— Хорошо-хорошо... мы оставим оружие... в указанном месте.
Вианор с какой-то поспешностью разрядил пистолет, скинул с пояса тактический ремень с ножнами и сложил всё в тележку. После чего приказал сделать то же самое и своим послушникам.
Дорофей и Евангел угрюмо разряжали пистолеты и складывали их в тележку, с опаской поглядывая на Серафима. Евангел уже отупел от головной боли, он подчинялся механически. Дорофей же боялся Серафима и чувствовал свою ответственность за жизнь Наставника. Он решил тайно оставить на себе хотя бы нож, поэтому вслед за Евангелом сбросил пистолет и с невинным видом поспешно поплотнее застегнул верховик.
— Дорофей, твой нож, — глянул из-под бровей Вианор.
— Но, Наставник! — расстроено вскрикнул Дорофей: ему и так через силу пришлось отдать пистолет, а теперь капеллан вскрыл его последний резерв, но под взглядом Наставника всё же расстегнул верховик, достал нож и швырнул его в тележку.
— Больше оружия у нас нет, можете досмотреть, — сказал Вианор и даже приподнял немного руки, ожидая, что Питирим для проверки похлопает его по бокам, но тот ответил:
— Не стоит. Я верю вам. Пойдёмте!
Питирим накидал в тележку прелой листвы, спрятав под ней оружие, и пошёл впереди, указывая путь. Козочка, смешно подкидывая задние ноги и непрерывно блея, попрыгала за ним.
Вианор с победой усмехнулся, словно приободряя послушников, и пошёл за Питиримом.
— Не нравится мне эта усмешка, — насторожился Альберт.
— Я буду на чеку, — отозвался Серафим и вместе с Валерией потащил раненого по дорожке.
Питирим привёл всех к невысокому забору, за которым в тени садовых деревьев уютно расположился большой дом из бежевого кирпича с верандой и мансардой, над крышей которого дымила каминная труба, и остановился у деревянной калитки. С заднего двора доносились какие-то сильные звуки, взвывая и прерываясь, словно кто-то работал шлифовальной машинкой по металлу.
— Добро пожаловать ко мне в гости! — улыбнулся Питирим и сделал приглашающий жест рукой. — Не стесняйтесь! Заходите!
Вианор хотел войти первым, но его рукой отстранил Дорофей и принялся старательно осматриваться, словно за каждым кустом мог засесть террорист. Только убедившись, что всё чисто, он толкнул калитку.
Радушно звякнул дверной колокольчик, и Дорофей вдруг инстинктивно зажал его рукой.
— Зачем ты это сделал? — поражённо спросил Вианор, поравнявшись с ним.
— Чтобы не зазвонил... — каким-то испуганным шёпотом ответил Дорофей и, крепко задумавшись, так и остался стоять, опираясь на калитку.
Вианор с непониманием ещё секунду смотрел на него, потом зашёл в распахнутую дверь. За ним вошли все. Последним зашёл Дорофей и неплотно прикрыл калитку, словно оставляя путь для отступления.
Но Питирим повёл их мимо веранды на задний двор. Вывернув из-за угла, Вианор остановился, словно застыл: среди яблонь стояла деревянная беседка, перед ней – лавка, рядом с лавкой – обнаженный по пояс человек болгаркой точил топор. Но самое поразительное – на этом человеке был военный бионический экзоскелет.
Выглядело это полным диссонансом: здесь, в глухом месте, среди примитивных орудий и быта – высокотехнологичный экзоскелет на полуголом человеке.
Человек стоял к ним спиной. Топор лежал на лавке, сколоченной из двух пней и доски между ними. Для фиксации человек прижал топорище к лавке ногой. Между проходами по лезвию, сопровождаемых оглушительным металлическим скрежетом и снопом искр, он поднимал топор и внимательно рассматривал лезвие, затем снова клал на лавку под ногу и правил его.
На бугристой от мышц спине выше левой лопатки у человека имелось выходное пулевое отверстие, уже заросшее. Вианор не верил глазам: судя по характеру ранения, это был капеллан Антоний. Затаив дыхание, Вианор наблюдал за его работой, пока тот не закончил её.
— Брат Антоний, — обратился к человеку Питирим в тот момент, когда он проверял остроту лезвия, разрезая им, как ножом, бумагу. — К тебе пришли.
Капеллан остановился, опустил топор и повернулся к ним лицом. Сделал он это механически, словно киборг: сначала повернул голову, потом корпус, потом переставил ноги и встал перед ними, опустив руки, в правой держа топор. Поддерживающий голову обруч и пневматические механизмы экзоскелета делали его похожим на древнего сурового воина, готового к бою.
От его вида послушники почувствовали острое желание на всякий случай отступить назад, но, конечно, этого не сделали. Вианор же скользнул по нему взглядом с ног до головы и сглотнул в горле ком: давно знакомое ему лицо капеллана изменилось. Он не узнал бы его, если бы не еле заментный след от глубокого шрама на щеке и шва вокруг титановой пластины в черепе, который выдавал недавнее тяжёлое ранение. Лицо изменила совершенно какая-то особая мягкость. Она словно стёрла с лица летопись суровой жизни, разжала привычно-настороженный прищур глаз, сделав их большими и кроткими. Серо-зелёные, они смотрели задумчиво, с какой-то щемящей тоской, и, глядя прямо в них, Вианор, чуть дрогнув, сказал:
— Здравствуй, брат. Узнаёшь меня?
Антоний внимательно рассмотрел всех стоящих перед ним и отвернулся, словно не узнал никого. В голове Вианора едва успела промелькнуть горькая мысль, что у Антония напрочь отшибло память, и все его движения – лишь действия коллаборативного робота, как Антоний вдруг отточенным движением метнул топор. Тот со стуком вонзился в ствол дерева среди множества других воткнутых топоров. После Антоний глубоко вздохнул и снова повернулся к ним.
— Здравствуйте... братья любимые мои... — медленно, но отчётливо произнёс он и пошёл к Вианору.
Подойдя вплотную, потянулся, чтобы дать брату целование мира, но Вианор сначала с холодом отшатнулся, потом через силу дал Антонию троекратно прижаться губами к его щекам, сам же поцелуем не ответил. Антоний сделал шаг к ослабевшему от боли Евангелу и поцеловал его, а за ним и Дорофея. После с грустью обнял и поцеловал Альберта и Серафима, а напоследок слегка поклонился Валерии.
Питирим смотрел на всё это с улыбкой и, дождавшись окончания братских приветствий, подошёл поближе к Антонию и похвалил его:
— Брат Антоний, ты – просто молодец! Спасаибо тебе за инициативу: собрал по домам топоры и наточил для всей деревни!
Антоний повернулся к нему и без особых эмоций ответил:
— Я не привык сидеть без дела, владыка Питирим.
«Он разговаривает! Он всё помнит!» – снова затрепетала внутри Вианора надежда.
Внезапно в доме открылась створка окна, и Вианор резко обернулся на звук. Из окна первого этажа выглядывала дородная женщина с платочком на голове. Испуг в больших и очень добрых глазах сменился возмущением.
— И какую беду, сыночек, ты снова в дом к нам притащил? — недружелюбно сказала женщина. Стараясь всех разглядеть, она наполовину свесилась через подоконник. — Серафимушка, Валерия! Господи, родненькие вы наши! Как вы спаслись от арестов в Вознесенке?! А кто эти молодчики со свирепыми рожами?
— Марфа Ильинична, встречай! Это – Альберт, наш мужественный полицейский, он защищал Вознесенку во время нападения на неё архиепископии. А это – капеллан Вианор из этой самой архиепископии и его друзья – Евангел и Дорофей. Они сейчас послушники капеллана, но скоро сами станут святыми отцами и смогут прославить Господа на полях сражений. — Питирим улыбнулся женщине. — Не ругайся. Отец Вианор и его друзья – хорошие люди.
В словах Питирима Вианору послышалась издевка, и он искоса посмотрел на него. Конечно, капеллан считал себя если не совершенным, то неплохим физиономистом и прекрасно знал, когда ему лгут. Но лицо этого человека было открытым и простым, и читалось легко, как раскрытая книга. Приходилось верить, что всё это говорил он совершенно искренне. И это удивляло.
— Хорошие люди?! Опять хорошие люди?! – всё более расходилась женщина. – И снова с арестами пришли? Сначала забрали молодых, теперь забрали и пожилых! Братья уехали в Вознесенку и не вернулись! А кого тут арестовывать? Уже мужиков-то не осталось! Кто будет картошку садить? А дрова колоть?!
— Марфа Ильинична, правильнее говорить: «картошку сажают». Это нетрудно запомнить: как конвертоплан... или как ваших братьев и сестёр, — озлобился Вианор и сверкнул на женщину глазами.
— Ах ты, чёрт верёвочный, тьмонеистовый!! — взревела Марфа Ильинична. — Чтоб вам всем худо было!! Что вызверел на меня своё скоблёное рыло?! Сгинь, нечисть треклятая!!
Серафим с наслаждением наблюдал за этой сценой, а вот Питирим принялся защищать капеллана от словесных нападок женщины:
— Марфа Ильинична, дорогая! Это – другие люди, у них совсем другие цели. Посмотри на них: видно же, что они пришли с открытым сердцем и чистыми руками. Ну, кого они могут обидеть?! Они просто хотят навестить своего брата и пообщаться с ним. Правда же, братья?
Серафим чуть не поперхнулся после этих слов Питирима. Альберт округлил глаза, не веря, что такое вообще можно было произнести, а Валерия со страхом глянула на Евангела, опасаясь его злорадства. Но Евангел стоял с серо-зелёным лицом, подпирая себя стеной дома, словно был на грани обморока. Зато Вианор довольно ухмылялся, с чувством лёгкого презрения глядя на Питирима. А Питирим, ничем не смущаясь, продолжал:
— Это Господь в утешение послал нам новых братьев. Вот мы с ними вместе дров-то и наколем! А там, глядишь, и наши братья вернутся!
— Ох, не тешь меня надеждой! Разве из ихних монастырей кто-то живым и здоровым возвращался?
— Вернутся, Марфа Ильинична, мне это Господь открыл. Веруй, и будет так. А пока их нет, смотри, какого красавца тебе Господь подарил! — Питирим притянул к себе Антония и ласково обнял рукой за плечи. Капеллан смутился и, словно ребёнок, спрятал руки в карманы джоггеров. — Видела, как он лихо топоры на всю деревню наточил?
— Ну, наточил. И что? Куда ему ещё работать? Ноги еле передвигает. Да и то только этим вашим экзоскелетом.
— А ты за него молись! Вот помолилась ты о помощи – и привёл тебе Господь в помощь братьев. Не ворчи, а лучше поблагодари Господа: любит Он нас и заботится. И не отталкивай братьев. Накорми-ка лучше их. Окажи гостеприимство.
— Как?! Кормить этих мордофилей? — Марфа Ильинична поджала губы и сложила руки на груди. Пару секунд они с Питиримом смотрели в глаза друг другу, после чего она со вздохом сдалась. — Ладно уж. Картошка и хлеб есть, компот из яблок сварим. Заходите.
— Да мы с вами, сектантами, и сами за одной трапезой рядом не сядем! — неожиданно разъярился Евангел, но ему на плечо опустилась тяжёлая рука Вианора:
— Почему же? Сядем, брат Евангел, конечно, сядем. Не примем же мы на свой счёт слова неразумной женщины?
— Я не стану, хоть режьте! — покрываясь капельками влаги на бледном лбу, выпалил Евангел.
— Резать не буду. Но брат... это мой приказ.
Питирим опечалился таким жестоким обращением с Евангелом и с жалостью к нему сказал:
— Я не принуждаю вас, братья дорогие. Если вам через силу...
— Почему же? Мы принимаем твоё приглашение, — сухо отреагировал Вианор. — Правда, брат Евангел? — И сурово посмотрел на своего послушника.
Евангел только сильно вдохнул напряжёнными ноздрями и задержал дыхание. Ему было совсем худо. Лицо от натуги стало красным.
— Слушаюсь, Наставник, — с растерзанными чувствами выдохнул Евангел, подавляя приступ тошноты.
А Вианор первым за Питиримом пошёл в дом.
— Смотри, тут у них новое стекло стоит, — вдруг сказал Дорофей. Он весь разговор стоял и смотрел на оконную раму. — Видишь? На этой створке окна краска более свежая, а на другой створке – краска от времени потемнела.
— Да отстань ты от меня со своим стеклом!! — довольно резко процедил Евангел через сжатые зубы, срывая на брате тяжесть своего болезненного состояния и обиду на Наставника. Он был на грани и с трудом контролировал себя.— Нашёл, о чём сейчас думать! Делать тебе вообще нечего!
Дорофей даже не обиделся. Не выходя из задумчивости, он ещё некоторое время смотрел на окно, затем последовал за всеми в дом.
Серафим отловил Питирима в прихожей, когда тот снимал с себя верховик, и, придержав за локоть, дождался, пока все снимут с себя верхнюю одежду и войдут в гостиную.
Оставшись с Питиримом один на один, Серафим, страшно волнуясь, зашептал:
— Владыка Питирим! Господи... ты жив! — И горячо обнял человека, ставшего ему не только старшим, но и другом.
— Брат Серафим, я сам радуюсь, видя тебя живым и невредимым! — Питирим потрепал его по густой копне соломенных волос. — В море всеобщего горя твоё присутствие здесь, с нами – большое утешение!
В Серафиме словно плотину прорвало. С сомкнутыми губами он сдавленно заплакал, словно застонал, извергая из себя душевную усталость и горечь. С того времени, как он очнулся от лютого голода в лесу, до этой минуты он жил в зареве безысходности, просто с отчаянием делая хоть что-то, что вообще возможно сделать. Иначе оставалось только лечь и умереть. Но рядом с Питиримом его сердце озарилось надеждой. Он снова чувствовал опору под ногами, снова ощутил себя под покровом Неба, на руках ангелами носимым... и живым.
— Я всё потерял, владыка Питирим, — шептал Серафим, давясь слезами. — У меня остались только Валерия и Альберт. Эти адовы псы покушаются и на них. Жизнь моих друзей каждую минуту в опасности! Я смертельно боюсь за них, ведь знаю этих шакалов: они только и ждут, когда меня оставит сила реаниматора, чтобы броситься и разорвать! Господь знает, что я не сдержусь, когда они нападут на меня или на друзей моих – согрешу, нарушу заповедь «не убивай». Не смогу отдать на растерзание ни себя, ни их! Но, если я погибну сейчас – я погибну в страхе и ненависти, а Господь Бог наш сказал: «В чём застану, в том и сужу».
Серафим отстранился от Питирима и заговорил с ещё большей болью:
— Но в своём ли ты уме, владыка? Как ты им поверил?! Прошу тебя, не верь им, ни единому слову не верь! Это они, да, это именно они напали на нас в Вознесенке!! Господи... Я даже Альберту ничего не сказал... Он и так слабый, глядишь – ещё рехнётся от горя... Он же до сих пор ничего не знает! Не знает, что именно наш Евангел убил Кира, зарезал Карла; это он напичкал моё брюхо свинцом и мучил Валерию! Пусть они трижды скажут, что это были не они, но я точно знаю, что это они! Я видел их! Видел! Но ненасытным упырям этого показалось мало, и они вернулись с федералами и сожгли Вознесенку! А ты их «добрыми людьми» охарактеризовал и в дом свой впустил! Но они – не «добрые люди», владыка Питирим! Права Марфа Ильинична – вот женщина пророческого духа! – на беду они здесь! Что бы они ни говорили, как бы себя учтиво ни вели, знай: это лютые звери!
Питирим вдруг коснулся губами его грязного лба, словно поцеловал все его жуткие мысли, и спокойно сказал, как будто продолжил когда-то начатый разговор:
— Люблю твоё сердце – сердце христианина. А сердце христианина – всего боится, тревожится за всё, о всех болит, за всех печалится, и вместе с тем ничего, ничего не боится. Хотя бы небо столкнулось с землею, хотя бы горы пали на головы наши всей тяжестью. Даже если будет так – и тогда глубокое сердце христианина пребудет в бесстрашном покое.
Он отстранил Серафима от себя и посмотрел в его мокрые тёмно-серые глаза.
— Без реаниматора ты ощутишь себя беззащитным. Но христианин – самое беззащитное существо. Он под ударами всех и каждого, сильным – раб на попрание, и вместе с тем он и только он свободен и неприкосновенен в самом глубоком и совершенном смысле этого слова.
Вианор с какой-то поспешностью разрядил пистолет, скинул с пояса тактический ремень с ножнами и сложил всё в тележку. После чего приказал сделать то же самое и своим послушникам.
Дорофей и Евангел угрюмо разряжали пистолеты и складывали их в тележку, с опаской поглядывая на Серафима. Евангел уже отупел от головной боли, он подчинялся механически. Дорофей же боялся Серафима и чувствовал свою ответственность за жизнь Наставника. Он решил тайно оставить на себе хотя бы нож, поэтому вслед за Евангелом сбросил пистолет и с невинным видом поспешно поплотнее застегнул верховик.
— Дорофей, твой нож, — глянул из-под бровей Вианор.
— Но, Наставник! — расстроено вскрикнул Дорофей: ему и так через силу пришлось отдать пистолет, а теперь капеллан вскрыл его последний резерв, но под взглядом Наставника всё же расстегнул верховик, достал нож и швырнул его в тележку.
— Больше оружия у нас нет, можете досмотреть, — сказал Вианор и даже приподнял немного руки, ожидая, что Питирим для проверки похлопает его по бокам, но тот ответил:
— Не стоит. Я верю вам. Пойдёмте!
Питирим накидал в тележку прелой листвы, спрятав под ней оружие, и пошёл впереди, указывая путь. Козочка, смешно подкидывая задние ноги и непрерывно блея, попрыгала за ним.
Вианор с победой усмехнулся, словно приободряя послушников, и пошёл за Питиримом.
— Не нравится мне эта усмешка, — насторожился Альберт.
— Я буду на чеку, — отозвался Серафим и вместе с Валерией потащил раненого по дорожке.
Питирим привёл всех к невысокому забору, за которым в тени садовых деревьев уютно расположился большой дом из бежевого кирпича с верандой и мансардой, над крышей которого дымила каминная труба, и остановился у деревянной калитки. С заднего двора доносились какие-то сильные звуки, взвывая и прерываясь, словно кто-то работал шлифовальной машинкой по металлу.
— Добро пожаловать ко мне в гости! — улыбнулся Питирим и сделал приглашающий жест рукой. — Не стесняйтесь! Заходите!
Вианор хотел войти первым, но его рукой отстранил Дорофей и принялся старательно осматриваться, словно за каждым кустом мог засесть террорист. Только убедившись, что всё чисто, он толкнул калитку.
Радушно звякнул дверной колокольчик, и Дорофей вдруг инстинктивно зажал его рукой.
— Зачем ты это сделал? — поражённо спросил Вианор, поравнявшись с ним.
— Чтобы не зазвонил... — каким-то испуганным шёпотом ответил Дорофей и, крепко задумавшись, так и остался стоять, опираясь на калитку.
Вианор с непониманием ещё секунду смотрел на него, потом зашёл в распахнутую дверь. За ним вошли все. Последним зашёл Дорофей и неплотно прикрыл калитку, словно оставляя путь для отступления.
Но Питирим повёл их мимо веранды на задний двор. Вывернув из-за угла, Вианор остановился, словно застыл: среди яблонь стояла деревянная беседка, перед ней – лавка, рядом с лавкой – обнаженный по пояс человек болгаркой точил топор. Но самое поразительное – на этом человеке был военный бионический экзоскелет.
Выглядело это полным диссонансом: здесь, в глухом месте, среди примитивных орудий и быта – высокотехнологичный экзоскелет на полуголом человеке.
Человек стоял к ним спиной. Топор лежал на лавке, сколоченной из двух пней и доски между ними. Для фиксации человек прижал топорище к лавке ногой. Между проходами по лезвию, сопровождаемых оглушительным металлическим скрежетом и снопом искр, он поднимал топор и внимательно рассматривал лезвие, затем снова клал на лавку под ногу и правил его.
На бугристой от мышц спине выше левой лопатки у человека имелось выходное пулевое отверстие, уже заросшее. Вианор не верил глазам: судя по характеру ранения, это был капеллан Антоний. Затаив дыхание, Вианор наблюдал за его работой, пока тот не закончил её.
— Брат Антоний, — обратился к человеку Питирим в тот момент, когда он проверял остроту лезвия, разрезая им, как ножом, бумагу. — К тебе пришли.
Капеллан остановился, опустил топор и повернулся к ним лицом. Сделал он это механически, словно киборг: сначала повернул голову, потом корпус, потом переставил ноги и встал перед ними, опустив руки, в правой держа топор. Поддерживающий голову обруч и пневматические механизмы экзоскелета делали его похожим на древнего сурового воина, готового к бою.
От его вида послушники почувствовали острое желание на всякий случай отступить назад, но, конечно, этого не сделали. Вианор же скользнул по нему взглядом с ног до головы и сглотнул в горле ком: давно знакомое ему лицо капеллана изменилось. Он не узнал бы его, если бы не еле заментный след от глубокого шрама на щеке и шва вокруг титановой пластины в черепе, который выдавал недавнее тяжёлое ранение. Лицо изменила совершенно какая-то особая мягкость. Она словно стёрла с лица летопись суровой жизни, разжала привычно-настороженный прищур глаз, сделав их большими и кроткими. Серо-зелёные, они смотрели задумчиво, с какой-то щемящей тоской, и, глядя прямо в них, Вианор, чуть дрогнув, сказал:
— Здравствуй, брат. Узнаёшь меня?
Антоний внимательно рассмотрел всех стоящих перед ним и отвернулся, словно не узнал никого. В голове Вианора едва успела промелькнуть горькая мысль, что у Антония напрочь отшибло память, и все его движения – лишь действия коллаборативного робота, как Антоний вдруг отточенным движением метнул топор. Тот со стуком вонзился в ствол дерева среди множества других воткнутых топоров. После Антоний глубоко вздохнул и снова повернулся к ним.
— Здравствуйте... братья любимые мои... — медленно, но отчётливо произнёс он и пошёл к Вианору.
Подойдя вплотную, потянулся, чтобы дать брату целование мира, но Вианор сначала с холодом отшатнулся, потом через силу дал Антонию троекратно прижаться губами к его щекам, сам же поцелуем не ответил. Антоний сделал шаг к ослабевшему от боли Евангелу и поцеловал его, а за ним и Дорофея. После с грустью обнял и поцеловал Альберта и Серафима, а напоследок слегка поклонился Валерии.
Питирим смотрел на всё это с улыбкой и, дождавшись окончания братских приветствий, подошёл поближе к Антонию и похвалил его:
— Брат Антоний, ты – просто молодец! Спасаибо тебе за инициативу: собрал по домам топоры и наточил для всей деревни!
Антоний повернулся к нему и без особых эмоций ответил:
— Я не привык сидеть без дела, владыка Питирим.
«Он разговаривает! Он всё помнит!» – снова затрепетала внутри Вианора надежда.
Внезапно в доме открылась створка окна, и Вианор резко обернулся на звук. Из окна первого этажа выглядывала дородная женщина с платочком на голове. Испуг в больших и очень добрых глазах сменился возмущением.
— И какую беду, сыночек, ты снова в дом к нам притащил? — недружелюбно сказала женщина. Стараясь всех разглядеть, она наполовину свесилась через подоконник. — Серафимушка, Валерия! Господи, родненькие вы наши! Как вы спаслись от арестов в Вознесенке?! А кто эти молодчики со свирепыми рожами?
— Марфа Ильинична, встречай! Это – Альберт, наш мужественный полицейский, он защищал Вознесенку во время нападения на неё архиепископии. А это – капеллан Вианор из этой самой архиепископии и его друзья – Евангел и Дорофей. Они сейчас послушники капеллана, но скоро сами станут святыми отцами и смогут прославить Господа на полях сражений. — Питирим улыбнулся женщине. — Не ругайся. Отец Вианор и его друзья – хорошие люди.
В словах Питирима Вианору послышалась издевка, и он искоса посмотрел на него. Конечно, капеллан считал себя если не совершенным, то неплохим физиономистом и прекрасно знал, когда ему лгут. Но лицо этого человека было открытым и простым, и читалось легко, как раскрытая книга. Приходилось верить, что всё это говорил он совершенно искренне. И это удивляло.
— Хорошие люди?! Опять хорошие люди?! – всё более расходилась женщина. – И снова с арестами пришли? Сначала забрали молодых, теперь забрали и пожилых! Братья уехали в Вознесенку и не вернулись! А кого тут арестовывать? Уже мужиков-то не осталось! Кто будет картошку садить? А дрова колоть?!
— Марфа Ильинична, правильнее говорить: «картошку сажают». Это нетрудно запомнить: как конвертоплан... или как ваших братьев и сестёр, — озлобился Вианор и сверкнул на женщину глазами.
— Ах ты, чёрт верёвочный, тьмонеистовый!! — взревела Марфа Ильинична. — Чтоб вам всем худо было!! Что вызверел на меня своё скоблёное рыло?! Сгинь, нечисть треклятая!!
Серафим с наслаждением наблюдал за этой сценой, а вот Питирим принялся защищать капеллана от словесных нападок женщины:
— Марфа Ильинична, дорогая! Это – другие люди, у них совсем другие цели. Посмотри на них: видно же, что они пришли с открытым сердцем и чистыми руками. Ну, кого они могут обидеть?! Они просто хотят навестить своего брата и пообщаться с ним. Правда же, братья?
Серафим чуть не поперхнулся после этих слов Питирима. Альберт округлил глаза, не веря, что такое вообще можно было произнести, а Валерия со страхом глянула на Евангела, опасаясь его злорадства. Но Евангел стоял с серо-зелёным лицом, подпирая себя стеной дома, словно был на грани обморока. Зато Вианор довольно ухмылялся, с чувством лёгкого презрения глядя на Питирима. А Питирим, ничем не смущаясь, продолжал:
— Это Господь в утешение послал нам новых братьев. Вот мы с ними вместе дров-то и наколем! А там, глядишь, и наши братья вернутся!
— Ох, не тешь меня надеждой! Разве из ихних монастырей кто-то живым и здоровым возвращался?
— Вернутся, Марфа Ильинична, мне это Господь открыл. Веруй, и будет так. А пока их нет, смотри, какого красавца тебе Господь подарил! — Питирим притянул к себе Антония и ласково обнял рукой за плечи. Капеллан смутился и, словно ребёнок, спрятал руки в карманы джоггеров. — Видела, как он лихо топоры на всю деревню наточил?
— Ну, наточил. И что? Куда ему ещё работать? Ноги еле передвигает. Да и то только этим вашим экзоскелетом.
— А ты за него молись! Вот помолилась ты о помощи – и привёл тебе Господь в помощь братьев. Не ворчи, а лучше поблагодари Господа: любит Он нас и заботится. И не отталкивай братьев. Накорми-ка лучше их. Окажи гостеприимство.
— Как?! Кормить этих мордофилей? — Марфа Ильинична поджала губы и сложила руки на груди. Пару секунд они с Питиримом смотрели в глаза друг другу, после чего она со вздохом сдалась. — Ладно уж. Картошка и хлеб есть, компот из яблок сварим. Заходите.
— Да мы с вами, сектантами, и сами за одной трапезой рядом не сядем! — неожиданно разъярился Евангел, но ему на плечо опустилась тяжёлая рука Вианора:
— Почему же? Сядем, брат Евангел, конечно, сядем. Не примем же мы на свой счёт слова неразумной женщины?
— Я не стану, хоть режьте! — покрываясь капельками влаги на бледном лбу, выпалил Евангел.
— Резать не буду. Но брат... это мой приказ.
Питирим опечалился таким жестоким обращением с Евангелом и с жалостью к нему сказал:
— Я не принуждаю вас, братья дорогие. Если вам через силу...
— Почему же? Мы принимаем твоё приглашение, — сухо отреагировал Вианор. — Правда, брат Евангел? — И сурово посмотрел на своего послушника.
Евангел только сильно вдохнул напряжёнными ноздрями и задержал дыхание. Ему было совсем худо. Лицо от натуги стало красным.
— Слушаюсь, Наставник, — с растерзанными чувствами выдохнул Евангел, подавляя приступ тошноты.
А Вианор первым за Питиримом пошёл в дом.
— Смотри, тут у них новое стекло стоит, — вдруг сказал Дорофей. Он весь разговор стоял и смотрел на оконную раму. — Видишь? На этой створке окна краска более свежая, а на другой створке – краска от времени потемнела.
— Да отстань ты от меня со своим стеклом!! — довольно резко процедил Евангел через сжатые зубы, срывая на брате тяжесть своего болезненного состояния и обиду на Наставника. Он был на грани и с трудом контролировал себя.— Нашёл, о чём сейчас думать! Делать тебе вообще нечего!
Дорофей даже не обиделся. Не выходя из задумчивости, он ещё некоторое время смотрел на окно, затем последовал за всеми в дом.
***
Серафим отловил Питирима в прихожей, когда тот снимал с себя верховик, и, придержав за локоть, дождался, пока все снимут с себя верхнюю одежду и войдут в гостиную.
Оставшись с Питиримом один на один, Серафим, страшно волнуясь, зашептал:
— Владыка Питирим! Господи... ты жив! — И горячо обнял человека, ставшего ему не только старшим, но и другом.
— Брат Серафим, я сам радуюсь, видя тебя живым и невредимым! — Питирим потрепал его по густой копне соломенных волос. — В море всеобщего горя твоё присутствие здесь, с нами – большое утешение!
В Серафиме словно плотину прорвало. С сомкнутыми губами он сдавленно заплакал, словно застонал, извергая из себя душевную усталость и горечь. С того времени, как он очнулся от лютого голода в лесу, до этой минуты он жил в зареве безысходности, просто с отчаянием делая хоть что-то, что вообще возможно сделать. Иначе оставалось только лечь и умереть. Но рядом с Питиримом его сердце озарилось надеждой. Он снова чувствовал опору под ногами, снова ощутил себя под покровом Неба, на руках ангелами носимым... и живым.
— Я всё потерял, владыка Питирим, — шептал Серафим, давясь слезами. — У меня остались только Валерия и Альберт. Эти адовы псы покушаются и на них. Жизнь моих друзей каждую минуту в опасности! Я смертельно боюсь за них, ведь знаю этих шакалов: они только и ждут, когда меня оставит сила реаниматора, чтобы броситься и разорвать! Господь знает, что я не сдержусь, когда они нападут на меня или на друзей моих – согрешу, нарушу заповедь «не убивай». Не смогу отдать на растерзание ни себя, ни их! Но, если я погибну сейчас – я погибну в страхе и ненависти, а Господь Бог наш сказал: «В чём застану, в том и сужу».
Серафим отстранился от Питирима и заговорил с ещё большей болью:
— Но в своём ли ты уме, владыка? Как ты им поверил?! Прошу тебя, не верь им, ни единому слову не верь! Это они, да, это именно они напали на нас в Вознесенке!! Господи... Я даже Альберту ничего не сказал... Он и так слабый, глядишь – ещё рехнётся от горя... Он же до сих пор ничего не знает! Не знает, что именно наш Евангел убил Кира, зарезал Карла; это он напичкал моё брюхо свинцом и мучил Валерию! Пусть они трижды скажут, что это были не они, но я точно знаю, что это они! Я видел их! Видел! Но ненасытным упырям этого показалось мало, и они вернулись с федералами и сожгли Вознесенку! А ты их «добрыми людьми» охарактеризовал и в дом свой впустил! Но они – не «добрые люди», владыка Питирим! Права Марфа Ильинична – вот женщина пророческого духа! – на беду они здесь! Что бы они ни говорили, как бы себя учтиво ни вели, знай: это лютые звери!
Питирим вдруг коснулся губами его грязного лба, словно поцеловал все его жуткие мысли, и спокойно сказал, как будто продолжил когда-то начатый разговор:
— Люблю твоё сердце – сердце христианина. А сердце христианина – всего боится, тревожится за всё, о всех болит, за всех печалится, и вместе с тем ничего, ничего не боится. Хотя бы небо столкнулось с землею, хотя бы горы пали на головы наши всей тяжестью. Даже если будет так – и тогда глубокое сердце христианина пребудет в бесстрашном покое.
Он отстранил Серафима от себя и посмотрел в его мокрые тёмно-серые глаза.
— Без реаниматора ты ощутишь себя беззащитным. Но христианин – самое беззащитное существо. Он под ударами всех и каждого, сильным – раб на попрание, и вместе с тем он и только он свободен и неприкосновенен в самом глубоком и совершенном смысле этого слова.
