам, небось, поймать меня боялся, иначе бы сотворил что худое. Потом уж, когда все стихло, я к окошку подкралась, затаилась под ним, а там дядька с матушкой разговор вели:
— Да не серчай ты так, Агнатушка, молода она еще, жизни не знает.
— Завсегда ты ее, Юляша, баловала. Для кого такую королевишну растила? Вон погляди, до чего девку довела — кроме себя никого слушать не желает, обид никому прощать не умеет.
— Да не обижали ее никогда, Агнатушка.
— Вот то-то и оно. Никогда по-настоящему ей дурного не делали, а она черной неблагодарностью за добро платит. Не я ли ее маленькую в дочки взял, на руках носил да воспитывал. Да неужто с родным дитем больше бы возился? А она, ишь ты, заявила, будто бы я дом этот да тебя у брата украл. Так скоро и в братоубийстве меня обвинит. А то, что я избу собственными руками строить помогал, для тебя старался, чтобы тебе здесь жилось хорошо, а то что всю жизнь по тебе убивался и до сих пор счастью своему поверить боюсь, это ей невдомек? И что после такого я дочь брата кровного и супружницы любимой за чернавку держать буду? Мозги-то есть у нее, ты мне скажи?
— Да забудь, забудь. Чего от обиды и злости не скажешь?
— Пускай погуляет там, побесится. А дурь пора из нее выбивать.
— Неужто руку подымешь?
— Отдам я ее за Лика и весь разговор. Она его любит и дураку понятно. Погорюет для начала немного, а он за ней как побитая собака бегать станет, потом и ее сердце оттает. Простит она его, а после и счастье свое узнает. Что для женщины важнее мужа да семьи? Смирится девка, еще потом меня благодарить начнет.
Сидела я под окошком точно мышка и слушала его слова. Стыдно мне было, очень стыдно, и прощения просить хотелось, да только если каяться пойду, то к завтрему утру у Лика в супругах окажусь. Не пойдет мне такая жизнь. Я его за предательство никогда не прощу, чтобы дядька ни говорил. Ну а коли он меня неволить собирается, то и в деревне не останусь. Помнится, воин что-то о долге жизни вещал, вот и пришла пора долг тот с него стребовать.
Поднялась я тихонько на ноги и отправилась в клеть.
Воин лежал на лавке, закинув руки за голову. Заметив меня, даже не пошевелился, подмигнул только.
— Собрался никак?
— Завтра на заре ухожу. Попрощаться зашла? — хмыкнул.
— Меня с собой возьми.
— Чего?
Тинар на лавке сел и на меня уставился, ну точно на малахольную какую-то.
— Ты чего, девка, головой где приложилась?
— Из дома уйду, понятно? А одной по лесам бродить не след. Ты меня с собой в форт возьмешь, я у них лучницей останусь.
Воин макушку почесал:
— Всерьез, что ли, собралась? И какая беда тебя из дома гонит?
— Мое то дело.
— Я тут намедни сватов во дворе видел, — прищурился воин хитро. — Против воли, стало быть, замуж отдают? Чай допекла дядьку совсем?
Я насупилась и в стену уставилась. Вот ведь ясновидец нашелся, обо всем-то он догадался.
— Косой али рябой? — продолжал допытываться Тинар, — пьянчуга подзаборный али старик?
— Не косой, не рябой, — разозлилась я, — красивый он, мастеровой, только по праздникам во хмелю и видала, летами молод.
— Мда-а-а, — протянул воин, — так чего тебе, девке, еще надобно? Я было подумал, что дядька взаправду за все отыграться решил. А может противен тебе суженый?
— Люб он мне! — рявкнула я на всю клеть и добавила шепотом, — любодей окаянный. — А потом склонила голову и опять слезы из глаз полились, чай не все выплакала.
Тинар лишь вздохнул, ничего не сказал. Помолчали так, пока я реветь не перестала, а после воин промолвил:
— Дурная затея. Ты, девка, себя в зеркало видела? В форт к мужикам податься решила?
— А ты на что? Защитишь меня.
— Я там на всю жизнь оставаться не собираюсь.
— Так ведь не сразу уйдешь. А мне того времени хватит. Пообвыкнусь, да и ко мне люди привыкнут.
— Ты в деревне своей всю жизнь обвыкаешься, а все людям с тобой непривычно. Все, кончен разговор. Останешься здесь, у родных под крылом, и не забивай голову дурью.
