То, что лежало на нём, соскользнуло и проявило разорванную в клочья одежду. Он рассмотрел себя и от удивления перестал даже дышать: на нем был полицейский комбинезон, а под ним – пробитый пулями бронежилет. Он поковырялся пальцем в пулевом отверстии и не нашёл под ним раневого канала – палец упирался в живое тело.
И тогда он задумался. Прошло столько времени, а он до сих пор не понимает, кто он, и не может вспомнить своего имени. Он был человеком неизвестным, инкогнито эрго сум, но по этому комбинезону можно дать о себе хоть какое-то определение. Например, что он – полицейский. Но какой-то сумасшедший полицейский. И тогда он вслух сказал:
— Странная всё-таки ты личность, о, неизвестный человек! Ну, зачем же ты надел на себя пробитый бронежилет? Если начнётся заваруха – чем он тебе поможет? Вырядился, что ли, на Хэллоуин? Или настолько дело было – дрянь, что ничего другого не нашлось для тебя в тот момент?!
Он вытащил из снега фонарь, который сразу осветил всё вокруг ярким, до голубизны светом, и подтянул поближе ту самую неизвестную штуку, которая сделала половину его тела невидимой. Крутил её и так, и эдак, щупал окоченевшими пальцами с внешней и внутренней стороны, даже попробовал на зуб, после чего заключил, что вещь эта – инопланетная, несъедобная, следовательно – бесполезная.
Очередной спазм вынудил застонать каждую клеточку тела. В муке голода он забыл даже то малое, что уже понял о себе, лишь схватил фонарь и на вытянутой руке поднял над собой, стал искать хоть что-то, что сулило бы спасение.
Он заметил в снегу протоптанную дорожку и решил, что если куда-то и двигаться, то двигаться по ней. Часто и поверхностно дыша, он перекатился со спины на живот, раскачиваясь, помог себе, оттолкнувшись руками, встать на колени. Бросил взгляд на меховую шкуру и решил, что ему не помешает укрыться ею от холода. Так и сделал: накинул себе на плечи наподобие плаща и, придерживая одной рукой на животе, поднялся на ноги и пошёл по тропе, гонимый лютым голодом, освещая себе пусть фонарём.
Он прошёл большую заросшую подлеском поляну, дошёл до оврага и перебрался на другую его сторону по подвесному мостику, и вдруг остановился как вкопанный: в воздухе разливался запах еды. Было безветренно, и сизый дымок стелился по снегу между деревьев. Где-то тут явно было жильё. Он захлебнулся слюной, голод лишил рассудка. Еду надо попросить, а если не дадут – отнять, украсть, убить. Он осторожно двинулся дальше по тропинке, пока не обнаружил дом.
Это был совершенно маленький дом, сложенный из кругляка, приподнятый на сваях. Дым шёл из чёрной печной трубы, которая торчала из покатой крыши с нахлобученной шапкой снега. Из окошка струился свет, но не электрический, а как будто от яркой свечи.
Голодный человек с осторожностью приблизился. Вдруг внутри дома заскрипела половица, кто-то завозился в сенях. Не зная, как выключить фонарь, он быстро его спрятал под шкуру, бросился в ближайшие кусты и, накинув на голову мех, большим мохнатым чудовищем затаился за толстым деревом. Вскоре открылась входная дверь, и вышел маленький человек... женщина. Это была молодая женщина, но черт её лица невозможно было в сумраках разглядеть. Напевая что-то себе под нос, она спустилась по расшатанной лестнице и направилась к поленнице, сооружённой между двумя близко растущими соснами, там и стала набирать дров.
Поднимающийся из трубы дымок доносил запах мяса, приготовленного с луком, к нему примешивался запах жареных овощей, запах хлеба. Измученный человек дрожал. В совершеннейшем изнеможении он был готов на всё, только чтобы та еда, которая была в этом доме, немедленно материализовалась в его желудке. И этому никто уже не мог помешать. Животные глаза сверкнули из-под звериной шкуры.
Да, он пойдёт на всё... Если придётся – он сделает это... Тем более, это – слабый, маленький человек...
А девушка пела, старательно выводя мелодию, витиеватую и красивую. Она тянулась рукой, брала поленья и складывала их себе в сгиб локтя. Человек в звериной шкуре прислушался.
Это была Ave Maria.
От волнения он осел на снег и наморщил лоб. Что-то до боли знакомое слышалось в этих двух словах, которые рефреном повторялись в песне. Перед его глазами затрепетало пламя жёлтых свечей, ровный, мирный свет выхватывал из темноты золото подсвечников, причудливую резьбу колонн и золочённую вычурную лепнину. Среди этого – какая-то прекрасная женщина склонила главу, покрытую покрывалом, к своему младенцу.
Он вспомнил. Это икона. Это икона Пречистой Девы. Свечи задрожали от движения воздуха: кто-то бесконечно близкий и дорогой вошёл в пространство света и, подойдя к иконе, обеими руками опустил чёрный капюшон и преклонил колени.
«Кто же ты? Обернись ко мне, родной, кто бы ты ни был, ну, пожалуйста, обернись!» — умолял своё видение человек, и тот, словно кем-то окликнутый, медленно повернулся и стал растерянно искать глазами кого-то, но смотрел мимо, насквозь.
Вскрик девушки разрушил видение. Бешено от испуга ударило в рёбра сердце. Его заметили? Он запахнул шкуру поплотнее и вжался в снег.
Оказывается, незнакомка уже поднялась по ступенькам и стояла у дверей, прижимая дрова к груди. Она смотрела не на него, а куда-то поверх деревьев, и отсвет зарева, которое всё сильнее разгоралось за лесом, выхватывал из темноты её искажённое ужасом лицо.
— Господи!.. — Вырвалось из её груди, как стон. — Спаси братьев и сестёр моих!.. — И вдруг, как будто что-то осознав, закричала: — Серафим!!!
Девушка выронила дрова, и они запрыгали по ступенькам, застучав друг о друга, как деревянные ложки.
— Серафим!!!
Незнакомка сбежала с лестницы и бросилась по тропинке в ту сторону, откуда только что он пришёл.
— Серафим!.. — послышалось уже совсем издалека и быстро затихло, заглушаемое деревьями.
Голодный человек облегчённо выдохнул. Теперь путь к еде – свободен. Разум мутился, все системы жизнеобеспечения давали сбой, и ему по большому счёту было уже всё равно, есть в доме ещё кто-нибудь или нет.
Красться и прятаться уже не хватало сил. Он просто подошёл к дому, споткнулся о разбросанные дрова, поднялся по лестнице и толкнул дверь. Запах еды стал интенсивным. От жара нагретого помещения всё перед глазами поплыло, и он стукнулся плечом о косяк, чуть не потеряв сознание. Звериная серая с сединой и рыжими подпалинами шкура соскользнула с его головы, сползла с плеч и упала к ногам.
Запах был, но еды нигде не было видно. Ни на печи, ни на столе около окна, на котором лишь поблёскивали в свете пламени кружки и ложки. Ему казалось, что он сейчас умрёт. Прямо здесь, на пороге своего спасения. И вдруг ему совсем перехотелось есть, стало всё равно. Потухающим взглядом он увидел с левой стороны окна висящий на верёвке балык какой-то рыбы и, скорее по старой памяти о голоде, чем по нужде, двинулся к нему, сорвал вялыми, уже ничего не чувствующими руками и засунул себе в рот.
Вкус солёного мяса вернул его к жизни. Снова включился чудовищный аппетит. Ухватившись обеими руками за тушку, он принялся обжёвывать затвердевший от времени рыбий хвост. Жевалось нестерпимо больно: сильно болели дёсны, но выбора у него не было: совершенно не хотелось возвращаться в ту прошедшую страшную минуту, когда ему уже ничего не хотелось, и когда у него уже ничего не болело.
Тут он увидел с другой стороны окна нанизанные на ниточках мелко нарезанные грибы. Отложив балык, он сорвал их со стены, и стал по одному снимать с ниток и закидывать себе в рот. Грибы оказались твёрдыми, словно окаменелости, но маленькими. Их можно было, хоть и, давясь, проглатывать, не разжёвывая целиком.
Он ел и оглядывался по сторонам, всё-таки недоумевая, куда делась вся приготовленная пища. И вдруг даже жевать перестал: он увидел у стены напротив двери узкую койку, заправленную стёганым сине-розовыми лоскутным одеялом, и оно топорщилось, как будто под ним что-то припрятали. С усилием, царапая нёбо, глотком протолкнул в горло последний кусочек гриба, он шагнул к койке и замер, не решаясь откинуть одеяло... чтобы не потерять последнюю надежду.
И вдруг его измождённое сознание снова озарила свежая мысль:
«Страшно не умереть, а страшно не начать жить. А жить начать можно в любой момент, ведь жизнь начинается только тогда, когда осознаём, как близок её конец».
Согретый и укреплённый мыслью, он сорвал с койки одеяло. Под ним, укутанные полотенцем, прятались горячая кастрюлька и круглый чёрный хлеб. Голодный опустился перед ними на колени, как перед помиловавшим его божеством.
С какой-то странной неспешностью, он стянул полотенце и открыл крышку. В кастрюле был тот самый вожделенный бульон, сваренный из цельного куска мяса, крупно порезанных овощей и неразрезанной головки лука, заправленный зеленью и чесноком. Взяв кастрюльку за ручки, он поднёс её к губам и жадными глотками начал пить обжигающий, горячий бульон, иногда отодвигаясь, чтобы сделать вдох полной грудью, отломить рукой и положить в рот мягкого хлеба, и снова припасть, закатив глаза в неизъяснимом блаженстве.
Напившись бульона, он доел мясо, тщательно подобрав всё, что оставалось на дне, облизал жирные пальцы. Теперь он стал соображать яснее. Силы вернулись внезапно, поток бодрости огнём разливался по венам. Теперь у него хватало сил, чтобы без головокружения встать прямо и осмотреться вокруг.
Какое-то движение привлекло его внимание. Он повернулся и увидел на стене вертикальное узкое зеркало и в нём своё отражение, и с изумлением стал рассматривать себя.
Трудно, конечно, знакомиться с собой после странного периода забвения. К внешности своей привыкаешь в течение жизни, свыкаешься с ней, и считаешь её родной. Трудно увидеть незнакомого, чужого человека.
Из зеркала на него смотрел широкоплечий мужчина со спутанными грязными некогда светлыми волосами, крепкой челюстью, заросшей щетиной и переходящей в мускулистую шею. Голод оставил следы страдания на его лице: глубокие борозды морщин залегли между тёмными бровями, лицо выглядело исхудавшим, стального цвета глаза смотрели измученно. Форменный, разорванный на животе в хлам, полицейский зимний комбинезон, и хороший, хоть и устаревший, пробитый пулями нательный бронежилет из баллистической ткани с пластичными бронепластинами, выдавали в нём служителя закона. На груди белой жидкой резиной было написано его имя рядом с эмблемой полицейского Управления мегаполиса.
— Зигмунд... — прочитал он, поражаясь своему имени.
Сильно зудела челюсть. Зигмунд – так он стал называть себя – подошёл поближе к зеркалу, раздвинул пальцами губы, обнажил дёсны... и от ужаса остолбенел.
У него было два ряда зубов.
В первом ряду торчали в разные стороны поломанные зубы, а за ними росли другие, которые выталкивали поломанные вперёд, что вызывало жуткую боль в челюсти. Новые зубы во взрослом возрасте? Это было нереально для организма человека. Ко всему прочему вспомнилась и та странная штука, которая упала на него сверху и сделала невидимым половину тела. Анализируя всё это, он испуганно прошептал сам себе:
— Что ты за инопланетная тварь, полицейский Зигмунд?.. — И стал с остервенением пальцами выковыривать сломанные зубы, чтобы избавить себя от мучений.
Резцы выходили хоть больно, но легко, как будто их выталкивали появившиеся новые, и, окровавленные, со стуком падали в металлическую кружку. Не получалось избавиться с той же легкостью от коренных зубов: корни слишком глубоко уходили в десну, но Зигмунд нашёл вилку и, подцепляя их острым кончиком, с мучением и воплями избавился и от них.
Он сплюнул кровь в кружку, вытер холодный пот и снова раздвинул пальцами губы. Его пробило потом от волнения: раневые полости на дёснах уже перестали кровоточить, а некоторые затягивались прямо на глазах...
Теперь становилось понятным, почему на его целёхоньком животе оказался пробитый пулями бронежилет.
— Зигмунд! Ты – полицейский, инопланетная тварь и мутант, — расстроено уточнил он собранную о себе информацию и тяжело, обречённо вздохнул.
Что ж, с этим теперь надо как-то жить. Он подошёл к окну и посмотрел на зарево, которое окрасило кровью ночное небо. Пока есть силы, надо отсюда выбираться. Идти следует в сторону того страшного, но определённо техногенного света.
Вдруг раздались шаги по ступеням, дверь распахнулась, и он увидел ту самую девушку, хозяйку дома, в который он пробрался незваным гостем. Она была в слезах, руки её тряслись от нервного возбуждения; дрожащие губы, раскрасневшееся от бега и мороза лицо. Они смотрели друг на друга безумными, широко раскрытыми глазами.
— Брат мой, — в изнеможении прошептала девушка, — родненький мой, Серафимушка! Ты живой! О, Пресвятая Богородица, спасибо, что услышала молитвы мои и совершила чудо – спасла рыцаря своего!
Она горько заплакала.
— Большая беда, о, Серафим! Я ходила на поле и видела пожар! Горит Вознесенка!!! Наши братья и сёстры... — Она утёрла слёзы тыльной стороной кисти и шагнула к нему, он же с напряжением отступил. — Я потеряла тебя… я чуть не умерла от ужаса… я думала, что они нашли тебя и унесли с собой… такого слабого и беззащитного!!!
Зигмунд не понимал сути того, о чём она ему говорит, но сильно испугался, что его как вора и мутанта застукали с поличным на месте преступления. Для защиты он сжал кулаки и развернулся к хозяйке дома всем телом.
— Вы меня с кем-то перепутали... Меня зовут Зигмунд... — угрожающе прохрипел он и, схватив балык, ринулся к выходу.
Девушка вскрикнула, когда он отшвырнул её к стене, и горько заплакала, протягивая к нему руки. На секунду он глянул на неё, морща лоб и пытаясь понять причины её такого странного поведения. Возможно, он толкнул её слишком сильно, и она ударилась больно. Ему стало неловко: что же он – мутант, косая сажень в плечах, а связался с таким тщедушным, слабым существом. На пороге он подхватил свою шкуру, буркнул что-то насчёт извинения и бросился в темноту.
— Пожалуйста, не уходи-и-и! Они убьют тебя!! Я люблю тебя, Серафи-и-им!! — догнал его захлёбывающийся слезами голос.
Зигмунд заткнул балык за пазуху, снова завернулся в шкуру и, не оборачиваясь, прямо по снежной целине пошёл навстречу зареву через лес. Он не увидел, как девушка сделала несколько шагов за ним следом, но упала без сил лицом в снег, судорожно сотрясаясь в рыданиях.
Женский крик стих позади, и Зигмунд сбавил шаг, успокаиваясь. Ещё не хватало иметь на хвосте погоню в лице обворованной женщины. Лес стал реже, он вышел к полю и остановился, потрясённый открывшейся его глазам трагической картиной.
Там, посреди широкого поля, сильно горело какое-то селение, и отсвет пламени окрашивал снежную гладь поля вокруг в нежно-розовый цвет. Пожар был смертоносным и обширным. Отсюда вполне можно было разглядеть, как горят дома и вспыхивают свечами деревья. Несколько столбов пламени вздымались в воздух, то разделялись, то снова соединялись, вливались смертоносным потоком в один общий огненный смерч. Едкий дым обугливал воздух, сворачивал в свиток небо. Ветер доносил низкий гул пламени и сильный запах гари.
Сознание снова помрачилось. Он вдруг увидел себя среди бойцов штурмовой группы, которые чёрными инфернальными силуэтами продвигались по какому-то горящему посёлку, перешагивая через обугленные тела террористов, смешанные с кровавой землей.
И тогда он задумался. Прошло столько времени, а он до сих пор не понимает, кто он, и не может вспомнить своего имени. Он был человеком неизвестным, инкогнито эрго сум, но по этому комбинезону можно дать о себе хоть какое-то определение. Например, что он – полицейский. Но какой-то сумасшедший полицейский. И тогда он вслух сказал:
— Странная всё-таки ты личность, о, неизвестный человек! Ну, зачем же ты надел на себя пробитый бронежилет? Если начнётся заваруха – чем он тебе поможет? Вырядился, что ли, на Хэллоуин? Или настолько дело было – дрянь, что ничего другого не нашлось для тебя в тот момент?!
Он вытащил из снега фонарь, который сразу осветил всё вокруг ярким, до голубизны светом, и подтянул поближе ту самую неизвестную штуку, которая сделала половину его тела невидимой. Крутил её и так, и эдак, щупал окоченевшими пальцами с внешней и внутренней стороны, даже попробовал на зуб, после чего заключил, что вещь эта – инопланетная, несъедобная, следовательно – бесполезная.
Очередной спазм вынудил застонать каждую клеточку тела. В муке голода он забыл даже то малое, что уже понял о себе, лишь схватил фонарь и на вытянутой руке поднял над собой, стал искать хоть что-то, что сулило бы спасение.
Он заметил в снегу протоптанную дорожку и решил, что если куда-то и двигаться, то двигаться по ней. Часто и поверхностно дыша, он перекатился со спины на живот, раскачиваясь, помог себе, оттолкнувшись руками, встать на колени. Бросил взгляд на меховую шкуру и решил, что ему не помешает укрыться ею от холода. Так и сделал: накинул себе на плечи наподобие плаща и, придерживая одной рукой на животе, поднялся на ноги и пошёл по тропе, гонимый лютым голодом, освещая себе пусть фонарём.
Он прошёл большую заросшую подлеском поляну, дошёл до оврага и перебрался на другую его сторону по подвесному мостику, и вдруг остановился как вкопанный: в воздухе разливался запах еды. Было безветренно, и сизый дымок стелился по снегу между деревьев. Где-то тут явно было жильё. Он захлебнулся слюной, голод лишил рассудка. Еду надо попросить, а если не дадут – отнять, украсть, убить. Он осторожно двинулся дальше по тропинке, пока не обнаружил дом.
Это был совершенно маленький дом, сложенный из кругляка, приподнятый на сваях. Дым шёл из чёрной печной трубы, которая торчала из покатой крыши с нахлобученной шапкой снега. Из окошка струился свет, но не электрический, а как будто от яркой свечи.
Голодный человек с осторожностью приблизился. Вдруг внутри дома заскрипела половица, кто-то завозился в сенях. Не зная, как выключить фонарь, он быстро его спрятал под шкуру, бросился в ближайшие кусты и, накинув на голову мех, большим мохнатым чудовищем затаился за толстым деревом. Вскоре открылась входная дверь, и вышел маленький человек... женщина. Это была молодая женщина, но черт её лица невозможно было в сумраках разглядеть. Напевая что-то себе под нос, она спустилась по расшатанной лестнице и направилась к поленнице, сооружённой между двумя близко растущими соснами, там и стала набирать дров.
Поднимающийся из трубы дымок доносил запах мяса, приготовленного с луком, к нему примешивался запах жареных овощей, запах хлеба. Измученный человек дрожал. В совершеннейшем изнеможении он был готов на всё, только чтобы та еда, которая была в этом доме, немедленно материализовалась в его желудке. И этому никто уже не мог помешать. Животные глаза сверкнули из-под звериной шкуры.
Да, он пойдёт на всё... Если придётся – он сделает это... Тем более, это – слабый, маленький человек...
А девушка пела, старательно выводя мелодию, витиеватую и красивую. Она тянулась рукой, брала поленья и складывала их себе в сгиб локтя. Человек в звериной шкуре прислушался.
Это была Ave Maria.
От волнения он осел на снег и наморщил лоб. Что-то до боли знакомое слышалось в этих двух словах, которые рефреном повторялись в песне. Перед его глазами затрепетало пламя жёлтых свечей, ровный, мирный свет выхватывал из темноты золото подсвечников, причудливую резьбу колонн и золочённую вычурную лепнину. Среди этого – какая-то прекрасная женщина склонила главу, покрытую покрывалом, к своему младенцу.
Он вспомнил. Это икона. Это икона Пречистой Девы. Свечи задрожали от движения воздуха: кто-то бесконечно близкий и дорогой вошёл в пространство света и, подойдя к иконе, обеими руками опустил чёрный капюшон и преклонил колени.
«Кто же ты? Обернись ко мне, родной, кто бы ты ни был, ну, пожалуйста, обернись!» — умолял своё видение человек, и тот, словно кем-то окликнутый, медленно повернулся и стал растерянно искать глазами кого-то, но смотрел мимо, насквозь.
Вскрик девушки разрушил видение. Бешено от испуга ударило в рёбра сердце. Его заметили? Он запахнул шкуру поплотнее и вжался в снег.
Оказывается, незнакомка уже поднялась по ступенькам и стояла у дверей, прижимая дрова к груди. Она смотрела не на него, а куда-то поверх деревьев, и отсвет зарева, которое всё сильнее разгоралось за лесом, выхватывал из темноты её искажённое ужасом лицо.
— Господи!.. — Вырвалось из её груди, как стон. — Спаси братьев и сестёр моих!.. — И вдруг, как будто что-то осознав, закричала: — Серафим!!!
Девушка выронила дрова, и они запрыгали по ступенькам, застучав друг о друга, как деревянные ложки.
— Серафим!!!
Незнакомка сбежала с лестницы и бросилась по тропинке в ту сторону, откуда только что он пришёл.
— Серафим!.. — послышалось уже совсем издалека и быстро затихло, заглушаемое деревьями.
Голодный человек облегчённо выдохнул. Теперь путь к еде – свободен. Разум мутился, все системы жизнеобеспечения давали сбой, и ему по большому счёту было уже всё равно, есть в доме ещё кто-нибудь или нет.
Красться и прятаться уже не хватало сил. Он просто подошёл к дому, споткнулся о разбросанные дрова, поднялся по лестнице и толкнул дверь. Запах еды стал интенсивным. От жара нагретого помещения всё перед глазами поплыло, и он стукнулся плечом о косяк, чуть не потеряв сознание. Звериная серая с сединой и рыжими подпалинами шкура соскользнула с его головы, сползла с плеч и упала к ногам.
Запах был, но еды нигде не было видно. Ни на печи, ни на столе около окна, на котором лишь поблёскивали в свете пламени кружки и ложки. Ему казалось, что он сейчас умрёт. Прямо здесь, на пороге своего спасения. И вдруг ему совсем перехотелось есть, стало всё равно. Потухающим взглядом он увидел с левой стороны окна висящий на верёвке балык какой-то рыбы и, скорее по старой памяти о голоде, чем по нужде, двинулся к нему, сорвал вялыми, уже ничего не чувствующими руками и засунул себе в рот.
Вкус солёного мяса вернул его к жизни. Снова включился чудовищный аппетит. Ухватившись обеими руками за тушку, он принялся обжёвывать затвердевший от времени рыбий хвост. Жевалось нестерпимо больно: сильно болели дёсны, но выбора у него не было: совершенно не хотелось возвращаться в ту прошедшую страшную минуту, когда ему уже ничего не хотелось, и когда у него уже ничего не болело.
Тут он увидел с другой стороны окна нанизанные на ниточках мелко нарезанные грибы. Отложив балык, он сорвал их со стены, и стал по одному снимать с ниток и закидывать себе в рот. Грибы оказались твёрдыми, словно окаменелости, но маленькими. Их можно было, хоть и, давясь, проглатывать, не разжёвывая целиком.
Он ел и оглядывался по сторонам, всё-таки недоумевая, куда делась вся приготовленная пища. И вдруг даже жевать перестал: он увидел у стены напротив двери узкую койку, заправленную стёганым сине-розовыми лоскутным одеялом, и оно топорщилось, как будто под ним что-то припрятали. С усилием, царапая нёбо, глотком протолкнул в горло последний кусочек гриба, он шагнул к койке и замер, не решаясь откинуть одеяло... чтобы не потерять последнюю надежду.
И вдруг его измождённое сознание снова озарила свежая мысль:
«Страшно не умереть, а страшно не начать жить. А жить начать можно в любой момент, ведь жизнь начинается только тогда, когда осознаём, как близок её конец».
Согретый и укреплённый мыслью, он сорвал с койки одеяло. Под ним, укутанные полотенцем, прятались горячая кастрюлька и круглый чёрный хлеб. Голодный опустился перед ними на колени, как перед помиловавшим его божеством.
С какой-то странной неспешностью, он стянул полотенце и открыл крышку. В кастрюле был тот самый вожделенный бульон, сваренный из цельного куска мяса, крупно порезанных овощей и неразрезанной головки лука, заправленный зеленью и чесноком. Взяв кастрюльку за ручки, он поднёс её к губам и жадными глотками начал пить обжигающий, горячий бульон, иногда отодвигаясь, чтобы сделать вдох полной грудью, отломить рукой и положить в рот мягкого хлеба, и снова припасть, закатив глаза в неизъяснимом блаженстве.
Напившись бульона, он доел мясо, тщательно подобрав всё, что оставалось на дне, облизал жирные пальцы. Теперь он стал соображать яснее. Силы вернулись внезапно, поток бодрости огнём разливался по венам. Теперь у него хватало сил, чтобы без головокружения встать прямо и осмотреться вокруг.
Какое-то движение привлекло его внимание. Он повернулся и увидел на стене вертикальное узкое зеркало и в нём своё отражение, и с изумлением стал рассматривать себя.
Трудно, конечно, знакомиться с собой после странного периода забвения. К внешности своей привыкаешь в течение жизни, свыкаешься с ней, и считаешь её родной. Трудно увидеть незнакомого, чужого человека.
Из зеркала на него смотрел широкоплечий мужчина со спутанными грязными некогда светлыми волосами, крепкой челюстью, заросшей щетиной и переходящей в мускулистую шею. Голод оставил следы страдания на его лице: глубокие борозды морщин залегли между тёмными бровями, лицо выглядело исхудавшим, стального цвета глаза смотрели измученно. Форменный, разорванный на животе в хлам, полицейский зимний комбинезон, и хороший, хоть и устаревший, пробитый пулями нательный бронежилет из баллистической ткани с пластичными бронепластинами, выдавали в нём служителя закона. На груди белой жидкой резиной было написано его имя рядом с эмблемой полицейского Управления мегаполиса.
— Зигмунд... — прочитал он, поражаясь своему имени.
Сильно зудела челюсть. Зигмунд – так он стал называть себя – подошёл поближе к зеркалу, раздвинул пальцами губы, обнажил дёсны... и от ужаса остолбенел.
У него было два ряда зубов.
В первом ряду торчали в разные стороны поломанные зубы, а за ними росли другие, которые выталкивали поломанные вперёд, что вызывало жуткую боль в челюсти. Новые зубы во взрослом возрасте? Это было нереально для организма человека. Ко всему прочему вспомнилась и та странная штука, которая упала на него сверху и сделала невидимым половину тела. Анализируя всё это, он испуганно прошептал сам себе:
— Что ты за инопланетная тварь, полицейский Зигмунд?.. — И стал с остервенением пальцами выковыривать сломанные зубы, чтобы избавить себя от мучений.
Резцы выходили хоть больно, но легко, как будто их выталкивали появившиеся новые, и, окровавленные, со стуком падали в металлическую кружку. Не получалось избавиться с той же легкостью от коренных зубов: корни слишком глубоко уходили в десну, но Зигмунд нашёл вилку и, подцепляя их острым кончиком, с мучением и воплями избавился и от них.
Он сплюнул кровь в кружку, вытер холодный пот и снова раздвинул пальцами губы. Его пробило потом от волнения: раневые полости на дёснах уже перестали кровоточить, а некоторые затягивались прямо на глазах...
Теперь становилось понятным, почему на его целёхоньком животе оказался пробитый пулями бронежилет.
— Зигмунд! Ты – полицейский, инопланетная тварь и мутант, — расстроено уточнил он собранную о себе информацию и тяжело, обречённо вздохнул.
Что ж, с этим теперь надо как-то жить. Он подошёл к окну и посмотрел на зарево, которое окрасило кровью ночное небо. Пока есть силы, надо отсюда выбираться. Идти следует в сторону того страшного, но определённо техногенного света.
Вдруг раздались шаги по ступеням, дверь распахнулась, и он увидел ту самую девушку, хозяйку дома, в который он пробрался незваным гостем. Она была в слезах, руки её тряслись от нервного возбуждения; дрожащие губы, раскрасневшееся от бега и мороза лицо. Они смотрели друг на друга безумными, широко раскрытыми глазами.
— Брат мой, — в изнеможении прошептала девушка, — родненький мой, Серафимушка! Ты живой! О, Пресвятая Богородица, спасибо, что услышала молитвы мои и совершила чудо – спасла рыцаря своего!
Она горько заплакала.
— Большая беда, о, Серафим! Я ходила на поле и видела пожар! Горит Вознесенка!!! Наши братья и сёстры... — Она утёрла слёзы тыльной стороной кисти и шагнула к нему, он же с напряжением отступил. — Я потеряла тебя… я чуть не умерла от ужаса… я думала, что они нашли тебя и унесли с собой… такого слабого и беззащитного!!!
Зигмунд не понимал сути того, о чём она ему говорит, но сильно испугался, что его как вора и мутанта застукали с поличным на месте преступления. Для защиты он сжал кулаки и развернулся к хозяйке дома всем телом.
— Вы меня с кем-то перепутали... Меня зовут Зигмунд... — угрожающе прохрипел он и, схватив балык, ринулся к выходу.
Девушка вскрикнула, когда он отшвырнул её к стене, и горько заплакала, протягивая к нему руки. На секунду он глянул на неё, морща лоб и пытаясь понять причины её такого странного поведения. Возможно, он толкнул её слишком сильно, и она ударилась больно. Ему стало неловко: что же он – мутант, косая сажень в плечах, а связался с таким тщедушным, слабым существом. На пороге он подхватил свою шкуру, буркнул что-то насчёт извинения и бросился в темноту.
— Пожалуйста, не уходи-и-и! Они убьют тебя!! Я люблю тебя, Серафи-и-им!! — догнал его захлёбывающийся слезами голос.
Зигмунд заткнул балык за пазуху, снова завернулся в шкуру и, не оборачиваясь, прямо по снежной целине пошёл навстречу зареву через лес. Он не увидел, как девушка сделала несколько шагов за ним следом, но упала без сил лицом в снег, судорожно сотрясаясь в рыданиях.
Глава 4. Память сердца
Женский крик стих позади, и Зигмунд сбавил шаг, успокаиваясь. Ещё не хватало иметь на хвосте погоню в лице обворованной женщины. Лес стал реже, он вышел к полю и остановился, потрясённый открывшейся его глазам трагической картиной.
Там, посреди широкого поля, сильно горело какое-то селение, и отсвет пламени окрашивал снежную гладь поля вокруг в нежно-розовый цвет. Пожар был смертоносным и обширным. Отсюда вполне можно было разглядеть, как горят дома и вспыхивают свечами деревья. Несколько столбов пламени вздымались в воздух, то разделялись, то снова соединялись, вливались смертоносным потоком в один общий огненный смерч. Едкий дым обугливал воздух, сворачивал в свиток небо. Ветер доносил низкий гул пламени и сильный запах гари.
Сознание снова помрачилось. Он вдруг увидел себя среди бойцов штурмовой группы, которые чёрными инфернальными силуэтами продвигались по какому-то горящему посёлку, перешагивая через обугленные тела террористов, смешанные с кровавой землей.
