инстинктов сознанием поместят в интернат и будут, как новорожденного ребенка, взращивать и воспитывать по программе перевоспитания в духе патриотизма! Из неё сделают совершенно другого человека! Она забудет Господа, которого любила больше жизни! Она забудет нас всех!!
Валентина задыхалась. Она уткнулась в грудь Питирима и сдавлено то ли стонала, то ли рыдала. В скорбном молчании присутствующих Питирим подал ей со стола стакан воды, и, когда она выпила и стала немного спокойнее дышать, улыбнулся такой радостной, и поэтому такой противоестественной в этой ситуации улыбкой, и с нежностью проговорил:
– Любовь Христова есть блаженство ни с чем не сравнимое в мире сем, и в то же время она есть страдание – большее всех страданий на земле… страдание до смерти. И только одно может отлучить человека от любви Христа: сам человек… но не бетатрин.
Внимая тихому голосу Питирима, Валентина, всё ещё судорожно всхлипывая, кивнула, а он прижал её к себе и не отпускал, пока её дыхание совсем не успокоилось.
-----------
Примечания
6 – Максим цитирует Бенедикта Спинозу, трактат «Мы и другие».
После трапезы Питирим попросил братьев Совета собраться у Стефана, чтобы обсудить создавшееся положение. Пригласил он и отца Александра. Видя, что Наставник уходит с Питиримом, Серафим занервничал и двинулся за ними. На дорожке к дому Стефана Серафим догнал их и окликнул. Александр обернулся и с такой любовью посмотрел на Серафима, что прожёг ему душу.
– Наставник, я сейчас в смятении и в тоске, – начал Серафим. – Я очень нуждаюсь в твоём совете и наставлении! Прошу тебя, отец, выдели мне немножко твоего времени!
– Конечно же, любимый брат Серафим! – с волнением ответил Александр. – Меня обличает то, как ты меня об этом смиренно просишь. Прости, что не уделяю тебе сейчас столько времени, сколько уделял в обители. Здесь, при таком множестве братьев и сестёр, и таком разнообразном общении, мы стали реже видеться. Наверное, ты страдаешь от этого… – Александр смотрел на него через падающий снег. – О чём ты хочешь меня спросить, брат Серафим?
Они замедлили шаг и отстали от братьев, но продолжали идти в том же направлении.
– Дорогой Наставник… – с трудом переведя дух, начал Серафим. – Ты знаешь, насколько события последних недель перевернули мою жизнь… да и твою, и всех нас. Я вижу, как ты растворился в радости, обожании и любви, которую, несомненно, заслуживаешь, и заслуживаешь более многих, живущих на земле. Ты нашел своё служение – ты кормишь пастырским словом нуждающихся и делаешь всё то, что делал и в обители: как наставник-катехизатор опекаешь тех, кто хочет глубже узнать Христа – ты часами проводишь время с Владиславом, Андреем и Анастасией, и они крепнут в вере прямо на глазах… – Серафим остановил Наставника и, взяв за руку, прижавшись к его ладони щекой, опустился рядом на колено:
– Глядя на тебя, я полуживой от счастья, что ты пребываешь в Призвании и в любви, ведь ещё совсем недавно я только и думал о том, как спасти тебя от бесчеловечных мучений, и пытался найти способ, как тебя убить, чтобы ты принял лёгкую и достойную смерть… – На горячем лице Серафима таяли, падая, снежинки, и водой, похожей на слёзы, стекали по щекам к подбородку, капая на землю. – Я до сих пор с трудом верю, что ты ещё жив… что мы ещё живы… Я смертельно боюсь за твою жизнь и за жизнь любимых братьев…
– Брат Серафим! – изумился Александр и осторожно попытался высвободить свою руку, но Серафим ещё крепче сжал её и ещё сильней щекой прижался к ней. – Я давно вижу, как ты стараешься, но не находишь себе места…
– Да, отец, – тихо проговорил Серафим, – я обещал Пречистой Деве всецело послушаться тебе… но я согрешаю против этого обета. Знай же, отец, моё послушание тебе только внешнее, внутри меня лишь бунт и смута.
– Против чего же бунтует твоё сердце? – расстроенно проговорил Александр. – Что-то из тех послушаний, что я тебе дал, стало выше твоих сил?
– О, нет, – прошептал Серафим, и настоящие слёзы потекли из его глаз. – Нет! Твои наказы просты и благодатны, и дело не в них… а во мне…
– Откройся мне, Серафим, – тёплым голосом произнёс Александр. – Зачем ты так долго держишь это в своём сердце? Если мы – не в обители, разве мы перестали нуждаться в исповеди друг другу, открывая свою душу? Встань, мой друг!
Серафим поднялся с колен, и Александр обнял его и медленным шагом повёл по дорожке. И Серафим с тоской стал говорить.
Он рассказывал о служении в полиции – странной и пустой работе, где хоть и есть то, что роднит её с работой военных капелланов, но нет самого главного: священства, этой санкции, которая позволяет хоть кому-то рассказать о Христе. Пламя молитвы и чрезвычайность полученных откровений разрывают его душу жаждой свидетельства о любви Бога, но он вынужден молчать. Молчать в полицейской столовой, когда так хочется помолиться перед трапезой, молчать за штурвалом квадролёта, когда сердце изливается в благодарности Господу. Молчать в компании полицейских, хотя хочется кричать, видя столько мужчин, не знающих, как прекрасна была бы их жизнь, если бы они доверили её Богу. Молчать, присутствуя на допросах преступников, хотя так хочется вразумить их словом истины и призвать к покаянию. Он не вынес этого однажды и обличил захваченного торговца олимпоином в грехе, и рассказал ему о любви Божьей и Его милости, и призвал к покаянию… так его тут же обвинили в том, что он угрожал преступнику пытками и смертью, хоть Серафим не угрожал, а говорил, что без покаяния грех неизбежно приведёт человека к страданиям и смерти. Теперь же его отстранили от полётов и направили в группу Альберта, где он должен вступить с ним в долговременные и непрерывные пси-отношения, которые они называют «перманентными», и не только с ним, но и с его тремя бойцами.
– Отец мой, нет ли греха в такого рода отношениях? Ведь Бог создал человека с физическим телом, которое имеет границы в пространстве и ограничено временем, и его психофизические свойства также индивидуальны и не подлежат смешиванию! Как же возможно другим позволять знать каждое движение твоей души и воздействовать на твои чувства? Разве не совершали с нами такого же насилия посредством боевых программ?
Александр в молитвенном молчании выслушал всё до конца. Серафим замолчал и осторожно взглянул на его лицо, готовясь к худшему. Александр поднял спокойный взгляд и проговорил:
– Брат мой, любимый Серафим! Ты же боец спецназа и воин Христов, имеющий своим оружием не только отточенное навыками тело, но и ум, всецело погруженный в молитву! Почему тебе всё время кажется, что кто-то способен тебе навредить и так на тебя повлиять, что в тебе произойдут необратимые изменения? Разве не должен ты силой духа Христова, который в тебе, быть светом миру и солью земли? Разве не должен ты сам влиять на мир? Почему же ты, вооружённый спецнавыками до зубов, имеющий самую совершенную броню в мире – покров Пресвятой Богоматери, ведёшь себя так, будто совсем голый, и у тебя, чтобы драться с превосходящими силами противника, ничего нет, кроме зубов? – Глаза Александра взглянули ему в душу с силой протуберанца энергетического выброса. – Серафим! Вспомни день Посещения своего и вспомни о броне из чистого золота на тебе, вспомни свой меч! Господь уже очистил тебя от вложенных в твою проекцию личности боевых программ, от цепей, которыми держали тебя! Помни: никто на Земле не способен навредить твоей душе, если ты сам не забудешь Господа и Пречистую Его Матерь и не отступишь от Него! Если свет в тебе есть тьма, то какова тьма? И если соль утратит силу, что сделает её солёной?
Серафим остановился, ошеломленный правдой, которая прозвучала в словах Александра, и с отчаянием вскричал:
– О, Наставник! Но свет во мне и есть тьма!! Я и есть та соль, которая утратила свою силу! Отец Александр!! Мне теперь не сможет помочь Бог, потому что я предал Христа и Пречистую Матерь Его!!
Александр озадаченно остановился и развернул Серафима к себе. Серафим не мог поднять на него глаза и поглядывал украдкой, не в силах вынести взгляд Наставника. От ужаса его била дрожь.
Александр всё понял.
– Я слушаю тебя, Серафим? – тихо проговорил он.
Серафим на грани остановки сердца немеющими губами залепетал:
– Наставник, я… Я предал Господа и Пречистую Деву… Я предал монашеские обеты… Я… я полюбил женщину…
Серафим, полумёртвый от ужаса собственного признания, поднял глаза на Александра, ожидая от него страшной реакции, но тот в ответ смотрел на него такими прекрасными, такими до боли любимыми Серафиму глазами, в которых после признания в содеянном кощунстве не было ни холода отчуждения, ни осуждения и нелюбви. От молчания Наставника становилось неуютно, и Серафим догадался, что тот как-то понял: послушник что-то утаил и хочет от него услышать всё. Стиснув взмокшие ладони в кулаки, Серафим со стоном проговорил:
– Нет минуты, когда я не думаю о ней... Я не могу теперь даже закрыть глаза во время молитвы, потому что её лицо встаёт передо мной, заслоняя образ Господа! – Серафима трясло, но он выдавливал из себя мучительные признания. – Наставник, я, когда остаюсь наедине с собой, вдруг замечаю, как в мыслях своих уже держу в руках её тело, касаюсь ласковыми поцелуями! Шепчу её имя вместо имени Господнего, желаю её больше, чем второго пришествия Христа! О, Господи… я помню её запах, вкус её кожи... Когда я прихожу в себя, то от стыда и от страха Божьего не знаю себе места! Даже когда я, наконец, измучившись, забываюсь, и ко мне возвращается былой божественно сладкий мир, она приходит и одним своим появлением разрушает его!! – Серафим вцепился пальцами в верховик Александра и с мукой прохрипел: – Наставник! О каком влиянии на мир может идти речь?! Я забвением своим осквернил покров Пречистой Девы и сам лишил себя золотых доспехов!! О, Боже, грешник я!! Воин, на поле битвы смертельно раненный плотской страстью, и теперь враг, победивший меня, может спокойно подобрать меня, изнемогшего от ран, и забрать в рабство бессильную мою душу!!
Александр в сильной задумчивости выслушал его и вдруг спросил:
– Любил ли ты когда-нибудь, Серафим?
Удивлённый его вопросом Серафим вздохнул так, как будто не дышал всё это время, и замотал головой.
– То есть, ты никогда не знал любви к женщине?
– Нет, Наставник, никогда… Я не считал постель даже поводом для знакомства!
Александр улыбнулся.
– О, моё любимое чадо, Серафим! Ну что ж, поздравляю! Как же я рад за тебя!
Александр обнял обмершего от удивления Серафима и так крепко стиснул руками, что чуть не лишил его жизни.
– Не понял тебя, – чуть живой от пережитого удивления прошептал Серафим. – Я же предал Господа… я же предал обеты…
Александр потрепал его по плечу и с улыбкой на счастливом лице сказал:
– Серафим! Но в обители послушники не приносят целожизненных обетов! Целибат у послушников в обители – лишь подготовка к ним, лишь испытание способности к более совершенному пути! Если ты изберёшь путь супружеской жизни… кто тебя осудит, кто запретит? Да, в Евангелии путь целомудренной жизни назван «совершенным» путём, но для тех, кто вместит. Если же ты испытываешь такие мучения плоти – женись! Мы помолимся об окончании твоих целибатных обетов и о благословении твоей жизни в мире! Не всем же становиться монахами! Надо же кому-то и род продолжать!
– О, нет!!! Наставник!!! Замолчи!!! Что ты такое говоришь!!! – заорал Серафим. – Не нужно мне это!!! Не нужно!!! Как я оставлю вас, моих братьев, которых люблю больше жизни?! Как я оставлю тебя?! Да надо мной всю жизнь будет смеяться брат Максим!!! А она? Отец Александр, она же – дева!!! Она тоже обещала свою девственность Господу, и я выступаю как жестокий совратитель!!! Я отнимаю у Христа и себя, и её!!!
– Она обещала себя Господу? – тихо проговорил Александр и опустил голову. – Тогда трудно придётся и тебе, и ей, Серафим…
Александр тяжело вздохнул и пронзительно посмотрел на него:
– О, если бы не совершал ты того греха! Если бы не вкушал запретного плода! Теперь же, опалённый страстью, ты будешь мучим грехом, ведь страсть поэтому и назвали «страстью» – она лишает человека мира Божьего и вызывает страдание... Теперь будешь страдать и ты, будет страдать и она, никогда ранее не знавшая страсти, а теперь обожжённая твоей страстью...
Услышав страшные для себя слова, Серафим повалился на колени, как подкошенный, и, зажав лицо руками, со слезами взвыл:
– О, Боже!!! Прости меня, Небесный Отец!!! Помилуй меня, душеубийцу!!! Накажи меня, забери мою жизнь, только прости меня!!! Прости, что я посмел коснуться… что я измазал страстью Твою деву!!! Милостивый Отец, что же мне теперь делать?! Как мне искупить свой грех?!
Александр опустился рядом на колени и накрыл его объятиями. Он молчал. Серафим безутешно плакал и не мог остановиться. Наконец, Серафим поднял своё измученное лицо и обессилено сказал:
– Спасибо, отец Александр… Мне стало легче…
Александр улыбнулся и прошептал:
– Конечно! Ведь ты принёс сердце своё Господу, и тем самым, впустил Его в эту ситуацию, разрешил Ему действовать! Теперь Он может эту ситуацию исцелить. Утешься, любимое чадо и положись на Него.
Радость, которую Серафим уже давно не чувствовал в душе, потоками изливалась и изливалась в его окровавленное сердце, и он, захлёбываясь благодатью, жарким шёпотом заговорил:
– Благодарю Тебя, мой Господь, за всё то, что сотворил Ты со мной! То, что Ты делал, было как испытание огнём моей несуществующей мёртвой души с тайным требованием: «Будь жив!» И я услышал Тебя. Я, смирившись в смертельной нищете моей, сделал так, как хотел Ты: я дал Тебе меня оживить, и ты, любящий Отец, напоил меня любовью и светом разума. Теперь я жив и славлю Тебя, ведь я не знал, насколько до сих пор был мёртв, и не знал, как же прекрасно жить! Благодарю Тебя за всех святых Твоих и особенно за Святую Богородицу и Деву Марию, ведь она спасла меня!
– Аминь, – сдерживая слёзы, прошептал Александр.
Серафим вдруг обернулся и увидел то, что и думал увидеть: у входа в трапезную его так и дожидался Альберт, который уже сильно озяб и грелся, растирая руки и притопывая ногами. Взгляд Серафима стал решительным. И снова Александр понял. Он трижды поцеловал его и перекрестил.
– Благословляю тебя на работу с группой Альберта, чадо моё Серафим! То же касается твоей работы в полиции – знай же, даже там твоя жажда свидетельства о любви Бога осуществима. И для этого не обязательно становиться рукоположенным священнослужителем, но «царственное священство» – это призвание каждого из народа Божьего. Каждый ученик Христов есть царь и священник, а посему Господь каждому из нас сказал: «Идите, научите все народы». Ты понял? – Серафим кивнул. Александр положил ему руку на плечо и твёрдо проговорил: – Тогда иди!
– Сержант Веселовский?
– Василевский, – глядя в коммуникатор в своих руках, поправил Серафима Альберт.
Сержант оторвал взгляд от планшета. Он оглядел троих полицейских, сидящих вокруг стеклянного стола на коричневых кожаных диванах в зале гостиного дома Вознесенки, бросил быстрый взгляд на притулившегося сбоку в креслице Серафима и задал странный вопрос:
– Все собрались?
Серафим удивленно посмотрел на него, про себя подумав, что вопрос риторический, следовательно, бессмысленный. Разве Альберт не видит, что если он кого ещё и ждёт, то здесь его нет?
Валентина задыхалась. Она уткнулась в грудь Питирима и сдавлено то ли стонала, то ли рыдала. В скорбном молчании присутствующих Питирим подал ей со стола стакан воды, и, когда она выпила и стала немного спокойнее дышать, улыбнулся такой радостной, и поэтому такой противоестественной в этой ситуации улыбкой, и с нежностью проговорил:
– Любовь Христова есть блаженство ни с чем не сравнимое в мире сем, и в то же время она есть страдание – большее всех страданий на земле… страдание до смерти. И только одно может отлучить человека от любви Христа: сам человек… но не бетатрин.
Внимая тихому голосу Питирима, Валентина, всё ещё судорожно всхлипывая, кивнула, а он прижал её к себе и не отпускал, пока её дыхание совсем не успокоилось.
-----------
Примечания
6 – Максим цитирует Бенедикта Спинозу, трактат «Мы и другие».
Глава 14. Признание Серафима
После трапезы Питирим попросил братьев Совета собраться у Стефана, чтобы обсудить создавшееся положение. Пригласил он и отца Александра. Видя, что Наставник уходит с Питиримом, Серафим занервничал и двинулся за ними. На дорожке к дому Стефана Серафим догнал их и окликнул. Александр обернулся и с такой любовью посмотрел на Серафима, что прожёг ему душу.
– Наставник, я сейчас в смятении и в тоске, – начал Серафим. – Я очень нуждаюсь в твоём совете и наставлении! Прошу тебя, отец, выдели мне немножко твоего времени!
– Конечно же, любимый брат Серафим! – с волнением ответил Александр. – Меня обличает то, как ты меня об этом смиренно просишь. Прости, что не уделяю тебе сейчас столько времени, сколько уделял в обители. Здесь, при таком множестве братьев и сестёр, и таком разнообразном общении, мы стали реже видеться. Наверное, ты страдаешь от этого… – Александр смотрел на него через падающий снег. – О чём ты хочешь меня спросить, брат Серафим?
Они замедлили шаг и отстали от братьев, но продолжали идти в том же направлении.
– Дорогой Наставник… – с трудом переведя дух, начал Серафим. – Ты знаешь, насколько события последних недель перевернули мою жизнь… да и твою, и всех нас. Я вижу, как ты растворился в радости, обожании и любви, которую, несомненно, заслуживаешь, и заслуживаешь более многих, живущих на земле. Ты нашел своё служение – ты кормишь пастырским словом нуждающихся и делаешь всё то, что делал и в обители: как наставник-катехизатор опекаешь тех, кто хочет глубже узнать Христа – ты часами проводишь время с Владиславом, Андреем и Анастасией, и они крепнут в вере прямо на глазах… – Серафим остановил Наставника и, взяв за руку, прижавшись к его ладони щекой, опустился рядом на колено:
– Глядя на тебя, я полуживой от счастья, что ты пребываешь в Призвании и в любви, ведь ещё совсем недавно я только и думал о том, как спасти тебя от бесчеловечных мучений, и пытался найти способ, как тебя убить, чтобы ты принял лёгкую и достойную смерть… – На горячем лице Серафима таяли, падая, снежинки, и водой, похожей на слёзы, стекали по щекам к подбородку, капая на землю. – Я до сих пор с трудом верю, что ты ещё жив… что мы ещё живы… Я смертельно боюсь за твою жизнь и за жизнь любимых братьев…
– Брат Серафим! – изумился Александр и осторожно попытался высвободить свою руку, но Серафим ещё крепче сжал её и ещё сильней щекой прижался к ней. – Я давно вижу, как ты стараешься, но не находишь себе места…
– Да, отец, – тихо проговорил Серафим, – я обещал Пречистой Деве всецело послушаться тебе… но я согрешаю против этого обета. Знай же, отец, моё послушание тебе только внешнее, внутри меня лишь бунт и смута.
– Против чего же бунтует твоё сердце? – расстроенно проговорил Александр. – Что-то из тех послушаний, что я тебе дал, стало выше твоих сил?
– О, нет, – прошептал Серафим, и настоящие слёзы потекли из его глаз. – Нет! Твои наказы просты и благодатны, и дело не в них… а во мне…
– Откройся мне, Серафим, – тёплым голосом произнёс Александр. – Зачем ты так долго держишь это в своём сердце? Если мы – не в обители, разве мы перестали нуждаться в исповеди друг другу, открывая свою душу? Встань, мой друг!
Серафим поднялся с колен, и Александр обнял его и медленным шагом повёл по дорожке. И Серафим с тоской стал говорить.
Он рассказывал о служении в полиции – странной и пустой работе, где хоть и есть то, что роднит её с работой военных капелланов, но нет самого главного: священства, этой санкции, которая позволяет хоть кому-то рассказать о Христе. Пламя молитвы и чрезвычайность полученных откровений разрывают его душу жаждой свидетельства о любви Бога, но он вынужден молчать. Молчать в полицейской столовой, когда так хочется помолиться перед трапезой, молчать за штурвалом квадролёта, когда сердце изливается в благодарности Господу. Молчать в компании полицейских, хотя хочется кричать, видя столько мужчин, не знающих, как прекрасна была бы их жизнь, если бы они доверили её Богу. Молчать, присутствуя на допросах преступников, хотя так хочется вразумить их словом истины и призвать к покаянию. Он не вынес этого однажды и обличил захваченного торговца олимпоином в грехе, и рассказал ему о любви Божьей и Его милости, и призвал к покаянию… так его тут же обвинили в том, что он угрожал преступнику пытками и смертью, хоть Серафим не угрожал, а говорил, что без покаяния грех неизбежно приведёт человека к страданиям и смерти. Теперь же его отстранили от полётов и направили в группу Альберта, где он должен вступить с ним в долговременные и непрерывные пси-отношения, которые они называют «перманентными», и не только с ним, но и с его тремя бойцами.
– Отец мой, нет ли греха в такого рода отношениях? Ведь Бог создал человека с физическим телом, которое имеет границы в пространстве и ограничено временем, и его психофизические свойства также индивидуальны и не подлежат смешиванию! Как же возможно другим позволять знать каждое движение твоей души и воздействовать на твои чувства? Разве не совершали с нами такого же насилия посредством боевых программ?
Александр в молитвенном молчании выслушал всё до конца. Серафим замолчал и осторожно взглянул на его лицо, готовясь к худшему. Александр поднял спокойный взгляд и проговорил:
– Брат мой, любимый Серафим! Ты же боец спецназа и воин Христов, имеющий своим оружием не только отточенное навыками тело, но и ум, всецело погруженный в молитву! Почему тебе всё время кажется, что кто-то способен тебе навредить и так на тебя повлиять, что в тебе произойдут необратимые изменения? Разве не должен ты силой духа Христова, который в тебе, быть светом миру и солью земли? Разве не должен ты сам влиять на мир? Почему же ты, вооружённый спецнавыками до зубов, имеющий самую совершенную броню в мире – покров Пресвятой Богоматери, ведёшь себя так, будто совсем голый, и у тебя, чтобы драться с превосходящими силами противника, ничего нет, кроме зубов? – Глаза Александра взглянули ему в душу с силой протуберанца энергетического выброса. – Серафим! Вспомни день Посещения своего и вспомни о броне из чистого золота на тебе, вспомни свой меч! Господь уже очистил тебя от вложенных в твою проекцию личности боевых программ, от цепей, которыми держали тебя! Помни: никто на Земле не способен навредить твоей душе, если ты сам не забудешь Господа и Пречистую Его Матерь и не отступишь от Него! Если свет в тебе есть тьма, то какова тьма? И если соль утратит силу, что сделает её солёной?
Серафим остановился, ошеломленный правдой, которая прозвучала в словах Александра, и с отчаянием вскричал:
– О, Наставник! Но свет во мне и есть тьма!! Я и есть та соль, которая утратила свою силу! Отец Александр!! Мне теперь не сможет помочь Бог, потому что я предал Христа и Пречистую Матерь Его!!
Александр озадаченно остановился и развернул Серафима к себе. Серафим не мог поднять на него глаза и поглядывал украдкой, не в силах вынести взгляд Наставника. От ужаса его била дрожь.
Александр всё понял.
– Я слушаю тебя, Серафим? – тихо проговорил он.
Серафим на грани остановки сердца немеющими губами залепетал:
– Наставник, я… Я предал Господа и Пречистую Деву… Я предал монашеские обеты… Я… я полюбил женщину…
Серафим, полумёртвый от ужаса собственного признания, поднял глаза на Александра, ожидая от него страшной реакции, но тот в ответ смотрел на него такими прекрасными, такими до боли любимыми Серафиму глазами, в которых после признания в содеянном кощунстве не было ни холода отчуждения, ни осуждения и нелюбви. От молчания Наставника становилось неуютно, и Серафим догадался, что тот как-то понял: послушник что-то утаил и хочет от него услышать всё. Стиснув взмокшие ладони в кулаки, Серафим со стоном проговорил:
– Нет минуты, когда я не думаю о ней... Я не могу теперь даже закрыть глаза во время молитвы, потому что её лицо встаёт передо мной, заслоняя образ Господа! – Серафима трясло, но он выдавливал из себя мучительные признания. – Наставник, я, когда остаюсь наедине с собой, вдруг замечаю, как в мыслях своих уже держу в руках её тело, касаюсь ласковыми поцелуями! Шепчу её имя вместо имени Господнего, желаю её больше, чем второго пришествия Христа! О, Господи… я помню её запах, вкус её кожи... Когда я прихожу в себя, то от стыда и от страха Божьего не знаю себе места! Даже когда я, наконец, измучившись, забываюсь, и ко мне возвращается былой божественно сладкий мир, она приходит и одним своим появлением разрушает его!! – Серафим вцепился пальцами в верховик Александра и с мукой прохрипел: – Наставник! О каком влиянии на мир может идти речь?! Я забвением своим осквернил покров Пречистой Девы и сам лишил себя золотых доспехов!! О, Боже, грешник я!! Воин, на поле битвы смертельно раненный плотской страстью, и теперь враг, победивший меня, может спокойно подобрать меня, изнемогшего от ран, и забрать в рабство бессильную мою душу!!
Александр в сильной задумчивости выслушал его и вдруг спросил:
– Любил ли ты когда-нибудь, Серафим?
Удивлённый его вопросом Серафим вздохнул так, как будто не дышал всё это время, и замотал головой.
– То есть, ты никогда не знал любви к женщине?
– Нет, Наставник, никогда… Я не считал постель даже поводом для знакомства!
Александр улыбнулся.
– О, моё любимое чадо, Серафим! Ну что ж, поздравляю! Как же я рад за тебя!
Александр обнял обмершего от удивления Серафима и так крепко стиснул руками, что чуть не лишил его жизни.
– Не понял тебя, – чуть живой от пережитого удивления прошептал Серафим. – Я же предал Господа… я же предал обеты…
Александр потрепал его по плечу и с улыбкой на счастливом лице сказал:
– Серафим! Но в обители послушники не приносят целожизненных обетов! Целибат у послушников в обители – лишь подготовка к ним, лишь испытание способности к более совершенному пути! Если ты изберёшь путь супружеской жизни… кто тебя осудит, кто запретит? Да, в Евангелии путь целомудренной жизни назван «совершенным» путём, но для тех, кто вместит. Если же ты испытываешь такие мучения плоти – женись! Мы помолимся об окончании твоих целибатных обетов и о благословении твоей жизни в мире! Не всем же становиться монахами! Надо же кому-то и род продолжать!
– О, нет!!! Наставник!!! Замолчи!!! Что ты такое говоришь!!! – заорал Серафим. – Не нужно мне это!!! Не нужно!!! Как я оставлю вас, моих братьев, которых люблю больше жизни?! Как я оставлю тебя?! Да надо мной всю жизнь будет смеяться брат Максим!!! А она? Отец Александр, она же – дева!!! Она тоже обещала свою девственность Господу, и я выступаю как жестокий совратитель!!! Я отнимаю у Христа и себя, и её!!!
– Она обещала себя Господу? – тихо проговорил Александр и опустил голову. – Тогда трудно придётся и тебе, и ей, Серафим…
Александр тяжело вздохнул и пронзительно посмотрел на него:
– О, если бы не совершал ты того греха! Если бы не вкушал запретного плода! Теперь же, опалённый страстью, ты будешь мучим грехом, ведь страсть поэтому и назвали «страстью» – она лишает человека мира Божьего и вызывает страдание... Теперь будешь страдать и ты, будет страдать и она, никогда ранее не знавшая страсти, а теперь обожжённая твоей страстью...
Услышав страшные для себя слова, Серафим повалился на колени, как подкошенный, и, зажав лицо руками, со слезами взвыл:
– О, Боже!!! Прости меня, Небесный Отец!!! Помилуй меня, душеубийцу!!! Накажи меня, забери мою жизнь, только прости меня!!! Прости, что я посмел коснуться… что я измазал страстью Твою деву!!! Милостивый Отец, что же мне теперь делать?! Как мне искупить свой грех?!
Александр опустился рядом на колени и накрыл его объятиями. Он молчал. Серафим безутешно плакал и не мог остановиться. Наконец, Серафим поднял своё измученное лицо и обессилено сказал:
– Спасибо, отец Александр… Мне стало легче…
Александр улыбнулся и прошептал:
– Конечно! Ведь ты принёс сердце своё Господу, и тем самым, впустил Его в эту ситуацию, разрешил Ему действовать! Теперь Он может эту ситуацию исцелить. Утешься, любимое чадо и положись на Него.
Радость, которую Серафим уже давно не чувствовал в душе, потоками изливалась и изливалась в его окровавленное сердце, и он, захлёбываясь благодатью, жарким шёпотом заговорил:
– Благодарю Тебя, мой Господь, за всё то, что сотворил Ты со мной! То, что Ты делал, было как испытание огнём моей несуществующей мёртвой души с тайным требованием: «Будь жив!» И я услышал Тебя. Я, смирившись в смертельной нищете моей, сделал так, как хотел Ты: я дал Тебе меня оживить, и ты, любящий Отец, напоил меня любовью и светом разума. Теперь я жив и славлю Тебя, ведь я не знал, насколько до сих пор был мёртв, и не знал, как же прекрасно жить! Благодарю Тебя за всех святых Твоих и особенно за Святую Богородицу и Деву Марию, ведь она спасла меня!
– Аминь, – сдерживая слёзы, прошептал Александр.
Серафим вдруг обернулся и увидел то, что и думал увидеть: у входа в трапезную его так и дожидался Альберт, который уже сильно озяб и грелся, растирая руки и притопывая ногами. Взгляд Серафима стал решительным. И снова Александр понял. Он трижды поцеловал его и перекрестил.
– Благословляю тебя на работу с группой Альберта, чадо моё Серафим! То же касается твоей работы в полиции – знай же, даже там твоя жажда свидетельства о любви Бога осуществима. И для этого не обязательно становиться рукоположенным священнослужителем, но «царственное священство» – это призвание каждого из народа Божьего. Каждый ученик Христов есть царь и священник, а посему Господь каждому из нас сказал: «Идите, научите все народы». Ты понял? – Серафим кивнул. Александр положил ему руку на плечо и твёрдо проговорил: – Тогда иди!
Глава 15. Группа «Экзистенс». Начало
– Сержант Веселовский?
– Василевский, – глядя в коммуникатор в своих руках, поправил Серафима Альберт.
Сержант оторвал взгляд от планшета. Он оглядел троих полицейских, сидящих вокруг стеклянного стола на коричневых кожаных диванах в зале гостиного дома Вознесенки, бросил быстрый взгляд на притулившегося сбоку в креслице Серафима и задал странный вопрос:
– Все собрались?
Серафим удивленно посмотрел на него, про себя подумав, что вопрос риторический, следовательно, бессмысленный. Разве Альберт не видит, что если он кого ещё и ждёт, то здесь его нет?
