– Добрая... Впрочем, может быть, вы и правы.
– Вы не согласны? Или вам в целом не очень интересны знакомства?
– Мне интересны знакомства, только если в них есть смысл. Впрочем, я по-другому смотрю на вещи. Между тем старшее поколение не люблю и не уважаю совершенно. И не без причины. Но в то же время понимаю, что вы еще находитесь в процессе познания, тогда как мне уже известно, что в подобном общении я не открою ничего ни нового, ни сколько-нибудь любопытного.
– А в вашем окружении много людей, которые вам интересны?
– Нет. В моем окружении нет людей. По крайней мере живых. Но как бы там ни было – согласитесь вы или нет, – люди, к великому сожалению, слишком однообразны и предсказуемы, а зачастую – пусты, независимо от рода деятельности или уровня образования, и, вообще, несильно отличаются своим поведением как друг от друга, так и от любого другого биологического вида на нашей планете.
– Мы сами формируем свое окружение и зачастую притягиваем к себе тех, кем сами являемся. Это я не к тому, что вы однообразный и предсказуемый, я к тому, что в моем окружении нет таких людей – все суперинтеллектуальные, эрудированные, глубокие, мыслящие, амбициозные, горящие своим делом.
– Очевидно, вам повезло.
– Это не от везения зависит.
– От везения очень много что зависит, потому что везение – это случай: вот окажись вы в психиатрической больнице, скажем, с бредовым расстройством личности, как вас тут же начнут окружать совершенно другие люди, а отношение к вам моментально изменится до неузнаваемости и отнюдь не по вашей воле.
Помолчали.
– Какой-то неприятный разговор. Боюсь, еще немного, и мы будем походить на тех старушек. Не хочется его продолжать.
"Значит, не будем, раз не хочется", – подумали вы, но ничего не стали говорить.
И тут, следуя за чередой историй, снова ненадолго появлюсь я, маленький дьявол, с одним чрезвычайно интересующим меня вопросом, но на который вам предстоит ответить себе самим:
ПОЧЕМУ ЛЮДИ НЕ ХОТЯТ ОТКАЗАТЬСЯ ОТ БОГА?
Казалось бы, этот вопрос всегда связан с духовностью и высокими материями, отсылающими нас к любви, добродетели и человечности, обращение к которым возвышает наш ум, но в то же время приводит к негодованию из-за царящей на Земле несправедливости и того, что от злодеяний страдают в первую очередь невиновные, приверженцы правды и не принимающие беззакония.
Но ведь замысел дьявола и заключается в том, чтобы уничтожить как можно больше невинных душ, которые сами могут и не погубить себя, не встав на сторону зла. Поэтому первым делом необходимо искоренить в людях такие понятия, как милосердие, сострадание, мораль и по возможности – веру, ну хотя бы – доверие, лишив их сердца способности к любви и постепенно превращая светлые стороны души в противоположные – жестокость, бездушие, развращенность и ложь.
Вот только возникает вопрос – а существует ли дьявол? Не являются ли все эти трансформации замыслом самого создателя? Ведь при условии дуализма бога никакой дьявол сам по себе и не требуется вовсе. И кого бы не нарекали отцом зла и грехопадения, именно бог наказал созданных по его образу и подобию Адама и Еву, выдворив их из Райского сада, за пределами которого первый же родившийся ребенок, обремененный грузом грехопадения как наложенным проклятием, тут же и проявляет двойственность своей натуры, принимая ее темную сторону.
Но к сожалению, на этом вопросы нашего пытливого ума не заканчиваются, и в бесконечных дебрях его сомнений неизбежно образуется следующий: а существует ли бог?
Ведь если не окажется и его, то на кого в таком случае нам останется возлагать ответственность?
О РЕАЛЬНОСТЬ РАЗБИВАЕТСЯ ВСЕ
Верю ли я в бога? – думаю, это не так важно;
главное, – если бог есть, – чтобы он верил в меня,
верил в тебя – в нас всех...
Я помню, как приехал в этот лес осенью,
бродил по его окрестностям, наслаждаясь пением птиц,
переливами светотени, скользящей по густым зеленым ветвям,
и ясностью сентябрьского,
еще теплого, прозрачного неба –
настолько прозрачного, что за его пределами ничего больше не видно,
а потому создавалось впечатление, что за ним открывается бесконечность...
Я помню, как остался на ночь в старинной, черной от времени бревенчатой избе с огромной русской печью,
массивным деревянным люком с металлическим кольцом, вместо рукояти, ведущим в темноту погреба,
осветив которую, я не увидел ни конца, ни края, ни стен – ничего,
и тремя комнатами,
в одной из которых стояли две кровати,
а остальные были отделены дверью, пустовали,
гудели сквозняком и скрипели половицами,
и как было страшно беспроглядной дождливой ночью,
барабанящей по крыше, пугающей стуками и скрипом половиц;
как завораживало и согревало пламя в печи,
как горели в ней сосновые дрова.
Я помню, как уже под конец декабря шел по петляющей аллее,
ведущей к старому дому,
окаймленной с обеих сторон высокими соснами,
как-то странно склоняющихся над землей
и тянущих, то ли ко мне,
то ли через дорожку друг к другу
заиндевевшие ветви в какой-то немой мольбе,
и никогда – ни до, ни после того –
я не слышал, чтобы так скрипел и трещал лес:
казалось, деревья могут сломаться и упасть на меня своими лохматыми вершинами, –
и сквозь этот гул можно было расслышать стоны.
На подступах к месту моего пристанища, я увидел людей,
заполняющих фургон молоденькими, совсем еще юными соснами,
оставив десятка полтора из них, не поместившихся в транспорт,
лежать у обочины или просто воткнув их обратно в снег,
и так и уехавших.
В этот день я осознал, что лес – единый живой организм,
при этом единый не только с самим собой,
но и с ветром, дождем,
со мной и всеми его обитателями,
притихшими в момент скорби,
и во мне открылось что-то,
чего я раньше явно не ощущал.
Я вошел в дом, посмотрел на колотые поленья,
сел напротив печи и закрыл глаза.
Всю ночь в лесу стояла тишина,
она нависла над лесом и окутала его,
как окутывает утренний туман,
и даже луна – полная и бледно-золотая –
со свойственной ей молчаливой грустью смотрела вниз.
Не знаю, насколько вера в человека сильна,
не знаю, существует ли дьявол, подмывающий эти силы,
но в начале мая следующего года
из близлежащего поселка,
насчитывающем не более тридцати дворов,
пропала маленькая девочка.
Потом еще одна.
Первую обнаружили, спустя две недели, в лесу,
задушенной, без одежды,
с погрызенными конечностями.
Вторую девочку найти не удалось.
Жители поселка –
и без того дремучие и затравленные –
стали бояться и не доверять друг другу еще больше.
Полиция арестовала одну полусумасшедшую женщину
и двоих спивающихся мужиков, имевших судимости,
но ничего тем самым не добилась,
а один из родителей пропавшей,
неделю не выходил из дома,
беспрерывно пил,
а когда однажды ночью выбрался во двор,
облил бензином и поджог дом по соседству,
где одиноко жил замкнутый и неразговорчивый мужик-охотник,
который выскочил из избы с карабином в руках
и в негодовании выстрелил в поджигателя.
Пожар быстро перекинулся с одного двора на другой,
оттуда – на соседний дом – и так далее, до конца улицы.
Пожарная, скорая, а также два полицейских УАЗика приехали только утром.
Вся правая сторона единственной улицы поселка сгорела,
не пощадив ни одного двора.
Дым обволакивал руины
и уцелевшие строения,
было тяжело дышать,
поэтому жители удалились на безопасное расстояние,
откуда наблюдали за тем, как посадили в УАЗик охотника,
а следом за ним из обугленных дворов вывезли четыре тела,
и трудно было разобрать, оставался ли кто-нибудь из них жив.
В беспросветной бездне сырого погреба,
вырытом прямо в земле под старым бревенчатым домом,
под тяжеленным люком,
открывающим ведущую прямо во тьму лестницу,
была найдена вторая пропавшая девочка,
прикованная цепью за шею к деревянной балке;
рядом находилось жестяное ведро с водой,
пустая металлическая миска для кормления животных
и старая грязная плюшевая игрушка
в окоченевших объятиях девочки,
на которой не было одежды.
Она не дышала.
Ночью в лесу не разносились голоса птиц:
он словно замер и притих, не издавая ни звука,
лишь изредка оглашаясь скрипом вековых сосен,
устало клонившихся к земле под тяжестью долгих лет.
Не было ни дождя, ни ветра над неподвижным лесом
и, казалось, в нем, почерневшем, не осталось жизни.
И только бледно-желтая луна
со свойственной ей молчаливой грустью смотрела вниз.
ТУМАН НАД ПАРИЖЕМ
1229 год
I
Под низкими, едва освещенными, а оттого чрезвычайно давящими сводами душного подвала медленно тянулась согбенная, как бы от усталости, тень. Продвинувшись вдоль влажной каменной стены в сторону чахлого источника света, тень явила собой монаха святого отдела расследований еретической греховности Гийома Огюста де Лорне из ордена проповедников.
Следует отметить, что монах не спешил являть угловатые, словно резко и грубовато высеченные черты лица, а оттого обратил их к расползающемуся по сырой кладке пятну света, одарившего его неприятным запахом топленого сала.
Но он все же предпочел остановиться и вдыхать этот запах, оттягивая момент, когда его взору откроется картина, которую он не желал видеть, а тем более – принимать участие в порученном ему расследовании.
Представитель ордена смотрел на тени, дергающиеся за аурой света, тускло озарявшей влажные стены, и думал о том, как получилось, что он – человек, всем сердцем посвятивший свою жизнь святой вере, побуждаемый искренностью стремлений и чистотой помыслов, вынужден исполнять то, что этой вере и помыслам идет вразрез?
Он знал, что будет дальше и каким будет решение. Он ощущал надежду на него той, кто замерла, изо всех сил сдерживая дрожь дыхания, за его спиной, готовая беспрекословно подчиняться любым просьбам, любым указаниям. Он знал, что это не нужно ни вере, ни святости, ни ордену – никому вообще, и происходит лишь по прихоти и негласному распоряжению сеньора Франсуа де Канье.
Он все это знал, а также отчетливо понимал, что данное надлежит исполнить, а оттого вдыхал едкий дым, слышал дрожащее дыхание за спиной и сомнамбулически таращился на пляшущие на стене тени.
Гийом Огюст медленно повернулся. Лицо его было мрачным, фигура внушительной, но обессиленной. Он посмотрел на подвешенную за запястья выгнутых за спиной рук юную, едва ли встретившую четырнадцатую весну обнаженную девочку, от преданного положения взгляд которой был устремлен на грязные ступни, что еле касались мокрой земли, впитывавшей в себя влагу, стекавшую дрожью по внутренней стороне ее бедра.
Гийом с ненавистью бросил взгляд на осуществляющего пытки Якоба, стоявшего за ее спиной возле колеса дыбы, прекрасно зная, что ждет несчастную после того как представитель ордена закончит допрос и покинет подвал, оставляя этого неграмотного простолюдина наедине с обвиняемой, тем более учитывая, по какому делу проходит расследование.
Затем посмотрел на троих монахов, расположившихся за столом, изобилующем свечами, молча и с достоинством поприветствовал их легким кивком и остановился перед обвиняемой, которая, казалось, кланялась ему в ноги.
– Верно ли то, что ты, – обратился верховный монах к девочке, которая не могла ответить ему взглядом, – в течение шести месяцев находилась на службе у господина де Канье?
– Да, святой отец, – чуть слышно отозвался дрожащий, совсем юный голос.
– Действительно ли он принял тебя, дабы спасти твою семью от нищеты и помочь тебе получить хорошее место и жалованье?
– Да, святой отец, – с готовностью полностью сломленной воли пролепетала осуждаемая себе под ноги.
– Верно ли и то, что у тебя завелся черный кот, когда ты проживала в качестве прислуги в доме господина де Канье?
Гийом говорил монотонно, растянуто, как будто читал Псалтырь, а сам думал: "Боже, зачем все это?"
Ему хотелось поскорей закончить.
– Да.
– Является ли достоверным показание, что под видом кота скрывался некий демон, который приходил к тебе по ночам, соблазнял и вводил в блуд?
Девочка молчала.
Инквизитор подал знак, и Якоб дернул деревянное колесо, отчего девочка вскрикнула что было сил и повисла в воздухе, сотрясаясь от страха и боли.
Якоб прищурившись смотрел на беспомощное, согнутое тело сзади.
Гийом Огюст небрежно двинул кистью – и девочка вновь ощутила мокрую почву под ногами, но так, что ей приходилось оставаться на цыпочках.
– Итак, правдиво ли утверждение, что под видом черного кота скрывался демон, который под покровом ночи развращал твою невинность, склоняя к сладострастию? – повторил представитель ордена проповедников.
Он сделал несколько шагов вокруг подвешенной и добавил:
– Или ты хочешь сказать, что всеми почитаемый сеньор Франсуа де Канье, а также другие свидетели, включая тех, с кем ты служила в его доме, могут одновременно заблуждаться и показывают неверно? – расследующий выдержал короткую паузу, пристально глядя на склоненную перед ним нечистую взмокшую голову, похожую на засаленные свечи.
– Может быть, по-твоему выходит, что все эти уважаемые люди намеренно лгут?
И без того дрожащую обвиняемую затрясло. Она пыталась сдерживать слезы, отчего ее тело содрогалось еще сильнее.
– Кажется, это верный признак одержимости, – заметил монах, обращая свои слова в сторону сидящих за столом судей, двое из которых обменялись взглядами, понимающе кивнули и повернулись к третьему, ведущему запись процесса в неярком свете нескольких различных по высоте свечей.
– Я повторю вопрос: ты хочешь сказать, что благородный сеньор де Канье, твой благодетель, может говорить неправду, свидетельствуя против тебя, дитя мое?
– Нет, – умоляюще прошептала подвергаемая допросу.
– Прошу тебя, повтори.
– Нет.
– Нам также известно из предварительного слушания, что ты втайне исповедовала катарскую ересь; знаешь имя совратившего тебя демона и название ритуала, который вы вместе посещали по ночам, участвуя в богопротивных обрядах, бесчинствах и оргиях.
– Так ли это?
Девочка едва шевелила пересохшими губами:
– Да.
– Как его имя?
– Вельзевул.
– Что это было за место для ночных собраний?
– Шаббат.
Двое судей озабоченно переглянулись. Третий оторвался от записи процесса и поднял голову. Огоньки свечей заволновались.
– Она что, еврейка? – удивленно спросил первый.
Второй повел плечами и вопросительно посмотрел на Гийома Огюста, на что тот, устало вздохнув, переспросил обвиняемую:
– Шабаш? Ведь ты имела в виду именно это, дитя мое?
Дитя испуганно закивало головой.
– Посещала шабаш, – утвердительно повел он дальше, продолжая ходить вокруг обвиняемой, – где зачла во чреве своем нечестивое дитя.
Подвешенная молчала и тряслась, испытывая невыносимую боль.
– Не забывай! – разразился голос, звонко заполняя подвал и разбиваясь о стены так, что согнутое пополам обнаженное тело дернулось и на мгновение застыло, – что ты несешь ответ перед Господом единосущным в лице проповедников святой веры, исполняющих волю Его! Не смей лгать нам, как не смогла бы лгать на Страшном суде!
Высокая тень нависла над измученной, преклоненной детской фигурой, а затем спокойно продолжила:
– Или ты хочешь, чтобы завтра в этом подвале оказались твои мать и отец?
– Нет! – простонала девочка, не чувствуя своих рук.
