«А мне легче. Как представлю себя травинкой, так всё понятным становится, простым. Живи себе отмеренный срок, ведь всё повторится, продолжится и без твоих терзаний. Солнце не погаснет, и даже если выгорит трава по чьей-то воле, так после ещё зеленей засияет. Так и думаю. Мирно».
Я не хотела перебивать Тэрри, рассказывая, как близок мне такой образ. И как странно было осознавать, что кто-то думал так же, моими мыслями… или это я думала мыслями Чжао…
«Чжао, у меня один вопрос, за что ты здесь?»
«И снова не те вопросы, друг мой, не те. Я там, где я есть. Точка. А ты всё носишься со своими болячками, ковыряешься в них.
Расскажу тебе одну притчу.
Два буддийских монаха возвращались из города, в котором пробыли несколько дней, в монастырь. Один уже достиг просветления, а другой долгие годы пытался, но всё никак, что-то постоянно ему мешало. От храма их отделяла речушка, которая переходилась вброд, но накануне шёл сильный дождь, берега размыло, а речка поднялась. И вот, подойдя к берегу, один из монахов увидел женщину, что хотела тоже переправиться, но в нерешительности то заходила в воду, то возвращалась. Тогда монах взял её на руки и все они перешли на тот берег. Девушка поблагодарила, а монахи продолжили путь. Как ни в чём не бывало старший монах двигался дальше, а младший несколько раз собирался что-то сказать, но не решался. Монастырь уже виднелся, когда младший монах произнёс:
«Как ты мог? Нам же запрещено касаться женщин?»
«О чём ты?»
«Ты взял её и перенёс! Ты нарушил обет».
«Ах это — засмеялся просветлённый. — Я-то перенёс и оставил. А ты притащил женщину в монастырь. Пойди покажи её настоятелю».
И тут юноша познал дзен».
Через день, я пришёл в церковь, а Чжао уже не было.
Он знал, что его выпускают, но ни слова про это. Я так и не узнал его до конца. Как он бы выразился, не исследовал ту почву, на которой росла трава по имени Чжао Фэн. Надеюсь, у него сложилось с той русской красоткой.
Внешний мир постепенно размывался, растворялся, слабые отголоски пробивались сквозь стены тюрьмы. Каждый новый день был просто днём, подвешенным в воздухе, без чисел и месяцев. Кто-то приспособился настолько, что был практически счастлив, таких конечно было меньшинство. Наступала зима, с первым снегом я узнал, что оказывается заключён уже десять лет. За это время что-то поменялось в моём деле и я могу просить об УДО. Что я вскоре и сделал — начальник тюрьмы помог с бумагами и пообещал, что мою просьбу рассмотрят.
Но они отказали. Каждый год, три года подряд они отклоняли мою прошение. Но на четвёртом всё-таки удовлетворили.
На зоне я пришёл к тому, что бывают ошибки неисправимые. Больше тревожить твою мать и тебя я не хотел.
В тюрьме мы производили кое-какую продукцию, работали как рабы, получали в месяц копейки, которых хватало на чай да сигареты. Сигарет я не курил и некоторые ученики благодарили меня рублём за обучение русскому языку — я не отказывался, откладывая. Когда выходил, оказалось, что мне что-то ещё причитается.
Когда меня провожали, некоторые охранники жали руку. Думаю, я был хорошим заключённым.
Да уж, есть чем гордиться…
Недалеко от колонии находился посёлок Потьма, очень символично, мне кажется. Мои блуждания впотьмах заканчивались, я стремился вернуться домой, немного боясь, что мир окончательно перевернулся за эти годы.
До Москвы на автобусах с пересадками. Прикидывал варианты добраться домой. Решил, что старина Билли — мой бывший компаньон — жив здоров и дела у него не ухудшились. У Билли в Москве когда-то были друзья, которые, я надеялся, остались. Связи и случайности — без этого наша жизнь невозможна. Оставалось связаться с ним.
Когда я после стольких лет снова оказался в Москве, меня оглушила и ослепила её кипящая жизнь. Всё почти как тогда, только усилено в тысячу раз. Люди с маленькими телефонами без проводов, странно одетые, обсуждающие что-то совсем не с моего мира. Мне предстоял долгий путь возвращения, но тогда казалось, что я уже не смогу угнаться за этой ретивой лошадью прогресса. Я пожалел, что не читал газет и журналов, приходивших на зону.
Мне нужна была помощь. Мне нужно было сказать твоей приёмной матери, что я больше не потревожу вас. Мне нужен был хоть кто-то из той жизни.
Адрес я помнил.
Собравшись с духом, я позвонил в звонок.
Даже не спросив «кто», дверь открыла женщина с болезненным цветом кожи.
«Здравствуйте», — сказал, глядя ей в глаза. Она не отводила своих.
Пять секунд, десять, мы замерли.
«Я…»
«Хочешь выпить?»
«Мэм, я пришёл сказать, что больше не…»
«Заходи», — без эмоций говорит она и отодвигается, уступая мне дорогу.
Я захожу, в квартире пахнет сыростью, алкоголем и блевотой. Вот уж не ожидал.
«Она в Питере, Санкт-Петербург, знаешь такой город? Врач. Думает, что спасает людей. А могла бы быть балериной. Она хорошая, у неё своя счастливая жизнь», — сбивчиво произносит женщина.
Я следую за ней на кухню.
«Мэм, мне больше…»
«Погоди минуту, я готовилась к этому дню».
«В каком смысле?»
Она усаживает меня на стул. Сама выходит в другую комнату.
Я кручу стакан с водой, что она поставила передо мной и вдруг замечаю в стакане отражение серебряного блеска, поворачиваюсь и вижу большой кольт в руках у женщины.
Тогда я подумал: «Ну вот, именно так и должна закончиться твоя бесславная жизнь, Тэрри Спаркс».
Я стал мямлить: «Мэм, простите».
Но в следующую секунду она засадила ствол себе в рот и нажала на курок.
Не хочу описывать подробности, думаю, тебе будет не очень приятно.
— Так значит ты всё… ты был там… Она… Она знала, что ты придёшь.
— Мне хотелось заплакать. Стены квартиры стали давить, как смятая картонная коробка. Я был в ней забытой игрушкой, подаренной богом кому-то, кто не принял такой ценный подарок. Передо мной лежал труп, рядом пистолет. Если бы я не только вышел с заточения, полный вопросов к миру, полный нового интереса, со свежим взглядом, желающий узреть перемены, я бы застрелился там же, рядышком с ней. А так, собравшись с мыслями, вытер кухонным полотенцем все следы своего присутствия и снова превратился в беглеца.
— Это было не обязательно. Она оставила предсмертную записку в моей старой шкатулке. Она давно планировала это. Выдался просто более драматичный момент. Она всегда была склонна к таким эффектам. Ещё там был этот кулон.
— Подожди, она планировала самоубийство? Значит я просто оказался подходящим зрителем?
— Вроде того.
Тэрри протягивает руку к кулону на моей груди.
— Это твой талисман, Эмили. Он должен был помогать тебе, хранить от бед.
— Только вот всё это помог найти мне настоящий орёл.
— Это как?
— Долгая история. Как-нибудь потом. Сейчас мы слушаем твою.
— Я нашёл ближайшее почтовое отделение с телефонами.
Меня соединили с Сан-Франциско.
«Алло».
«Мистер Билл Флорес, как поживаете?»
«А кто интересуется, собственно?»
Сначала я не узнал его голос, в нём появилась вальяжность и хрипотца. Но это был он, да.
«Старина Билли — большая черепаха, я так рад слышать твой голос».
Несколько секунд в трубке что-то потрескивало, затем раздалось восторженное:
«Чтоб я сдох! Тэрри! Ты жив, твою ж матушку?! Где ты, что случилось, куда пропал?»
Я рассказал ему вкратце и попросил помочь. На следующий день уже встречался с его знакомым, который без лишних вопросов передал мне деньги на билет.
И уже вечером молоденькая стюардесса противно улыбалась, указывая на моё место в самолёте.
Всё, хватит с меня приключений, займусь любимым делом, найду себе подружку по соседству и буду доживать свои денёчки в маленьком домике с двумя собаками.
Билли встречал меня в аэропорту.
После приветствий и лобызаний мы сели в его дорогую чёрную машину и поехали в большой дом. По пути я рассказал о своих передрягах.
«Да уж, Тэрри, дружище, мне нечего тебе сказать. Лично я предпочитаю не оглядываться и не жалеть. Могу тебя обрадовать лишь в одном: после твоего отъезда я продал нашу фабрику и твою долю вложил в прибыльный бизнес, теперь с удовольствием отдам всё, что тебе причитается. Ты теперь миллионер, Тэрри, так что давай-ка веселиться, пока старушка не пришла за нашими бренными телами».
Ну мы и повеселились. Несколько дней. На самом деле, всё это мне было уже давно не интересно — бухло, женщины и всё остальное. У Билла не было семьи, он сидел на кокаине, любил плотно и дорого поесть, любил трахать проституток у себя в офисе — он был не самый примерный человек, но он умел быть другом — верным, безотказным, понимающим, и я всегда принимал его и буду благодарен за всё, что имею сейчас.
Я знаю цену деньгам, поэтому вложился ещё в своё собственное предприятие, и теперь имею доход больше, чем нужно для моей скромной жизни.
— Поздравляю, видимо есть справедливость на свете.
— Ты ещё скажи, что есть бог и он справедлив!
— Ну уж нет!
— Ну уж нет. Ха-ха. Да, девочка, ну уж нееет.
— Кстати, Курт Форсакен?
— Да, мне хотелось окончательно избавиться от прошлого. Я знал, что ты выросла хорошим человеком. Мысли о тебе — последнее, что связывало меня с прошлым.
— Это ведь твоя скульптура птиц в Мьюирском лесу?
— Да, Эми, ты уже там была? Я сделал её через несколько месяцев после возвращения. Когда ей занимался, думал о всех, кого знал и любил. Представлял каждого птицей, стремящейся к небесам. Вот и получилось такое.
— Она прекрасна.
— Спасибо.
Ах, видела бы тебя твоя мать, — ты красавица. Надеюсь твоя жизнь складывается чуточку счастливее, чем наша.
— Ага, чуточку. Не считая неестественных смертей всех кто как-то и когда-то был мне близок, не считая диагноза психиатра, неудавшейся любви и невозможности родить, не считая дурацкой неблагодарной работы — в остальном всё зашибись, всё просто чудесно.
Я наконец заплакала, не сдерживаясь. Тэрри обнял меня. Что-то происходило. Я рыдала всё громче и громче, а потом начала орать и биться кулаками. Он сжал меня сильнее, я утихла, он тоже плакал и шептал: «Ещё не поздно, ещё не поздно, ещё не поздно…»
А потом запел, что-то усыпляющее, что-то из детства, что я знала и не могла знать, что-то материнское, полное нежности и любви.
«Девочка — ты моя птичка,
волшебная птичка,
парящая так высоко,
что никто никогда
не обидит тебя.
Мы будем вместе,
ты моя девочка-птичка,
будем играть с облаками,
горе земное не ведомо нам…»
Он пел своим глухим басом, вибрации проходили по моему телу. Я расслабилась. Каждая мышца налилась тяжестью и теплом. Одновременно с этим, мысли улетучились из головы, я не думала ни о чём. На месте этого ничего появился свет. Будто солнце взошло.
Я почувствовала, что держу в руке свой кулон.
Я становлюсь орлом, свободно парящим и видящим больше, чем человек. Надо мной — только солнце, звёзды… Я спокойна, легка и уверена, что когда придёт время, смогу просто взять своё, взять от жизни то, что хочу я, а не кто-то другой.
И вместе с тем, я люблю и принимаю всё вокруг, даже прямоходящих обезьян, что так глупы и слепы.
Качаюсь на крыльях, как на руках матери. Мне несколько месяцев отроду и я связана с ней, а посредством неё — с миром, в котором должна прожить. Запах папы, его глаза и улыбка — всё это здесь, я всё это помню. Каждое слово любви блестит и греет, каждое нежное прикосновение, как новый узелок, чтобы скрепить нашу связь.
Вот почему мне не было покоя.
Теперь я знаю.
И знаю то, что даже просто знание уже приводит в точку, где замыкается этот ящик Пандоры, эта дверь, за которой страх и смерть во снах.
Я складываю крылья и устремляюсь вниз, засыпая. Последняя вспышка сознания выхватывает глаза. Я знаю эти глаза и знаю, о чём сейчас думает их обладатель.
36. ЭПИЛОГ
Мне кажется, что только сейчас, по прошествии пяти лет, я наконец могу практически беспристрастно, будто со стороны, посмотреть на эту историю.
Разложить вот так свои записи, письма, дневники. Эти годы я пыталась переварить именно так — записывая, восстанавливая хронологию и принимая факты, как посоветовал мой психотерапевт, но постоянно бросала, вновь переживая, пугаясь и заходясь в истериках.
За окном Нью-Йорк. 2011 год.
Мой малыш Дарен спит. Младенцы много спят. Интересно, что ему снится? Мне уже пятый год ничего. Абсолютно. Может поэтому я перестала стареть? Смотрю на фото в белом халате. Такое же подарила отцу. Он сказал, что на нём я настоящая. Не знаю, что имел в виду. Может взгляд здесь какой-то особенный. Смотрю в зеркало. Марины Цветковой больше нет. Есть Эмилия Моррис — хореограф American Ballet Theatre в декрете. Верная и любимая жена агента по недвижимости Энди Морриса. Мы познакомились, когда путешествовали с Тэрри и искали квартиру в Нью-Йорке на месяц. Я так и осталась. Кстати, отец часто приезжает, хоть здоровье уже подводит, (тюрьма не проходит бесследно). Видели бы вы, как он смотрит на внука.
Что я хочу сказать напоследок:
Каждый из нас проходит свои тюрьмы. У каждого из нас свои отношения с богом.
Тэрри отсидел в тюрьме четырнадцать страшных тоскливых лет, а началом была идея бога, дающего равенство белому и чёрному, справедливого бога, который воздаст по делам твоим. А сейчас, потеряв всю семью, через годы изоляции и душевных мук, ему смешно от слова «бог».
Мать, меня воспитавшая, всю жизнь считала всё божественное фоном, соблюдала посты и отмечала праздники, потому что так надо, потому что так делают все — ей не важна была основа. Видимо, христианским поступком она считала спасти чужое дитя из смертельной западни под названием Храм Народов. Её тюрьмой стала тайна, которую она не в силах была рассказать маленькой девочке, а потом взрослой девочке, из которой она сделала свой идеальный образ, которая воплотила её девичьи грёзы. Вышла она из этой тюрьмы так же трусливо — спасибо хоть записку оставила. А как же «бог не примет самоубийц?» Это ещё раз доказывает, что о христианстве, о божественных законах, у неё было странное представление.
Саша попал в тюрьму со смертью жены. Заточил себя, запретив мечтать, заблудившись в прошлом, в идеальном прошлом. Такого больше не будет и поэтому лучше тюрьма. Безвольный буддизм, смешанный с мистикой и верой, что от мёртвых есть польза. Христианский бог в руках его фанатичной матери. В руках её в виде шнура или ремня. Во имя её бога все должны преклоняться. Вот уж кто соблюдал всё со знанием дела, тут прям настолько присутствовал бог, что одновременно являл для неё всё — даже собственную тюрьму.
Последний раз, когда мы связывались, через несколько недель после того, как я улетела, Саша собирался в Тибет, вдохновлённый какой-то новой идеей просветления.
Бадма вернулся в свои степи…
Андрей, пожалуй, достойней всех вышел со своей тюрьмы. Он решил отдавать то, что однажды забрал. Хоть как-то. Может, он сам себя возомнил богом? Так часто бывает у медиков. Но, по крайней мере, именно он старался жить здесь и сейчас. Возможно, поэтому редко видел страшные сны и не спился, как большинство из тех, кто воевал.
Я не хотела перебивать Тэрри, рассказывая, как близок мне такой образ. И как странно было осознавать, что кто-то думал так же, моими мыслями… или это я думала мыслями Чжао…
«Чжао, у меня один вопрос, за что ты здесь?»
«И снова не те вопросы, друг мой, не те. Я там, где я есть. Точка. А ты всё носишься со своими болячками, ковыряешься в них.
Расскажу тебе одну притчу.
Два буддийских монаха возвращались из города, в котором пробыли несколько дней, в монастырь. Один уже достиг просветления, а другой долгие годы пытался, но всё никак, что-то постоянно ему мешало. От храма их отделяла речушка, которая переходилась вброд, но накануне шёл сильный дождь, берега размыло, а речка поднялась. И вот, подойдя к берегу, один из монахов увидел женщину, что хотела тоже переправиться, но в нерешительности то заходила в воду, то возвращалась. Тогда монах взял её на руки и все они перешли на тот берег. Девушка поблагодарила, а монахи продолжили путь. Как ни в чём не бывало старший монах двигался дальше, а младший несколько раз собирался что-то сказать, но не решался. Монастырь уже виднелся, когда младший монах произнёс:
«Как ты мог? Нам же запрещено касаться женщин?»
«О чём ты?»
«Ты взял её и перенёс! Ты нарушил обет».
«Ах это — засмеялся просветлённый. — Я-то перенёс и оставил. А ты притащил женщину в монастырь. Пойди покажи её настоятелю».
И тут юноша познал дзен».
Через день, я пришёл в церковь, а Чжао уже не было.
Он знал, что его выпускают, но ни слова про это. Я так и не узнал его до конца. Как он бы выразился, не исследовал ту почву, на которой росла трава по имени Чжао Фэн. Надеюсь, у него сложилось с той русской красоткой.
Внешний мир постепенно размывался, растворялся, слабые отголоски пробивались сквозь стены тюрьмы. Каждый новый день был просто днём, подвешенным в воздухе, без чисел и месяцев. Кто-то приспособился настолько, что был практически счастлив, таких конечно было меньшинство. Наступала зима, с первым снегом я узнал, что оказывается заключён уже десять лет. За это время что-то поменялось в моём деле и я могу просить об УДО. Что я вскоре и сделал — начальник тюрьмы помог с бумагами и пообещал, что мою просьбу рассмотрят.
Но они отказали. Каждый год, три года подряд они отклоняли мою прошение. Но на четвёртом всё-таки удовлетворили.
На зоне я пришёл к тому, что бывают ошибки неисправимые. Больше тревожить твою мать и тебя я не хотел.
В тюрьме мы производили кое-какую продукцию, работали как рабы, получали в месяц копейки, которых хватало на чай да сигареты. Сигарет я не курил и некоторые ученики благодарили меня рублём за обучение русскому языку — я не отказывался, откладывая. Когда выходил, оказалось, что мне что-то ещё причитается.
Когда меня провожали, некоторые охранники жали руку. Думаю, я был хорошим заключённым.
Да уж, есть чем гордиться…
Недалеко от колонии находился посёлок Потьма, очень символично, мне кажется. Мои блуждания впотьмах заканчивались, я стремился вернуться домой, немного боясь, что мир окончательно перевернулся за эти годы.
До Москвы на автобусах с пересадками. Прикидывал варианты добраться домой. Решил, что старина Билли — мой бывший компаньон — жив здоров и дела у него не ухудшились. У Билли в Москве когда-то были друзья, которые, я надеялся, остались. Связи и случайности — без этого наша жизнь невозможна. Оставалось связаться с ним.
Когда я после стольких лет снова оказался в Москве, меня оглушила и ослепила её кипящая жизнь. Всё почти как тогда, только усилено в тысячу раз. Люди с маленькими телефонами без проводов, странно одетые, обсуждающие что-то совсем не с моего мира. Мне предстоял долгий путь возвращения, но тогда казалось, что я уже не смогу угнаться за этой ретивой лошадью прогресса. Я пожалел, что не читал газет и журналов, приходивших на зону.
Мне нужна была помощь. Мне нужно было сказать твоей приёмной матери, что я больше не потревожу вас. Мне нужен был хоть кто-то из той жизни.
Адрес я помнил.
Собравшись с духом, я позвонил в звонок.
Даже не спросив «кто», дверь открыла женщина с болезненным цветом кожи.
«Здравствуйте», — сказал, глядя ей в глаза. Она не отводила своих.
Пять секунд, десять, мы замерли.
«Я…»
«Хочешь выпить?»
«Мэм, я пришёл сказать, что больше не…»
«Заходи», — без эмоций говорит она и отодвигается, уступая мне дорогу.
Я захожу, в квартире пахнет сыростью, алкоголем и блевотой. Вот уж не ожидал.
«Она в Питере, Санкт-Петербург, знаешь такой город? Врач. Думает, что спасает людей. А могла бы быть балериной. Она хорошая, у неё своя счастливая жизнь», — сбивчиво произносит женщина.
Я следую за ней на кухню.
«Мэм, мне больше…»
«Погоди минуту, я готовилась к этому дню».
«В каком смысле?»
Она усаживает меня на стул. Сама выходит в другую комнату.
Я кручу стакан с водой, что она поставила передо мной и вдруг замечаю в стакане отражение серебряного блеска, поворачиваюсь и вижу большой кольт в руках у женщины.
Тогда я подумал: «Ну вот, именно так и должна закончиться твоя бесславная жизнь, Тэрри Спаркс».
Я стал мямлить: «Мэм, простите».
Но в следующую секунду она засадила ствол себе в рот и нажала на курок.
Не хочу описывать подробности, думаю, тебе будет не очень приятно.
— Так значит ты всё… ты был там… Она… Она знала, что ты придёшь.
— Мне хотелось заплакать. Стены квартиры стали давить, как смятая картонная коробка. Я был в ней забытой игрушкой, подаренной богом кому-то, кто не принял такой ценный подарок. Передо мной лежал труп, рядом пистолет. Если бы я не только вышел с заточения, полный вопросов к миру, полный нового интереса, со свежим взглядом, желающий узреть перемены, я бы застрелился там же, рядышком с ней. А так, собравшись с мыслями, вытер кухонным полотенцем все следы своего присутствия и снова превратился в беглеца.
— Это было не обязательно. Она оставила предсмертную записку в моей старой шкатулке. Она давно планировала это. Выдался просто более драматичный момент. Она всегда была склонна к таким эффектам. Ещё там был этот кулон.
— Подожди, она планировала самоубийство? Значит я просто оказался подходящим зрителем?
— Вроде того.
Тэрри протягивает руку к кулону на моей груди.
— Это твой талисман, Эмили. Он должен был помогать тебе, хранить от бед.
— Только вот всё это помог найти мне настоящий орёл.
— Это как?
— Долгая история. Как-нибудь потом. Сейчас мы слушаем твою.
***
— Я нашёл ближайшее почтовое отделение с телефонами.
Меня соединили с Сан-Франциско.
«Алло».
«Мистер Билл Флорес, как поживаете?»
«А кто интересуется, собственно?»
Сначала я не узнал его голос, в нём появилась вальяжность и хрипотца. Но это был он, да.
«Старина Билли — большая черепаха, я так рад слышать твой голос».
Несколько секунд в трубке что-то потрескивало, затем раздалось восторженное:
«Чтоб я сдох! Тэрри! Ты жив, твою ж матушку?! Где ты, что случилось, куда пропал?»
Я рассказал ему вкратце и попросил помочь. На следующий день уже встречался с его знакомым, который без лишних вопросов передал мне деньги на билет.
И уже вечером молоденькая стюардесса противно улыбалась, указывая на моё место в самолёте.
Всё, хватит с меня приключений, займусь любимым делом, найду себе подружку по соседству и буду доживать свои денёчки в маленьком домике с двумя собаками.
Билли встречал меня в аэропорту.
После приветствий и лобызаний мы сели в его дорогую чёрную машину и поехали в большой дом. По пути я рассказал о своих передрягах.
«Да уж, Тэрри, дружище, мне нечего тебе сказать. Лично я предпочитаю не оглядываться и не жалеть. Могу тебя обрадовать лишь в одном: после твоего отъезда я продал нашу фабрику и твою долю вложил в прибыльный бизнес, теперь с удовольствием отдам всё, что тебе причитается. Ты теперь миллионер, Тэрри, так что давай-ка веселиться, пока старушка не пришла за нашими бренными телами».
Ну мы и повеселились. Несколько дней. На самом деле, всё это мне было уже давно не интересно — бухло, женщины и всё остальное. У Билла не было семьи, он сидел на кокаине, любил плотно и дорого поесть, любил трахать проституток у себя в офисе — он был не самый примерный человек, но он умел быть другом — верным, безотказным, понимающим, и я всегда принимал его и буду благодарен за всё, что имею сейчас.
Я знаю цену деньгам, поэтому вложился ещё в своё собственное предприятие, и теперь имею доход больше, чем нужно для моей скромной жизни.
— Поздравляю, видимо есть справедливость на свете.
— Ты ещё скажи, что есть бог и он справедлив!
— Ну уж нет!
— Ну уж нет. Ха-ха. Да, девочка, ну уж нееет.
— Кстати, Курт Форсакен?
— Да, мне хотелось окончательно избавиться от прошлого. Я знал, что ты выросла хорошим человеком. Мысли о тебе — последнее, что связывало меня с прошлым.
— Это ведь твоя скульптура птиц в Мьюирском лесу?
— Да, Эми, ты уже там была? Я сделал её через несколько месяцев после возвращения. Когда ей занимался, думал о всех, кого знал и любил. Представлял каждого птицей, стремящейся к небесам. Вот и получилось такое.
— Она прекрасна.
— Спасибо.
Ах, видела бы тебя твоя мать, — ты красавица. Надеюсь твоя жизнь складывается чуточку счастливее, чем наша.
— Ага, чуточку. Не считая неестественных смертей всех кто как-то и когда-то был мне близок, не считая диагноза психиатра, неудавшейся любви и невозможности родить, не считая дурацкой неблагодарной работы — в остальном всё зашибись, всё просто чудесно.
Я наконец заплакала, не сдерживаясь. Тэрри обнял меня. Что-то происходило. Я рыдала всё громче и громче, а потом начала орать и биться кулаками. Он сжал меня сильнее, я утихла, он тоже плакал и шептал: «Ещё не поздно, ещё не поздно, ещё не поздно…»
А потом запел, что-то усыпляющее, что-то из детства, что я знала и не могла знать, что-то материнское, полное нежности и любви.
«Девочка — ты моя птичка,
волшебная птичка,
парящая так высоко,
что никто никогда
не обидит тебя.
Мы будем вместе,
ты моя девочка-птичка,
будем играть с облаками,
горе земное не ведомо нам…»
Он пел своим глухим басом, вибрации проходили по моему телу. Я расслабилась. Каждая мышца налилась тяжестью и теплом. Одновременно с этим, мысли улетучились из головы, я не думала ни о чём. На месте этого ничего появился свет. Будто солнце взошло.
Я почувствовала, что держу в руке свой кулон.
Я становлюсь орлом, свободно парящим и видящим больше, чем человек. Надо мной — только солнце, звёзды… Я спокойна, легка и уверена, что когда придёт время, смогу просто взять своё, взять от жизни то, что хочу я, а не кто-то другой.
И вместе с тем, я люблю и принимаю всё вокруг, даже прямоходящих обезьян, что так глупы и слепы.
Качаюсь на крыльях, как на руках матери. Мне несколько месяцев отроду и я связана с ней, а посредством неё — с миром, в котором должна прожить. Запах папы, его глаза и улыбка — всё это здесь, я всё это помню. Каждое слово любви блестит и греет, каждое нежное прикосновение, как новый узелок, чтобы скрепить нашу связь.
Вот почему мне не было покоя.
Теперь я знаю.
И знаю то, что даже просто знание уже приводит в точку, где замыкается этот ящик Пандоры, эта дверь, за которой страх и смерть во снах.
Я складываю крылья и устремляюсь вниз, засыпая. Последняя вспышка сознания выхватывает глаза. Я знаю эти глаза и знаю, о чём сейчас думает их обладатель.
36. ЭПИЛОГ
Мне кажется, что только сейчас, по прошествии пяти лет, я наконец могу практически беспристрастно, будто со стороны, посмотреть на эту историю.
Разложить вот так свои записи, письма, дневники. Эти годы я пыталась переварить именно так — записывая, восстанавливая хронологию и принимая факты, как посоветовал мой психотерапевт, но постоянно бросала, вновь переживая, пугаясь и заходясь в истериках.
За окном Нью-Йорк. 2011 год.
Мой малыш Дарен спит. Младенцы много спят. Интересно, что ему снится? Мне уже пятый год ничего. Абсолютно. Может поэтому я перестала стареть? Смотрю на фото в белом халате. Такое же подарила отцу. Он сказал, что на нём я настоящая. Не знаю, что имел в виду. Может взгляд здесь какой-то особенный. Смотрю в зеркало. Марины Цветковой больше нет. Есть Эмилия Моррис — хореограф American Ballet Theatre в декрете. Верная и любимая жена агента по недвижимости Энди Морриса. Мы познакомились, когда путешествовали с Тэрри и искали квартиру в Нью-Йорке на месяц. Я так и осталась. Кстати, отец часто приезжает, хоть здоровье уже подводит, (тюрьма не проходит бесследно). Видели бы вы, как он смотрит на внука.
Что я хочу сказать напоследок:
Каждый из нас проходит свои тюрьмы. У каждого из нас свои отношения с богом.
Тэрри отсидел в тюрьме четырнадцать страшных тоскливых лет, а началом была идея бога, дающего равенство белому и чёрному, справедливого бога, который воздаст по делам твоим. А сейчас, потеряв всю семью, через годы изоляции и душевных мук, ему смешно от слова «бог».
Мать, меня воспитавшая, всю жизнь считала всё божественное фоном, соблюдала посты и отмечала праздники, потому что так надо, потому что так делают все — ей не важна была основа. Видимо, христианским поступком она считала спасти чужое дитя из смертельной западни под названием Храм Народов. Её тюрьмой стала тайна, которую она не в силах была рассказать маленькой девочке, а потом взрослой девочке, из которой она сделала свой идеальный образ, которая воплотила её девичьи грёзы. Вышла она из этой тюрьмы так же трусливо — спасибо хоть записку оставила. А как же «бог не примет самоубийц?» Это ещё раз доказывает, что о христианстве, о божественных законах, у неё было странное представление.
Саша попал в тюрьму со смертью жены. Заточил себя, запретив мечтать, заблудившись в прошлом, в идеальном прошлом. Такого больше не будет и поэтому лучше тюрьма. Безвольный буддизм, смешанный с мистикой и верой, что от мёртвых есть польза. Христианский бог в руках его фанатичной матери. В руках её в виде шнура или ремня. Во имя её бога все должны преклоняться. Вот уж кто соблюдал всё со знанием дела, тут прям настолько присутствовал бог, что одновременно являл для неё всё — даже собственную тюрьму.
Последний раз, когда мы связывались, через несколько недель после того, как я улетела, Саша собирался в Тибет, вдохновлённый какой-то новой идеей просветления.
Бадма вернулся в свои степи…
Андрей, пожалуй, достойней всех вышел со своей тюрьмы. Он решил отдавать то, что однажды забрал. Хоть как-то. Может, он сам себя возомнил богом? Так часто бывает у медиков. Но, по крайней мере, именно он старался жить здесь и сейчас. Возможно, поэтому редко видел страшные сны и не спился, как большинство из тех, кто воевал.
