Серафим остановился и грозовым фронтом навис над сидящими на корточках рядом с Евангелом братьями. Они как-то сразу притихли. Только Евангел белый, как мел, бормотал и в состоянии крайнего возбуждения крестился сломанной рукой:
— О, предивный исповедник смиренномудрия! Верю, верю тебе, о, возлюбленный Богом преподобный Серафим!
Дорофей вдруг вскочил на ноги и быстро заговорил:
— Братья! Правду говорит брат Серафим! Совершенно точно: на наших руках – кровь невинных жертв! Но нам не дают даже раскаяться и попросить у Господа прощения, потому что нас заставили об этом забыть!!
— И ты тоже рехнулся, брат Дорофей?! — озлобился Вианор. — Все эти утверждения голословны! Что вообще тут происходит?! Может быть, вы и сами все попали под пси-излучение тоталитарной секты, под действием которого ранее изменил Истинной церкви наставник Александр, а за ним – и все послушники его? К ним присовокупился и наставник Антоний?!
— Нет, Наставник!!! — вскричал Дорофей. — Я не рехнулся, и это тебе докажу!!! — Он начал ходить туда-сюда, возбуждённо жестикулируя. — В обители нас учили, что христианин может убивать только на войне и только поднявших на него оружие мужчин, в крайнем случае – поднявших оружие женщин! Но кто нас учил в мирное время убивать безоружных женщин?!!
— Что ты орёшь, и что за бред ты несёшь?! Разве когда-нибудь мы убивали невинных безоружных женщин?!
— Да, Наставник!!! Прямо здесь, прямо в этой комнате мы зарезали невинную безоружную женщину!!!
— Брат Дорофей... ты болен... – прохрипел Вианор и покосился на Питирима, который почему-то вдруг закрыл лицо рукой, отошёл в сторону и уселся на уцелевший после драки стул.
Дорофей и вправду видом напоминал безумца: с выпученными глазами он хватал воздух горлом и бормотал. Говорить ему было трудно. Он останавливался, мучительно подбирая слова и помогая себе руками:
— Мы пришли той ночью... Той самой ночью... Я открыл вам калитку и не заметил колокольчик... Да-да! Тот самый колокольчик на двери!.. Он звякнул, и я рукой зажал ему язык... Зена оставили стоять вон там... на шухере у калитки... а сами лазерным резаком тихо сняли оконное стекло вот тут... со стороны сада... По спине Евангела мы скрытно проникли в дом... за руки потом втянули и его... Помню, мы искали кого-то одного, но... каждый из нас знал, что после того, как выйдем из этого дома, тут не должно остаться никого в живых... Тихо!.. В гостиной кто-то есть!.. Выхватили ножи...
Внезапная боль пронзила виски, и Дорофей стиснул руками голову.
— Смутно... смутно всё помню... Всё ускользает, всё мелькает и растворяется, словно летучая мышь в тени... Помню только, как эту лампу сбросил с комода и разбил... а потом в полной темноте прижимал к себе чьё-то тело и, словно во сне, всаживал в него нож...
— Господи, Дорофей, — ужаснулся Вианор, — да это кошмар!.. Может быть, это просто страшный сон из твоей бывшей преступной жизни, который смешался с реальными людьми и твоей теперешней жизнью?!
— Боже, как она стонала... — ничего не слыша, продолжал Дорофей. — Я вспорол ей живот и отбросил Евангелу... Он поймал её на нож и швырнул тебе... И ты начал её кончать...
В воцарившейся тишине Дорофей вдруг повернулся к Вианору и сказал голосом, словно из параллельной реальности:
— Наставник!.. Тише ты!.. Словно свинью режешь тупым предметом...
Дорофей перевёл стеклянный взгляд медиума на Евангела и ответил, теперь словно за Евангела, совершенно другим голосом:
— Так и есть... Наставник давно не точил свой нож...
И Дорофей вдруг рассмеялся совершенно жутким смехом, который был встречен ошеломлённым молчанием.
Мысли Вианора остановились в вязкой мути. Он несколько мгновений не чувствовал ничего – оцепенелый покой, перебивающий в нём способность к речи. Потом его заполнил экзистенциальный ужас. Вокруг снова уплотнилось Ничто – бездонная пустота. Над ним словно разверзлось беспощадное Небо без Бога, без надежды и снисходительности.
Вдруг Питирим отнял дрожащие руки от красного от слёз лица и тихо проговорил:
— Вас послали убить меня... но меня в доме не было, и вы убили мою мать... Мы нашли её только утром на полу этой гостиной... в луже крови...
У Вианора землетрясением в двенадцать баллов заколотилось сердце. В удушье от страха разоблачения перед Питиримом он медленно поднялся на ноги, уставившись в пол расширенными глазами, словно и сам на полу вместо крови Евангела видел другую кровь.
— Подождите... подождите... не может быть... Почему только Дорофей... Почему мы с Евангелом ничего не помним об этом?
— Да-да! Я помню! Я всё помню! И колокольчик, и оконную раму!!
Дорофей, словно сумасшедший, схватил с комода светильник и показал всем, что его плафон склеен из множества мелких кусков.
— И лампу!! Видите?! И лампу!!
— Что ж, технологии забвения, выходит, не так совершенны, и после бетатриновой перезагрузки что-то да остаётся от прежней проекции личности, — с угрюмой насмешкой предположил Серафим.
Вианор в ужасе молчал. Неужели то, что вспомнил Дорофей, – это правда? Что такое с ними случилось? Как они кидали друг другу на ножи пожилую женщину и при этом шутили между собой?
Вианор всегда гордился своим моральным стержнем и не понимал, какая чудовищная сила способна его сломить. Да, с отступниками Вианор был суров. В его мировоззрение вполне укладывалось применение силы для усмирения еретиков. Правда, сердце скребла мысль, что нехорошо как-то вышло с братьями Александром, Савватием и Максимом, но те сами вынудили архиепископию пойти на крайние меры. Он не чувствовал лично за собой вины. Так... просто мучила слабость в виде недопустимой жалости. Но тут произошло вообще что-то из ряда вон выходящее.
«Убей или будь убит» – этот принцип надо на сердце выжечь, если ты хочешь остаться живым на войне. Каждый, кто служил в спецназе, знает, что убивать врага трудно, но только в первый раз. Но даже и это убийство, совершённое по необходимости, взламывает печати ада. Потом с каждым разом убивать становится всё легче и легче.
Да, он научен убивать врагов, и его послушники – тоже. Все они обладают высокой психологической устойчивостью: любая морально неадекватная ситуация для них привычна. Но, даже допустив убийство врага, человек имеет внутренний моральный запрет на убийство мирных жителей. Очень психологически тяжело убить женщину, но, если человек это сделает, он уже никогда не останется таким, каким был. Террористы в лагерях подготовки идут дальше, ломая последний психологический барьер – заставляют убивать детей. Вианор имел чёткую уверенность: убивший невинную тварь – больше не человек. Кто же теперь он сам?
Вианор стоял без сил, словно потерянный. Мысль, которая приходила ему на ум во время схватки с Серафимом у придорожного кафе, вернулась в голову с новой силой. Его группу принудили к убийству, а затем подвергли бетатрину. До этого ему казалось, что он многие новости сможет снести, но только не эту. От горькой вины заныло сердце. Вианор повернул белое лицо к Питириму и встретился с его измученными глазами.
— Прошу тебя, Питирим... Прими искренние мои соболезнования... — еле ворочая языком, проговорил Вианор. — Ты – еретик, и вера твоя перед Богом – преступление. Но если всё это действительно совершили мы... — Вианор глубоко и сокрушённо вздохнул. — То это ещё большее и страшное преступление...
Он с робостью смотрел на Питирима. Тот же сидел неподвижно, словно застыл от горя. Вианор не знал, что теперь делать.
— Понимаю, что все слова бессильны, но... — сбиваясь, произнёс он. — Мы горько сожалеем об убийстве твоей матери... Если хочешь – прокляни нас. Пошли на нас муки ада. Мы заслужили.
Не зная иного способа покаяния, Вианор как-то неловко встал на колени перед сидящим на стуле Питиримом. Рядом с наставником преклонили колени и его братья. Питирим, как онемевший, смотрел на них.
— Как звали твою матушку? – скорбно и мягко спросил Вианор. – Скажи её имя, чтобы до конца жизни я мог молиться о ней и просить у Бога помилования нашим душам.
Вианор и братья замерли, ожидая, как суда, хоть единого слова от Питирима и с тревогой вглядывались в мучительную внутреннюю борьбу, которая отражалась на его лице.
— Её звали... Любовь... – наконец, произнёс Питирим.
Его голос прозвучал неожиданно тепло. Он встал со стула и наклонился, чтобы за плечи поднять с колен братьев.
— Прощаю вас, бедные, искренние братья мои... Как можно вас проклинать? Вы и так ежечасно на Земле в муках ада. Не хочу вам мук и в вечности. Любовь не может это понести. Милосердный Господь привёл вас в мой дом, чтобы дать покой душам вашим. О, если бы это было возможно, Он вывел бы из ада всех! Если бы это было возможно...
С Питиримом что-то происходило. Он говорил и с каждым словом словно воспламенился какой-то внутренней силой.
— Я прощаю вас! Только прошу – молитесь! Молитесь, чтобы больше никогда вам не пришлось служить тьме и убивать Любовь. Молитесь, чтобы вечно в вас жила Любовь. Благословляю вас на новую жизнь!
Питирим мягко обнял Вианора. Бережно и осторожно он трижды дал ему Целование мира, а за ним и всех братьям его. У Вианора что-то произошло с душой. Словно от потолка до пола разорвалась завеса, которая отгораживала от него Небо, и белыми голубиными крыльями ворвался в сердце ветер свободы.
Капеллан оглянулся на послушников своих и увидел на их лицах восторг, смешанный с недоумением. Питирим простил? Убийство своей матери – и простил?!
В душу сошёл мир. Тот самый мир, о котором Питирим только сейчас говорил. Вианор часто читал об этом в преданиях, но никогда сам не испытывал. Вдруг он понял, что Господь присутствием Своим даёт понять, что простил ему преступление, настолько безобразное, что в принципе его никогда нельзя простить. Бог не стал ему мстить. Он принял его и ответил такой любовью, которую Вианор ещё никогда не чувствовал на земле. На эту любовь Вианор не имел никакого права, он её не заслужил. Сердце зашлось в исступлённой радости, и он от всей души стал каяться и благодарить.
Что-то случилось с совестью: он вдруг вспомнил всё, что давно не вспоминал, и даже то, что его заставили забыть. Всё, что делал он на протяжении своей жизни, предстало перед ним с болью, с позором, начиная от недавних дней до ушедшего глубоко в подкорку прошлого. В нервной дрожи, словно в лихорадке, он вдруг осознал, что в детстве любил красоту природы, звёзды в горах и морские закаты, но всю свою взрослую жизнь видел их через дым взрывов или приборы прицелов. Почти никогда он не видел лиц людей, которых убивал. Цели – живые люди, но они – лишь сигнатуры на мониторах шлема, словно виртуальные мишени в игровых локациях. Насколько реальнее была его первая жертва... Нет, не человек, а жёлтенький пушистый утёнок, которого он, ещё ребёнком, хотел погладить, но убил, пока ловил, а мама-утка крякала и звала птенца своего. Он мучился этим больше, чем многими последующими преступлениями.
Так он изливал своё сердце Питириму и говорил, и говорил. Ему казалось, что он открывает чудовищные вещи, но Питирим на каждое его страшное признание только с любовью и повторял: «Брат Вианор! Господь очень любит тебя. Он простит и помилует».
Наконец, Вианор рассказал всё. Нараспашку, на разрыв – он отдал Богу всё, чем богата была его душа, а в душе не было ничего, кроме греха, позора и мерзости.
— Властью, данной мне Богом, отпускаю грехи твои... — произнёс Питирим и прижал ладонь к его груди.
В сердце нарастала Великая тишина. Нерушимый покой стал сладким... безбрежным...
Вместе с ним принесли покаяние и послушники. Дорофей, ударяя себя в грудь, отрекался от сатаны, проклинал свою прошлую жизнь. Евангел трогательно взывал к Господу и «преподобному Серафиму», умоляя его ходатайствовать перед Богом о помиловании его грехов. Питирим возложил на него руки – живительным теплом снизошло исцеление ран тела и души, унося всю боль.
Принёс покаяние и Серафим. Когда же души всех облегчились, Питирим, сидя на полу, собрал всех вокруг себя и сказал:
— Бедные братья мои! Тяжелы ваши грехи. Каждый из них оставил в вашей душе глубокий рубец. Одни рубцы заживут, а другие будут мучить вас всю жизнь и болеть в непогоду. Но теперь вы свободны, братья! Дорожите же вашей свободой, боритесь за неё, ведь только свобода любить делает человека человеком!
Часы пробили пять утра. Дверь скрипнула, и на пороге появился Антоний в сопровождении Ардена и Марфы Ильиничны.
— Я пришёл вас проводить и проститься... — начал было Антоний и запнулся, оглядывая разруху в гостиной и тесным кружком сидящих вокруг Питирима братьев.
Из-за спины Антония выглянули Марфа Ильинична и Арден.
— Святой Боже! – вскрикнула женщина. – Ты гляди-ка на них... Снова чудо произошло...
А утром они все стояли на прицерковном кладбище над чёрным невысоким гранитным камнем с выгравированным крестом, портретом моложавой улыбающейся женщины, под которым выпуклыми серыми буквами сообщалось её имя: «Любовь Никитина». Ниже, на широком постаменте – полузасыпанная листьями эпитафия.
Серафим узнал этот надгробный памятник и зябко поёжился от нахлынувших воспоминаний. Именно на него он опирался ногой, наблюдая, как отец Александр допрашивает жителей деревни. Душу терзала тоска. Он присел на корточки, аккуратно расчистил от листьев эпитафию и прочитал вслух:
— «Покойся с миром, дорогая сестра! Ты унесла нашу любовь на Небеса, но да пусть преумножится на земле Любовь!»
Каркая, слетало с куполов немой колокольни вороньё. Осиротевший храм, словно надгробие над могилой растерзанной братской любви, устремлялся в небо холодными безжизненными стенами.
Разглядывая его, Серафим хмуро спросил:
— Давно ли храм закрыт?
— Давно, — со вздохом ответил Арден. — С тех самых пор, как община перестала его посещать.
— А где отец Матфий?
— За ненадобностью отозвали в столицу.
Питирим слушал их и с хитрым прищуром смотрел на залитое утренним солнцем небо.
— Сейчас воскресенье... утро... У нас есть храм, епископ, два пресвитера и народ Божий... Кто нам помешает свершить литургию?
С этими словами он призывно посмотрел на задумчивых капелланов. Вианор ошарашено переглянулся с Антонием и перевёл взгляд на Питирима.
— Но, Питирим... У нас разная вера... Мы – совершенно разные...
Питирим согласился:
— Все мы, стоящие тут, такие разные, но... какое счастье, что перегородки, которые люди возводят между друг другом, не доходят до Неба!
Он коснулся предплечья Вианора и, глядя ему в глаза, проговорил:
— После случившегося, мы стали ближе к Богу и друг к другу. Давайте же причастимся Телу и Крови Христовой и святой братской любви!
Вианор вспыхнул лицом и посмотрел на своих послушников. Те замерли, не дыша, ожидая его решения.
— Нет... — тихо произнёс он и отодвинул руку, так, чтобы её больше не касался Питирим. — Мы не имеем права... Мы не можем... У нас нет благословения... Как же после всего этого мы вернёмся в обитель?
— Как же после всего этого мы вернёмся в обитель? — задумчиво повторил Антоний, и в его устах фраза обрела совершенно иной смысл.
Передвигая ноги экзоскелетом, Антоний поднялся по каменной лестнице к воротам храма, подёргал массивные замки и с улыбкой обернулся к Вианору.
— Я принесу топоры.
Сказав это, Антоний снова спустился и двинулся в сторону деревни. Проходя мимо капеллана, он дружелюбно похлопал его по плечу. Вианор молчал оторопело.
— О, предивный исповедник смиренномудрия! Верю, верю тебе, о, возлюбленный Богом преподобный Серафим!
Дорофей вдруг вскочил на ноги и быстро заговорил:
— Братья! Правду говорит брат Серафим! Совершенно точно: на наших руках – кровь невинных жертв! Но нам не дают даже раскаяться и попросить у Господа прощения, потому что нас заставили об этом забыть!!
— И ты тоже рехнулся, брат Дорофей?! — озлобился Вианор. — Все эти утверждения голословны! Что вообще тут происходит?! Может быть, вы и сами все попали под пси-излучение тоталитарной секты, под действием которого ранее изменил Истинной церкви наставник Александр, а за ним – и все послушники его? К ним присовокупился и наставник Антоний?!
— Нет, Наставник!!! — вскричал Дорофей. — Я не рехнулся, и это тебе докажу!!! — Он начал ходить туда-сюда, возбуждённо жестикулируя. — В обители нас учили, что христианин может убивать только на войне и только поднявших на него оружие мужчин, в крайнем случае – поднявших оружие женщин! Но кто нас учил в мирное время убивать безоружных женщин?!!
— Что ты орёшь, и что за бред ты несёшь?! Разве когда-нибудь мы убивали невинных безоружных женщин?!
— Да, Наставник!!! Прямо здесь, прямо в этой комнате мы зарезали невинную безоружную женщину!!!
— Брат Дорофей... ты болен... – прохрипел Вианор и покосился на Питирима, который почему-то вдруг закрыл лицо рукой, отошёл в сторону и уселся на уцелевший после драки стул.
Дорофей и вправду видом напоминал безумца: с выпученными глазами он хватал воздух горлом и бормотал. Говорить ему было трудно. Он останавливался, мучительно подбирая слова и помогая себе руками:
— Мы пришли той ночью... Той самой ночью... Я открыл вам калитку и не заметил колокольчик... Да-да! Тот самый колокольчик на двери!.. Он звякнул, и я рукой зажал ему язык... Зена оставили стоять вон там... на шухере у калитки... а сами лазерным резаком тихо сняли оконное стекло вот тут... со стороны сада... По спине Евангела мы скрытно проникли в дом... за руки потом втянули и его... Помню, мы искали кого-то одного, но... каждый из нас знал, что после того, как выйдем из этого дома, тут не должно остаться никого в живых... Тихо!.. В гостиной кто-то есть!.. Выхватили ножи...
Внезапная боль пронзила виски, и Дорофей стиснул руками голову.
— Смутно... смутно всё помню... Всё ускользает, всё мелькает и растворяется, словно летучая мышь в тени... Помню только, как эту лампу сбросил с комода и разбил... а потом в полной темноте прижимал к себе чьё-то тело и, словно во сне, всаживал в него нож...
— Господи, Дорофей, — ужаснулся Вианор, — да это кошмар!.. Может быть, это просто страшный сон из твоей бывшей преступной жизни, который смешался с реальными людьми и твоей теперешней жизнью?!
— Боже, как она стонала... — ничего не слыша, продолжал Дорофей. — Я вспорол ей живот и отбросил Евангелу... Он поймал её на нож и швырнул тебе... И ты начал её кончать...
В воцарившейся тишине Дорофей вдруг повернулся к Вианору и сказал голосом, словно из параллельной реальности:
— Наставник!.. Тише ты!.. Словно свинью режешь тупым предметом...
Дорофей перевёл стеклянный взгляд медиума на Евангела и ответил, теперь словно за Евангела, совершенно другим голосом:
— Так и есть... Наставник давно не точил свой нож...
И Дорофей вдруг рассмеялся совершенно жутким смехом, который был встречен ошеломлённым молчанием.
Мысли Вианора остановились в вязкой мути. Он несколько мгновений не чувствовал ничего – оцепенелый покой, перебивающий в нём способность к речи. Потом его заполнил экзистенциальный ужас. Вокруг снова уплотнилось Ничто – бездонная пустота. Над ним словно разверзлось беспощадное Небо без Бога, без надежды и снисходительности.
Вдруг Питирим отнял дрожащие руки от красного от слёз лица и тихо проговорил:
— Вас послали убить меня... но меня в доме не было, и вы убили мою мать... Мы нашли её только утром на полу этой гостиной... в луже крови...
У Вианора землетрясением в двенадцать баллов заколотилось сердце. В удушье от страха разоблачения перед Питиримом он медленно поднялся на ноги, уставившись в пол расширенными глазами, словно и сам на полу вместо крови Евангела видел другую кровь.
— Подождите... подождите... не может быть... Почему только Дорофей... Почему мы с Евангелом ничего не помним об этом?
— Да-да! Я помню! Я всё помню! И колокольчик, и оконную раму!!
Дорофей, словно сумасшедший, схватил с комода светильник и показал всем, что его плафон склеен из множества мелких кусков.
— И лампу!! Видите?! И лампу!!
— Что ж, технологии забвения, выходит, не так совершенны, и после бетатриновой перезагрузки что-то да остаётся от прежней проекции личности, — с угрюмой насмешкой предположил Серафим.
Вианор в ужасе молчал. Неужели то, что вспомнил Дорофей, – это правда? Что такое с ними случилось? Как они кидали друг другу на ножи пожилую женщину и при этом шутили между собой?
Вианор всегда гордился своим моральным стержнем и не понимал, какая чудовищная сила способна его сломить. Да, с отступниками Вианор был суров. В его мировоззрение вполне укладывалось применение силы для усмирения еретиков. Правда, сердце скребла мысль, что нехорошо как-то вышло с братьями Александром, Савватием и Максимом, но те сами вынудили архиепископию пойти на крайние меры. Он не чувствовал лично за собой вины. Так... просто мучила слабость в виде недопустимой жалости. Но тут произошло вообще что-то из ряда вон выходящее.
«Убей или будь убит» – этот принцип надо на сердце выжечь, если ты хочешь остаться живым на войне. Каждый, кто служил в спецназе, знает, что убивать врага трудно, но только в первый раз. Но даже и это убийство, совершённое по необходимости, взламывает печати ада. Потом с каждым разом убивать становится всё легче и легче.
Да, он научен убивать врагов, и его послушники – тоже. Все они обладают высокой психологической устойчивостью: любая морально неадекватная ситуация для них привычна. Но, даже допустив убийство врага, человек имеет внутренний моральный запрет на убийство мирных жителей. Очень психологически тяжело убить женщину, но, если человек это сделает, он уже никогда не останется таким, каким был. Террористы в лагерях подготовки идут дальше, ломая последний психологический барьер – заставляют убивать детей. Вианор имел чёткую уверенность: убивший невинную тварь – больше не человек. Кто же теперь он сам?
Вианор стоял без сил, словно потерянный. Мысль, которая приходила ему на ум во время схватки с Серафимом у придорожного кафе, вернулась в голову с новой силой. Его группу принудили к убийству, а затем подвергли бетатрину. До этого ему казалось, что он многие новости сможет снести, но только не эту. От горькой вины заныло сердце. Вианор повернул белое лицо к Питириму и встретился с его измученными глазами.
— Прошу тебя, Питирим... Прими искренние мои соболезнования... — еле ворочая языком, проговорил Вианор. — Ты – еретик, и вера твоя перед Богом – преступление. Но если всё это действительно совершили мы... — Вианор глубоко и сокрушённо вздохнул. — То это ещё большее и страшное преступление...
Он с робостью смотрел на Питирима. Тот же сидел неподвижно, словно застыл от горя. Вианор не знал, что теперь делать.
— Понимаю, что все слова бессильны, но... — сбиваясь, произнёс он. — Мы горько сожалеем об убийстве твоей матери... Если хочешь – прокляни нас. Пошли на нас муки ада. Мы заслужили.
Не зная иного способа покаяния, Вианор как-то неловко встал на колени перед сидящим на стуле Питиримом. Рядом с наставником преклонили колени и его братья. Питирим, как онемевший, смотрел на них.
— Как звали твою матушку? – скорбно и мягко спросил Вианор. – Скажи её имя, чтобы до конца жизни я мог молиться о ней и просить у Бога помилования нашим душам.
Вианор и братья замерли, ожидая, как суда, хоть единого слова от Питирима и с тревогой вглядывались в мучительную внутреннюю борьбу, которая отражалась на его лице.
— Её звали... Любовь... – наконец, произнёс Питирим.
Его голос прозвучал неожиданно тепло. Он встал со стула и наклонился, чтобы за плечи поднять с колен братьев.
— Прощаю вас, бедные, искренние братья мои... Как можно вас проклинать? Вы и так ежечасно на Земле в муках ада. Не хочу вам мук и в вечности. Любовь не может это понести. Милосердный Господь привёл вас в мой дом, чтобы дать покой душам вашим. О, если бы это было возможно, Он вывел бы из ада всех! Если бы это было возможно...
С Питиримом что-то происходило. Он говорил и с каждым словом словно воспламенился какой-то внутренней силой.
— Я прощаю вас! Только прошу – молитесь! Молитесь, чтобы больше никогда вам не пришлось служить тьме и убивать Любовь. Молитесь, чтобы вечно в вас жила Любовь. Благословляю вас на новую жизнь!
Питирим мягко обнял Вианора. Бережно и осторожно он трижды дал ему Целование мира, а за ним и всех братьям его. У Вианора что-то произошло с душой. Словно от потолка до пола разорвалась завеса, которая отгораживала от него Небо, и белыми голубиными крыльями ворвался в сердце ветер свободы.
Капеллан оглянулся на послушников своих и увидел на их лицах восторг, смешанный с недоумением. Питирим простил? Убийство своей матери – и простил?!
В душу сошёл мир. Тот самый мир, о котором Питирим только сейчас говорил. Вианор часто читал об этом в преданиях, но никогда сам не испытывал. Вдруг он понял, что Господь присутствием Своим даёт понять, что простил ему преступление, настолько безобразное, что в принципе его никогда нельзя простить. Бог не стал ему мстить. Он принял его и ответил такой любовью, которую Вианор ещё никогда не чувствовал на земле. На эту любовь Вианор не имел никакого права, он её не заслужил. Сердце зашлось в исступлённой радости, и он от всей души стал каяться и благодарить.
Что-то случилось с совестью: он вдруг вспомнил всё, что давно не вспоминал, и даже то, что его заставили забыть. Всё, что делал он на протяжении своей жизни, предстало перед ним с болью, с позором, начиная от недавних дней до ушедшего глубоко в подкорку прошлого. В нервной дрожи, словно в лихорадке, он вдруг осознал, что в детстве любил красоту природы, звёзды в горах и морские закаты, но всю свою взрослую жизнь видел их через дым взрывов или приборы прицелов. Почти никогда он не видел лиц людей, которых убивал. Цели – живые люди, но они – лишь сигнатуры на мониторах шлема, словно виртуальные мишени в игровых локациях. Насколько реальнее была его первая жертва... Нет, не человек, а жёлтенький пушистый утёнок, которого он, ещё ребёнком, хотел погладить, но убил, пока ловил, а мама-утка крякала и звала птенца своего. Он мучился этим больше, чем многими последующими преступлениями.
Так он изливал своё сердце Питириму и говорил, и говорил. Ему казалось, что он открывает чудовищные вещи, но Питирим на каждое его страшное признание только с любовью и повторял: «Брат Вианор! Господь очень любит тебя. Он простит и помилует».
Наконец, Вианор рассказал всё. Нараспашку, на разрыв – он отдал Богу всё, чем богата была его душа, а в душе не было ничего, кроме греха, позора и мерзости.
— Властью, данной мне Богом, отпускаю грехи твои... — произнёс Питирим и прижал ладонь к его груди.
В сердце нарастала Великая тишина. Нерушимый покой стал сладким... безбрежным...
Вместе с ним принесли покаяние и послушники. Дорофей, ударяя себя в грудь, отрекался от сатаны, проклинал свою прошлую жизнь. Евангел трогательно взывал к Господу и «преподобному Серафиму», умоляя его ходатайствовать перед Богом о помиловании его грехов. Питирим возложил на него руки – живительным теплом снизошло исцеление ран тела и души, унося всю боль.
Принёс покаяние и Серафим. Когда же души всех облегчились, Питирим, сидя на полу, собрал всех вокруг себя и сказал:
— Бедные братья мои! Тяжелы ваши грехи. Каждый из них оставил в вашей душе глубокий рубец. Одни рубцы заживут, а другие будут мучить вас всю жизнь и болеть в непогоду. Но теперь вы свободны, братья! Дорожите же вашей свободой, боритесь за неё, ведь только свобода любить делает человека человеком!
Часы пробили пять утра. Дверь скрипнула, и на пороге появился Антоний в сопровождении Ардена и Марфы Ильиничны.
— Я пришёл вас проводить и проститься... — начал было Антоний и запнулся, оглядывая разруху в гостиной и тесным кружком сидящих вокруг Питирима братьев.
Из-за спины Антония выглянули Марфа Ильинична и Арден.
— Святой Боже! – вскрикнула женщина. – Ты гляди-ка на них... Снова чудо произошло...
А утром они все стояли на прицерковном кладбище над чёрным невысоким гранитным камнем с выгравированным крестом, портретом моложавой улыбающейся женщины, под которым выпуклыми серыми буквами сообщалось её имя: «Любовь Никитина». Ниже, на широком постаменте – полузасыпанная листьями эпитафия.
Серафим узнал этот надгробный памятник и зябко поёжился от нахлынувших воспоминаний. Именно на него он опирался ногой, наблюдая, как отец Александр допрашивает жителей деревни. Душу терзала тоска. Он присел на корточки, аккуратно расчистил от листьев эпитафию и прочитал вслух:
— «Покойся с миром, дорогая сестра! Ты унесла нашу любовь на Небеса, но да пусть преумножится на земле Любовь!»
Каркая, слетало с куполов немой колокольни вороньё. Осиротевший храм, словно надгробие над могилой растерзанной братской любви, устремлялся в небо холодными безжизненными стенами.
Разглядывая его, Серафим хмуро спросил:
— Давно ли храм закрыт?
— Давно, — со вздохом ответил Арден. — С тех самых пор, как община перестала его посещать.
— А где отец Матфий?
— За ненадобностью отозвали в столицу.
Питирим слушал их и с хитрым прищуром смотрел на залитое утренним солнцем небо.
— Сейчас воскресенье... утро... У нас есть храм, епископ, два пресвитера и народ Божий... Кто нам помешает свершить литургию?
С этими словами он призывно посмотрел на задумчивых капелланов. Вианор ошарашено переглянулся с Антонием и перевёл взгляд на Питирима.
— Но, Питирим... У нас разная вера... Мы – совершенно разные...
Питирим согласился:
— Все мы, стоящие тут, такие разные, но... какое счастье, что перегородки, которые люди возводят между друг другом, не доходят до Неба!
Он коснулся предплечья Вианора и, глядя ему в глаза, проговорил:
— После случившегося, мы стали ближе к Богу и друг к другу. Давайте же причастимся Телу и Крови Христовой и святой братской любви!
Вианор вспыхнул лицом и посмотрел на своих послушников. Те замерли, не дыша, ожидая его решения.
— Нет... — тихо произнёс он и отодвинул руку, так, чтобы её больше не касался Питирим. — Мы не имеем права... Мы не можем... У нас нет благословения... Как же после всего этого мы вернёмся в обитель?
— Как же после всего этого мы вернёмся в обитель? — задумчиво повторил Антоний, и в его устах фраза обрела совершенно иной смысл.
Передвигая ноги экзоскелетом, Антоний поднялся по каменной лестнице к воротам храма, подёргал массивные замки и с улыбкой обернулся к Вианору.
— Я принесу топоры.
Сказав это, Антоний снова спустился и двинулся в сторону деревни. Проходя мимо капеллана, он дружелюбно похлопал его по плечу. Вианор молчал оторопело.
