Ему показалось, что именно сейчас что-то должно произойти, что настал час чуда. Он был уверен, что когда откроет глаза, то увидит свет, от которого слепнут смертные глаза, и услышит голос, от которого замрёт сердце. Но тихий голос в самом сердце прошептал, и этот голос был похож на голос наставника Александра:
«Я самого себя предал на муки и смерть, а ты хочешь, чтобы Я защитил тебя? Разве Я не сказал: «Идите путём моим», а ты хватаешься за жизнь и вопишь: «Господи, спаси меня!»
И Максим этому голосу тут же дал ответ:
— Ты дал мне увидеть, что твоя любовь к нам привела тебя на крест, и ты в страданиях умер за нас... Твоя любовь свела тебя с небес на землю даже до ада, и мы увидели её и славу твою...
— Максимилиан Терон, ты боишься смерти?!! — рядом кричал старик с искажённым яростью лицом.
Максим дышал часто, выдыхая со стонами, но ответил тихо и мирно, словно бредил:
— Я знаю, что иду туда, где меня ждет милая Эвридика...
Воздух перед глазами Максима словно потемнел, сгустился, и в нём возникло сияющее, трепещущее облако, которое вдруг приобрело очертания любимой Эвридики. Максим, от удивления расширил глаза и зашептал полубезумным шёпотом:
— Милая, прости... Пока ты была рядом, я не ценил, как должно, нашу близость... Отрешившись от твоих чувств, я забывал о тебе... отдавал всего себя антитеррору... я мстил за смерть родителей... Каждый раз, уходя в бой, я оставлял тебя, не замечая расставаний... Я помню... да, я помню, как однажды во время операции я вдруг вспомнил о тебе. А вспомнив, начал искать, но узнал, что ты... что тебя не стало. Ты ушла и забрала моего нерождённого ребёнка. И тогда в моё бесчувственное сердце вернулась и навсегда осталась боль... Мне стало так больно!.. Мне никогда больше не будет так больно... даже сейчас...
— Эвридика? Кто она? Что он там бормочет перед смертью? — распалённые похотью и предвкушением зрелища негодовали гости. — Пусть говорит громче, нам ничего не слышно! Не слышно, что он там говорит!!! Пусть повторит!!
Зрение немного прояснилось, Максим медленно открыл глаза и устало посмотрел на старика.
— Вы тоже сейчас не чувствуете ничего. Но когда останетесь одни – без Бога, без подлинной красоты, вам станет неуютно, больно и жутко. Но ничего уже не вернёшь... Вы так и будете дальше жить... Представляете?.. Вы так и будете жить среди уродов в вашем бесконечном безблагодатном бессмертии!.. Помилуй вас, Боже... Как же страшна ваша вечность в аду...
Старик резко повернулся к преторианцам и протянул руку. Словно по команде, один из них вложил в неё факел. Правитель провёл ладонью по факелу и он воспламенился. Тогда старик ткнул пальцем в Ангелария.
— Ты. Подойди ко мне.
Ангеларий послушно подошёл к нему. Встал, как на параде, развернул плечи и приподнял подбородок.
Правитель величественно передал ему факел.
— Поджигай!
Ангеларий принял от него факел и застыл. Голубоватое пламя холодным отсветом отражалось в его зрачках, металле доспехов и шлема, делало пурпурным алый волос гребня. На его лице вдруг ожила мысль, и он посмотрел в сторону Максима с каким-то ошеломлением.
— О, мой Спаситель, но... — прошептал Ангеларий, но старик его оборвал:
— Ты же брат его? Вы – духовные чада одного наставника? — Старик зашёлся в хриплом смехе, словно раскаркался. — Какая изощрённая идея, правда, не новая: брат убивает брата!
Со вздувшимся от злобы лицом он затопал ногами и затряс кулаками:
— Под-жи-гай!!!
Но что-то происходило с Ангеларием. Его лицо окончательно прояснилось. Он опустил факел и сказал тихо и вдохновенно, словно вспоминал то, что когда-то знал и говорил:
— Да, я и Максим – братья. Мы – духовные чада отца нашего – Александра. И Максим – любимый брат мой.
— Он – живой! Господи, Милостивый, слава Тебе! Благодарю Тебя, что Ты сжалился над нами! — заплакал от счастья на кресте Максим. Слёзы изливались потоком и стекали на грудь. — Господи... как я рад, что ты всё ещё живой... как я люблю тебя, Ангеларий, драгоценный брат мой...
— Они любят друг друга, все слышали?! — неистовствовал старик. — Тогда иди и отсношай его!!!
В глазах Ангелария огнём сопротивления полыхнула ярость, но вдруг на его запястье засветился пси-браслет, и сердце сдавило холодной рукой. Он сцепился внутри себя с этой холодной пустотой, но перед глазами всё поплыло, тело само развернулось и двинулось в сторону распятого.
Под глумление и насмешливые советы он приблизился вплотную и прошептал со взглядом изнемогающим, пустеющим:
— Святой брат Максим... Не бойся... Мы оба знаем, как будет лучше... Прости...
На бледном лице Максима плясал отсвет голубоватого пламени. Он всё понял и произнёс потрескавшимися пересохшими губами:
— Спасибо, что ты был рядом... Христос посреди нас, брат мой...
— Есть и будет... — с силой ответил Ангеларий и швырнул ему в ноги факел.
Голубоватое пламя вошло в химическую реакцию с втёртым в кожу маслом, охватило призрачным светом ступни. Медленно разгораясь, оно поползло по икрам вверх, пожирая кожу.
Огненным потоком внутрь хлынула чудовищная боль. Обездвиженный Максим захлебнулся в душераздирающем крике. Разум молился и сопротивлялся боли. Максим пытался овладеть собой и удержаться от криков, но они сами разрывали ему грудь. Его рот был полон искрошенных зубов и крови оттого, как сильно он сжимал зубы. Глаза закатились, нестерпимое страдание исказило лицо. Он обессиливал, угасал, но снова приходил в себя, сходил с ума от боли и возрождался снова.
Гости жадно вглядывались в малейшую дрожь его искусанных губ, в спазмы его лица. Некоторые не могли удержаться от крика ужаса, но быстро прекратили кричать, потому что желание следить за происходящим превозмогло. Другие от каждого стона взрывались криками и громом рукоплесканий, зверели от наслаждения, блаженствовали, упиваясь смертью, вдыхали её, насыщали глаза её видом.
— Предупреждаю вас с осторожностью пользоваться пси, потому что вы можете не вынести его боли, — с монотонностью экскурсовода произнёс Правитель. — Но если кто-то хочет рискнуть, тому предлагаю заплатить за напиток радости и облегчить ему страдания!
— Я хочу, — вдруг сиплым голосом сказала Дживана, вздрагивая от каждого крика Максима. — Плачу сто тысяч альткойнов, чтобы облегчить ему страдания...
— Ах, какая вы жалостливая, — с восхищением простонала рядом одна из зрительниц.
— Как приятно чувствовать своё благородство! — усмехнулся Правитель и вдруг вздрогнул, потому что Максим на кресте заговорил сквозь клокочущий в горле хрип:
— Госпожа... Я не приму ваш дар... Всю жизнь я спал... Теперь хочу встретить смерть в чистом разуме... обращённым к Господу... с молитвой...
Дживана остолбенела от ответа. Она с ужасом смотрела, как пламя пожирает кожу, обезображивает красоту.
— Как хрупка и быстротечна красота, — глубокомысленно заметил Горский, не замечая её состояния. — Как мало она живёт и как быстро исчезает. От красоты до уродства – один шаг.
Он удивился, когда Дживана разорвала его объятия и направилась прямо к Правителю.
— Папа, так нельзя!! — закричала она. — Его страдания невыносимы!! Вы обещали мне его, а что теперь?! Вы забираете из него всю силу жизни до последнего! До смерти!!
Правитель даже не повернулся к ней. Он стоял, сладострастно, прерывисто дыша, в исступлении погружённый в ощущения.
— Ты никогда не размышляла, почему человеку так нравится мучить человека? Или почему его так возбуждают страдания человека? Почему всякие люди, даже самые обычные, с придыханием вглядываются в лица преступников в момент казни, ищут в пси видео пыток и насильственных совокуплений? Почему с таким наслаждением судачат о жизни знаменитостей, ставших жертвами неудачных генетических инъекций? Размышляла ли ты, почему?
Дживана, дыша через рот, не сводила глаз от дрожащего всем телом Максима, который бился на кресте так, что еле держало пси-излучение. Казалось, его страдания превосходили все, что могли выдержать человеческие силы.
— Да, потому что для человека среди всего, что есть на земле, нет ничего интереснее другого человека и того, из чего он сделан. Его жизни, его страданий, его смерти. При обычных обстоятельствах это нельзя увидеть. Человек всегда держит себя в руках, имеет над собой контроль. Всю грязь, подноготную, всё бессознательное мы видим только тогда, когда человек теряет над собой контроль. Вот возьмём яркий пример – Максимилиан Терон. Пока он был в себе, он даже не преклонил передо мной главы. А сейчас? Посмотри на него, как он корчится, пускает кровавые слюни, трясётся. Die reinste Freude ist die Schadenfreude! Да! Самая лучшая радость – это радость от страданий тех, кому мы завидуем, кого мы ненавидим! Мы переживаем экстаз от зрелища того, как они соприкасаются со смертью! В этот момент, кроме удовлетворения тщеславия, мы можем чувствовать и наблюдать запретное. И в этом вся сладость. Ведь только истязая другого мы можем такую смерть и боль увидеть и ощутить и при этом остаться живыми и не покалеченными. Мы не знаем другого наслаждения, которое бы так потрясало сущность человека. Посмотри же на них!
Правитель повёл рукой, и Дживана оглянулась на всеобщий экстаз. Через пси гости пили боль Максима, как в коктейль добавляя в неё разные пси-ощущения, экспериментируя, смешивая и предаваясь всецело новым ещё никогда не прочувствованным эмоциям.
— В нас бушует никогда не удовлетворённый инстинкт к насилию. Муки другого дают нам мощную энергию, ощущение силы и возбуждение! Оно гораздо, гораздо сильнее эротического! В нас живёт ад, и этот ад просится, рвётся на свободу! Это неотъемлемая часть жестокой человеческой природы, ада в нас! Причинение людям боли и страданий даёт огромную власть над ними и полный контроль, делает пьяными от выброса адреналина! Сладка энергия от страданий животного... Но только от мучений человека мы чувствуем себя победителями и удовлетворенными!
Властитель ласково погладил Дживану по плечу, глядя на неё воспалёнными глазами.
— Садизм заразителен. Включай пси-браслет и наслаждайся, дивная Дживана! Пройди через судороги чужой смерти и останься живой! Возьми его боль, только для пикантности и наслаждения слегка приглуши и разбавь соком своих фантазий!
Но Дживана выскользнула из-под его руки и закричала:
— Плачу сто тысяч альткойнов за облегчение его страданий!!!
Сзади Дживану за локоть схватил Горский и шепнул на ухо:
— Дживана, войди в пси и тоже пей! Оставь ему его Максимилиана! Мы подберём тебе другую амриту!
Дживана обернулась на него и истерично закричала:
— Почему я должна делить его со всеми?!! Почему мне должны доставаться лишь крохи с господского стола?!! Это только моя амрита!!! Он мне её обещал!!! Обещал! обещал! обещал!!! Он не должен доводить её до смерти!!!
Истошный нечеловеческий вопль Максима заставил её обернуться, и она закричала:
— Папа!!! Облегчи ему страдания!!!
Её крик привёл зрителей в восторг, вызвал шквал эмоций, усиленных пси-режимом. К Дживане устремились восхищённые взгляды и одобряющие возгласы:
— Какая же вы добрая и милостивая!
— Сколько в вас сострадания!
— Тонкая, гуманная натура!
Увидев новую тенденцию, Правитель сказал командиру преторианцев:
— Удовлетвори просьбу нашей очаровательной Дживаны!
Ещё он не закончил говорить, как Ангеларий, не дожидаясь приказа, рванул свой плащ и оторвал алую тканевую полосу. В каком-то полусознательном состоянии, он бросился к ближайшему столу и погрузил полоску в бокал с олимпоином. Когда она напиталась – вытащил, намотал на шокер-стимул и бегом вернулся обратно на сцену.
Опьянённые чужой болью зрители отталкивали друг друга, чтобы протиснуться вперёд и лучше видеть, у сцены образовалась давка. Слышались страшные хрипы, иногда рукоплескания, иногда – стоны.
Голубое пламя уже превратило в сизую склизкую плоть тело Максима и добралось до груди. Неизъяснимым образом он был ещё жив. Он хрипел горлом и вздрагивал почерневшими губами, иссиня-чёрные волосы на голове поседели, бирюзовые глаза выцвели, лицо заострилось и осунулось.
Зрелище перестало быть похожим на реальность и превратилось в кошмар, оргию боли, страшное сновидение обезумевших душ. Мера боли была превзойдена. Среди воплей послышались истерические крики и дикий смех не выдержавших напряжения. Гостям стало страшно, невыносимо больно. Лица исказились, слышались умоляющие крики: «Довольно! Довольно!!»
Ангеларий острым концом стимула с намотанной тканью разжал Максиму зубы. По губам и по подбородку потекли струи красной жидкости – крови, смешанной с олимпоином. Но вдруг случилось невероятное: Максим словно очнулся и выплюнул жидкость.
— Почему... не умираю... — не своим голосом еле внятно произнёс он.
— Похули Бога и умри! — лукаво предложил старик.
Синее пламя пожирало горло, из которого вырвались слова, скорее похожие на предсмертный хрип:
— Христос... воскрес...
Зрителями овладело изумление. Лицо Максима казалось вдохновенным. Все поняли, что он не просит пощады, он не видит ни их, ни этого зала, ни Властителя. В толпе и на диванах среди зрителей не один задавал себе вопрос: что значит – «Христос воскрес»?
Синее пламя захлестнуло подбородок, перекинулось на лицо. Запах сгоревшего тела заглушил запахи духов и благовонных курений и наполнил весь зал.
Вдруг перед взором Максима спали покровы бытия. С мира спала всякая телесность, и вместо людей Максим увидел перед собой отвратительных духов. Это продолжалось недолго. В какой-то момент Максим перестал чувствовать боль. Заливисто тявкал щенок, с которым играла Эвридика. Мохнатый, словно игрушка, он схватил брошенный ему мячик и куда-то стремглав убежал, а Эвридика подошла, нежно переплела свои пальцы с пальцами Максима и повела за собой.
Она тянула его за руку по пшеничному полю, и спелые колосья громко шелестели от трения друг о друга. Её жёлтое шёлковое платье с оборками развевалось на ветру, соскальзывало с плеча, на фоне неба разлетались волосы цвета зрелой пшеницы. Пьяный от счастья Максим останавливался, притягивал её к себе, ловил за плечи, чтобы прижать и обнять её губы своими истосковавшимися губами. Но она смеялась, не давалась и тянула его дальше, вдаль. Туда, где под ослепительной лазурью неба высился высокий белый шатёр, рядом с которым его ждал Кир, а рядом с ним – отец козырьком прижал руку ко лбу, навстречу бежала мать.
Вдруг мать остановилась и вскрикнула, зажав лицо руками: «Харитомэно!» 38. В этот момент что-то его рвануло назад и грубо вырвало из любящих рук Эвридики.
Пси-ловушка перестала удерживать Максима, потому что пси-взаимодействие осуществлять было уже не с чем. Переставшее подавать признаки жизни тело соскользнуло с креста и распласталось у его основания неприглядной желеобразной грудой.
Свет на сцене погас. Зрители в изнеможении от пережитого повалились, кто где стоял. Ангеларий стянул с плеч уже изорванный плащ и покрыл им останки Максима.
Увидев это, Правитель ухмыльнулся:
— Не очень тебе приятен вид истерзанного человеческого тела?
После подозвал хирурга и с ликованием прошептал:
— Убери наш гезамткунстверк, пока он не начал на глазах у всех оживать. И... добавь-ка на всякий случай ещё дозу реаниматора.
Хирург поклонился и направился для выполнения задания к преторианцам.
Ангеларий немо стоял над телом Максима, беззвучно шевеля губами.
«Я самого себя предал на муки и смерть, а ты хочешь, чтобы Я защитил тебя? Разве Я не сказал: «Идите путём моим», а ты хватаешься за жизнь и вопишь: «Господи, спаси меня!»
И Максим этому голосу тут же дал ответ:
— Ты дал мне увидеть, что твоя любовь к нам привела тебя на крест, и ты в страданиях умер за нас... Твоя любовь свела тебя с небес на землю даже до ада, и мы увидели её и славу твою...
— Максимилиан Терон, ты боишься смерти?!! — рядом кричал старик с искажённым яростью лицом.
Максим дышал часто, выдыхая со стонами, но ответил тихо и мирно, словно бредил:
— Я знаю, что иду туда, где меня ждет милая Эвридика...
Воздух перед глазами Максима словно потемнел, сгустился, и в нём возникло сияющее, трепещущее облако, которое вдруг приобрело очертания любимой Эвридики. Максим, от удивления расширил глаза и зашептал полубезумным шёпотом:
— Милая, прости... Пока ты была рядом, я не ценил, как должно, нашу близость... Отрешившись от твоих чувств, я забывал о тебе... отдавал всего себя антитеррору... я мстил за смерть родителей... Каждый раз, уходя в бой, я оставлял тебя, не замечая расставаний... Я помню... да, я помню, как однажды во время операции я вдруг вспомнил о тебе. А вспомнив, начал искать, но узнал, что ты... что тебя не стало. Ты ушла и забрала моего нерождённого ребёнка. И тогда в моё бесчувственное сердце вернулась и навсегда осталась боль... Мне стало так больно!.. Мне никогда больше не будет так больно... даже сейчас...
— Эвридика? Кто она? Что он там бормочет перед смертью? — распалённые похотью и предвкушением зрелища негодовали гости. — Пусть говорит громче, нам ничего не слышно! Не слышно, что он там говорит!!! Пусть повторит!!
Зрение немного прояснилось, Максим медленно открыл глаза и устало посмотрел на старика.
— Вы тоже сейчас не чувствуете ничего. Но когда останетесь одни – без Бога, без подлинной красоты, вам станет неуютно, больно и жутко. Но ничего уже не вернёшь... Вы так и будете дальше жить... Представляете?.. Вы так и будете жить среди уродов в вашем бесконечном безблагодатном бессмертии!.. Помилуй вас, Боже... Как же страшна ваша вечность в аду...
Старик резко повернулся к преторианцам и протянул руку. Словно по команде, один из них вложил в неё факел. Правитель провёл ладонью по факелу и он воспламенился. Тогда старик ткнул пальцем в Ангелария.
— Ты. Подойди ко мне.
Ангеларий послушно подошёл к нему. Встал, как на параде, развернул плечи и приподнял подбородок.
Правитель величественно передал ему факел.
— Поджигай!
Ангеларий принял от него факел и застыл. Голубоватое пламя холодным отсветом отражалось в его зрачках, металле доспехов и шлема, делало пурпурным алый волос гребня. На его лице вдруг ожила мысль, и он посмотрел в сторону Максима с каким-то ошеломлением.
— О, мой Спаситель, но... — прошептал Ангеларий, но старик его оборвал:
— Ты же брат его? Вы – духовные чада одного наставника? — Старик зашёлся в хриплом смехе, словно раскаркался. — Какая изощрённая идея, правда, не новая: брат убивает брата!
Со вздувшимся от злобы лицом он затопал ногами и затряс кулаками:
— Под-жи-гай!!!
Но что-то происходило с Ангеларием. Его лицо окончательно прояснилось. Он опустил факел и сказал тихо и вдохновенно, словно вспоминал то, что когда-то знал и говорил:
— Да, я и Максим – братья. Мы – духовные чада отца нашего – Александра. И Максим – любимый брат мой.
— Он – живой! Господи, Милостивый, слава Тебе! Благодарю Тебя, что Ты сжалился над нами! — заплакал от счастья на кресте Максим. Слёзы изливались потоком и стекали на грудь. — Господи... как я рад, что ты всё ещё живой... как я люблю тебя, Ангеларий, драгоценный брат мой...
— Они любят друг друга, все слышали?! — неистовствовал старик. — Тогда иди и отсношай его!!!
В глазах Ангелария огнём сопротивления полыхнула ярость, но вдруг на его запястье засветился пси-браслет, и сердце сдавило холодной рукой. Он сцепился внутри себя с этой холодной пустотой, но перед глазами всё поплыло, тело само развернулось и двинулось в сторону распятого.
Под глумление и насмешливые советы он приблизился вплотную и прошептал со взглядом изнемогающим, пустеющим:
— Святой брат Максим... Не бойся... Мы оба знаем, как будет лучше... Прости...
На бледном лице Максима плясал отсвет голубоватого пламени. Он всё понял и произнёс потрескавшимися пересохшими губами:
— Спасибо, что ты был рядом... Христос посреди нас, брат мой...
— Есть и будет... — с силой ответил Ангеларий и швырнул ему в ноги факел.
Голубоватое пламя вошло в химическую реакцию с втёртым в кожу маслом, охватило призрачным светом ступни. Медленно разгораясь, оно поползло по икрам вверх, пожирая кожу.
Огненным потоком внутрь хлынула чудовищная боль. Обездвиженный Максим захлебнулся в душераздирающем крике. Разум молился и сопротивлялся боли. Максим пытался овладеть собой и удержаться от криков, но они сами разрывали ему грудь. Его рот был полон искрошенных зубов и крови оттого, как сильно он сжимал зубы. Глаза закатились, нестерпимое страдание исказило лицо. Он обессиливал, угасал, но снова приходил в себя, сходил с ума от боли и возрождался снова.
Гости жадно вглядывались в малейшую дрожь его искусанных губ, в спазмы его лица. Некоторые не могли удержаться от крика ужаса, но быстро прекратили кричать, потому что желание следить за происходящим превозмогло. Другие от каждого стона взрывались криками и громом рукоплесканий, зверели от наслаждения, блаженствовали, упиваясь смертью, вдыхали её, насыщали глаза её видом.
— Предупреждаю вас с осторожностью пользоваться пси, потому что вы можете не вынести его боли, — с монотонностью экскурсовода произнёс Правитель. — Но если кто-то хочет рискнуть, тому предлагаю заплатить за напиток радости и облегчить ему страдания!
— Я хочу, — вдруг сиплым голосом сказала Дживана, вздрагивая от каждого крика Максима. — Плачу сто тысяч альткойнов, чтобы облегчить ему страдания...
— Ах, какая вы жалостливая, — с восхищением простонала рядом одна из зрительниц.
— Как приятно чувствовать своё благородство! — усмехнулся Правитель и вдруг вздрогнул, потому что Максим на кресте заговорил сквозь клокочущий в горле хрип:
— Госпожа... Я не приму ваш дар... Всю жизнь я спал... Теперь хочу встретить смерть в чистом разуме... обращённым к Господу... с молитвой...
Дживана остолбенела от ответа. Она с ужасом смотрела, как пламя пожирает кожу, обезображивает красоту.
— Как хрупка и быстротечна красота, — глубокомысленно заметил Горский, не замечая её состояния. — Как мало она живёт и как быстро исчезает. От красоты до уродства – один шаг.
Он удивился, когда Дживана разорвала его объятия и направилась прямо к Правителю.
— Папа, так нельзя!! — закричала она. — Его страдания невыносимы!! Вы обещали мне его, а что теперь?! Вы забираете из него всю силу жизни до последнего! До смерти!!
Правитель даже не повернулся к ней. Он стоял, сладострастно, прерывисто дыша, в исступлении погружённый в ощущения.
— Ты никогда не размышляла, почему человеку так нравится мучить человека? Или почему его так возбуждают страдания человека? Почему всякие люди, даже самые обычные, с придыханием вглядываются в лица преступников в момент казни, ищут в пси видео пыток и насильственных совокуплений? Почему с таким наслаждением судачат о жизни знаменитостей, ставших жертвами неудачных генетических инъекций? Размышляла ли ты, почему?
Дживана, дыша через рот, не сводила глаз от дрожащего всем телом Максима, который бился на кресте так, что еле держало пси-излучение. Казалось, его страдания превосходили все, что могли выдержать человеческие силы.
— Да, потому что для человека среди всего, что есть на земле, нет ничего интереснее другого человека и того, из чего он сделан. Его жизни, его страданий, его смерти. При обычных обстоятельствах это нельзя увидеть. Человек всегда держит себя в руках, имеет над собой контроль. Всю грязь, подноготную, всё бессознательное мы видим только тогда, когда человек теряет над собой контроль. Вот возьмём яркий пример – Максимилиан Терон. Пока он был в себе, он даже не преклонил передо мной главы. А сейчас? Посмотри на него, как он корчится, пускает кровавые слюни, трясётся. Die reinste Freude ist die Schadenfreude! Да! Самая лучшая радость – это радость от страданий тех, кому мы завидуем, кого мы ненавидим! Мы переживаем экстаз от зрелища того, как они соприкасаются со смертью! В этот момент, кроме удовлетворения тщеславия, мы можем чувствовать и наблюдать запретное. И в этом вся сладость. Ведь только истязая другого мы можем такую смерть и боль увидеть и ощутить и при этом остаться живыми и не покалеченными. Мы не знаем другого наслаждения, которое бы так потрясало сущность человека. Посмотри же на них!
Правитель повёл рукой, и Дживана оглянулась на всеобщий экстаз. Через пси гости пили боль Максима, как в коктейль добавляя в неё разные пси-ощущения, экспериментируя, смешивая и предаваясь всецело новым ещё никогда не прочувствованным эмоциям.
— В нас бушует никогда не удовлетворённый инстинкт к насилию. Муки другого дают нам мощную энергию, ощущение силы и возбуждение! Оно гораздо, гораздо сильнее эротического! В нас живёт ад, и этот ад просится, рвётся на свободу! Это неотъемлемая часть жестокой человеческой природы, ада в нас! Причинение людям боли и страданий даёт огромную власть над ними и полный контроль, делает пьяными от выброса адреналина! Сладка энергия от страданий животного... Но только от мучений человека мы чувствуем себя победителями и удовлетворенными!
Властитель ласково погладил Дживану по плечу, глядя на неё воспалёнными глазами.
— Садизм заразителен. Включай пси-браслет и наслаждайся, дивная Дживана! Пройди через судороги чужой смерти и останься живой! Возьми его боль, только для пикантности и наслаждения слегка приглуши и разбавь соком своих фантазий!
Но Дживана выскользнула из-под его руки и закричала:
— Плачу сто тысяч альткойнов за облегчение его страданий!!!
Сзади Дживану за локоть схватил Горский и шепнул на ухо:
— Дживана, войди в пси и тоже пей! Оставь ему его Максимилиана! Мы подберём тебе другую амриту!
Дживана обернулась на него и истерично закричала:
— Почему я должна делить его со всеми?!! Почему мне должны доставаться лишь крохи с господского стола?!! Это только моя амрита!!! Он мне её обещал!!! Обещал! обещал! обещал!!! Он не должен доводить её до смерти!!!
Истошный нечеловеческий вопль Максима заставил её обернуться, и она закричала:
— Папа!!! Облегчи ему страдания!!!
Её крик привёл зрителей в восторг, вызвал шквал эмоций, усиленных пси-режимом. К Дживане устремились восхищённые взгляды и одобряющие возгласы:
— Какая же вы добрая и милостивая!
— Сколько в вас сострадания!
— Тонкая, гуманная натура!
Увидев новую тенденцию, Правитель сказал командиру преторианцев:
— Удовлетвори просьбу нашей очаровательной Дживаны!
Ещё он не закончил говорить, как Ангеларий, не дожидаясь приказа, рванул свой плащ и оторвал алую тканевую полосу. В каком-то полусознательном состоянии, он бросился к ближайшему столу и погрузил полоску в бокал с олимпоином. Когда она напиталась – вытащил, намотал на шокер-стимул и бегом вернулся обратно на сцену.
Опьянённые чужой болью зрители отталкивали друг друга, чтобы протиснуться вперёд и лучше видеть, у сцены образовалась давка. Слышались страшные хрипы, иногда рукоплескания, иногда – стоны.
Голубое пламя уже превратило в сизую склизкую плоть тело Максима и добралось до груди. Неизъяснимым образом он был ещё жив. Он хрипел горлом и вздрагивал почерневшими губами, иссиня-чёрные волосы на голове поседели, бирюзовые глаза выцвели, лицо заострилось и осунулось.
Зрелище перестало быть похожим на реальность и превратилось в кошмар, оргию боли, страшное сновидение обезумевших душ. Мера боли была превзойдена. Среди воплей послышались истерические крики и дикий смех не выдержавших напряжения. Гостям стало страшно, невыносимо больно. Лица исказились, слышались умоляющие крики: «Довольно! Довольно!!»
Ангеларий острым концом стимула с намотанной тканью разжал Максиму зубы. По губам и по подбородку потекли струи красной жидкости – крови, смешанной с олимпоином. Но вдруг случилось невероятное: Максим словно очнулся и выплюнул жидкость.
— Почему... не умираю... — не своим голосом еле внятно произнёс он.
— Похули Бога и умри! — лукаво предложил старик.
Синее пламя пожирало горло, из которого вырвались слова, скорее похожие на предсмертный хрип:
— Христос... воскрес...
Зрителями овладело изумление. Лицо Максима казалось вдохновенным. Все поняли, что он не просит пощады, он не видит ни их, ни этого зала, ни Властителя. В толпе и на диванах среди зрителей не один задавал себе вопрос: что значит – «Христос воскрес»?
Синее пламя захлестнуло подбородок, перекинулось на лицо. Запах сгоревшего тела заглушил запахи духов и благовонных курений и наполнил весь зал.
Вдруг перед взором Максима спали покровы бытия. С мира спала всякая телесность, и вместо людей Максим увидел перед собой отвратительных духов. Это продолжалось недолго. В какой-то момент Максим перестал чувствовать боль. Заливисто тявкал щенок, с которым играла Эвридика. Мохнатый, словно игрушка, он схватил брошенный ему мячик и куда-то стремглав убежал, а Эвридика подошла, нежно переплела свои пальцы с пальцами Максима и повела за собой.
Она тянула его за руку по пшеничному полю, и спелые колосья громко шелестели от трения друг о друга. Её жёлтое шёлковое платье с оборками развевалось на ветру, соскальзывало с плеча, на фоне неба разлетались волосы цвета зрелой пшеницы. Пьяный от счастья Максим останавливался, притягивал её к себе, ловил за плечи, чтобы прижать и обнять её губы своими истосковавшимися губами. Но она смеялась, не давалась и тянула его дальше, вдаль. Туда, где под ослепительной лазурью неба высился высокий белый шатёр, рядом с которым его ждал Кир, а рядом с ним – отец козырьком прижал руку ко лбу, навстречу бежала мать.
Вдруг мать остановилась и вскрикнула, зажав лицо руками: «Харитомэно!» 38. В этот момент что-то его рвануло назад и грубо вырвало из любящих рук Эвридики.
Пси-ловушка перестала удерживать Максима, потому что пси-взаимодействие осуществлять было уже не с чем. Переставшее подавать признаки жизни тело соскользнуло с креста и распласталось у его основания неприглядной желеобразной грудой.
Свет на сцене погас. Зрители в изнеможении от пережитого повалились, кто где стоял. Ангеларий стянул с плеч уже изорванный плащ и покрыл им останки Максима.
Увидев это, Правитель ухмыльнулся:
— Не очень тебе приятен вид истерзанного человеческого тела?
После подозвал хирурга и с ликованием прошептал:
— Убери наш гезамткунстверк, пока он не начал на глазах у всех оживать. И... добавь-ка на всякий случай ещё дозу реаниматора.
Хирург поклонился и направился для выполнения задания к преторианцам.
Ангеларий немо стоял над телом Максима, беззвучно шевеля губами.
