лишенными раз и навсегда той уютной, домашней жизни,
которой уже не будет
ни у них,
ни – скорее всего –
у нас всех, оставшихся здесь
в ожидании удара явно сосредотачивающихся на нашем направлении сил,
к тому же прекрасно умеющих вести боевые действия в этих условиях
и не желающих отступать до последнего боеспособного взвода
Нас мало,
и я не понимаю,
зачем было в течение нескольких дней
бросать в лобовую атаку
на хорошо укрепленные,
утыканные пулеметными расчетами позиции врага,
свои подразделения
и тем самым перебить почти два полка,
в первой волне которых было много опытных,
давно воюющих солдат и офицеров,
заваливая их трупами все поле от наших до вражеских окопов,
при этом не нанося последним никакого, хоть сколько-нибудь значимого урона
Стоны и крики до сих пор доносятся до нашего слуха,
разбавляемые отдельными,
эхом разносящимися выстрелами снайперов,
из-за которых мы оставили всякие попытки кого-либо отыскать и вытащить оттуда
Я не понимаю, за кого мы воюем
и почему должны из-за чьих-то разногласий
найти последний приют в этой никому не нужной грязи,
ненавидеть и убивать людей,
которых мы даже не знаем
и чья нация у меня всегда вызывала глубокое уважение?
Первые месяцы,
оказавшись на передовой,
я никак не мог к этому привыкнуть
и просто бежал в смятении вперед,
падал,
полз,
стрелял куда-то вверх:
я не собирался никого убивать
и не представлял, как потом буду смотреть в глаза родным,
той прекрасной девушке,
если когда-нибудь встречу ее,
как буду ходить по воскресеньям в церковь?
И как я вообще могу молить бога о помощи сохранить мою жизнь:
ведь не дать мне погибнуть – значит, дать сделать это кому-то другому
Но очень скоро я убедился, что иначе не получится
Я передернул затвор,
и патрон, с щелчком выскочив,
ударился о землю
Из блиндажа выбрался Венсан,
молодой парень, лет на пятнадцать младше меня,
веселый и доброжелательный,
один из немногих сохранившихся в целости с первой волны атак
Убедившись, что патронник чист,
поднимаю патрон,
вытираю об штаны,
засовываю его обратно,
защелкиваю затвор
и отставляю винтовку в сторону;
поправляю ремни,
ранец,
аккуратно закутываюсь в шарф
Венсан сделал то, зачем выходил, закурил,
улыбающимся взглядом
показал в сторону Штыка,
что-то бормочущего во сне
под плащ-палаткой,
почесался,
проклял вшей и полез обратно
Штык тоже уцелел с первого месяца пребывания здесь:
усы у него были как у Ницше,
а лезвие штыка всегда начищено и отточено так,
что казалось, им можно бриться
После очередной отбитой атаки,
наши приволокли двух пленных
Это были молодые ребята, лет восемнадцати
Их забили прикладами и штыками
Но Штык в этом не участвовал:
видимо, берег свой клинок для какого-то особого случая
А я окончательно перестал понимать,
что и зачем мы все здесь делаем
В самом начале войны такого не было:
к пленным относились достойно
и более гуманно
А сейчас я слышал, что их держат в ужасных условиях и даже не кормят,
потому что самим не хватает продовольствия,
или вот, – как это случилось у нас, –
просто в ярости расправляются
Страх,
укоренявшийся в нервной системе на протяжении всей жизни,
в подобных условиях выпускает свои корни –
и чем они глубже и разветвленнее,
тем страшнее выглядят,
вылезая наружу
С каждым днем я все сильнее убеждался,
что культура,
со всеми ее нравственными ценностями,
зависит от обстоятельств,
и грош ей цена,
когда у человека появляется возможность
безнаказанно совершать преступление
Ненависть,
так легко разжигаемая,
правит миром
Ненависть,
порождаемая страхом...
и не только...
Я закрыл глаза и снова подумал о том, как устал:
от бесчеловечной жестокости,
этих проклятых крыс,
вшей и чесотки,
от этой всепоглощающей сырости,
вечного насморка,
отсутствия горячей еды,
повсеместного запаха гари
недосыпания
и постоянно преследующего холода
Я так устал от всего этого
Я не хочу никого ненавидеть,
не хочу ни в кого стрелять
Я не хочу сидеть в этой промозглой траншее
с блестящей перспективой остаться в ней навсегда
Я хочу домой
Господи, как же я хочу домой!..
Небо побледнело,
и над окопом потянулся туман
Какое-то удивительное затишье повисло в воздухе
Свист осветительной ракеты прорезал тишину,
и мне ненадолго показалось, что это крик чайки
Откуда тут чайки?
Вдруг этот свист стал как-то странно нарастать и усиливаться
Туман принялся расползаться в стороны и подниматься вверх,
как будто его раздвинули гигантскими руками
Волна оглушительного грома накрыла нас –
артиллерийский снаряд впился в землю рядом с нашим укреплением,
выплеснув в траншею несметные черные ульи из земли и дыма,
обрушивая их на солдат вместе с мешками и бревнами
Невозможно привыкнуть к грохоту взрывов,
сколько бы раз ты их не слышал
Я ныряю на дно окопа,
прямо в лужу,
сердце замирает,
и все невзгоды,
мучившие сознание еще десять минут назад,
вмиг исчезают,
оставив лишь ошарашенное состояние
и тень страха,
накрывшую меня обильной россыпью разлетающегося грунта
На мгновение я представил,
как меня хоронят,
и каждый из родных и близких
кидает горсть земли,
стукающуюся о крышку гроба
Снаряды полетели, как птицы на побережье,
к разным точкам
Все поприжимались к земле и повыскакивали из блиндажей
Немного придя в себя и нацепив свою амуницию,
кое-как рассредоточившись и взяв себя в руки,
мы приготовились к неминуемо следующей за артобстрелом атаке
Все знали, что первыми пойдут штурмовые группы,
которые молниеносно прорываются вперед,
забрасывают траншеи гранатами,
а потом врываются и перебивают выживших и не успевших отступить
отточенными пехотными лопатами и штыками
В такие моменты даже не успеваешь выстрелить:
соперник стремителен и организован
Поэтому,
когда обстрел поутих,
командование отдает приказ выбраться из траншеи
и ползти сквозь разъедающий глаза удушливый серный дым,
а также брызги разлетающихся во все стороны искр,
вперед
Первые крики,
пулеметные очереди
Выстрелы разрастаются,
и через какие-нибудь минуты слышатся удары гранат
Моя граната уже в руке:
стрелять в таком смоге неудобно,
поэтому я сосредоточен на деревянной рукояти
Шум боя нарастает,
всполохи гранат все ближе –
в этой непроглядной серой пелене, смешавшейся с туманом,
окончательно теряется чувство дистанции
Где-то спереди находятся наши,
но насколько далеко – непонятно,
поэтому гранату приходится убрать
Поблизости большая взрывная воронка,
оставленная тяжелым фугасным снарядом
Бегу к ней
Но внезапный ошеломительный взрыв вынуждает меня упасть;
тупые звуки от пуль и осколков, врезающихся в землю,
слышны совсем рядом
Я вижу перед собой упавшего на спину солдата
Это Венсан
Он ранен
Рядом раздается еще один взрыв,
и через мгновение из дыма выскакивает вражеский солдат с ошалевшим лицом
Он натыкается на кого-то из наших,
хватает за винтовку
и с размаха перерубает ему лопатой шею наискосок до самой ключицы,
с силой вытаскивает ее обратно
вместе с потоком крови, хлынувшей на китель
Надо стрелять
Граната с длинной рукоятью падает прямо у ног Венсана
Время словно замедлилось,
я бросаю винтовку,
хватаю раненого за ремни,
прыгаю в воронку
и тащу его за собой,
но как-то не очень уверенно и не изо всех сил
Взрыв!
Передо мной мой товарищ с оторванными ступнями,
едва держащимися на обмотках и уцелевших сухожилиях,
левая нога выглядит так, будто по ней проехался «Марк»
Еще взрыв!
Взрывная волна бросает меня лицом вниз,
прямо к изуродованным ногам,
срывает каску,
накидывает на голову ранец
Я чувствую, как земля прилипает к взмокшей пояснице,
как что-то горячее растекается по спине
Возможно, это недопитый кофе из фляжки,
точнее, что-то отдаленно его напоминающее...
Дно воронки раскрывает передо мной бездонную пропасть,
я проваливаюсь в нее, безвольно растворяясь во тьме...
Я где-то слышал,
что войну можно по-настоящему увидеть только в лазарете
Это правда
Такого количества обезображенных, страдающих людей
мне еще не доводилось лицезреть
Я понимал:
если Венсан выжил,
ему ампутируют обе ноги
Я пытался узнать, здесь ли он,
но со мной никто не разговаривает и не обращает внимания
Мне же повезло:
несколько осколков в спине, бедре и ягодице,
засевших неглубоко,
повредивших слегка лишь ребра и мягкие ткани
И скоро меня переправят отсюда в военный госпиталь,
на родину
Домой
Я не знаю,
почему не спас Венсана от разрыва гранаты
и не приложил все силы,
чтобы укрыть его в воронке,
в которой успел спрятаться сам
Я не знаю,
почему не помог солдату с перерубленной шеей
или хотя бы не выстрелил в убившего его противника,
не бросился на него в штыковую
Я не знаю,
услышал ли бог мои молитвы,
но сейчас я как могу поворачиваюсь на бок
и, не обращая внимания на стенания окружающих,
закрываю глаза,
окунаясь в бездну небытия,
в надежде,
что там окажутся
и Венсан,
и солдат, с перебитой до самой ключицы шеей,
и забитые штыками военнопленные,
и несколько тысяч человек,
усеявших своими телами
выжженное,
изрытое дождями и снарядами поле
THE MIND
НАЧНЕМ С НЕБОЛЬШОГО УРОКА ПСИХОЛОГИИ:
Если в детстве человеку не уделяли внимания,
А также не проявляли любви,
Если его унижали и не считались с его мнением,
Никогда не поддерживали,
Человек эти чувства станет сводить к отрицанию
И не надо от него ждать, что он сможет любить других.
Надо признать, что страсть к самоистязанию
И жалости к собственным чувствам
В таком случае настолько сильна,
Что человек ни только не хочет от нее избавиться,
Но и проецирует на других,
В попытке переложить свою боль
На открытые к нему чувства, —
Ассоциируя их со своим детским восприятием, —
А затем — довести эти чувства до состояния безразличия и раздавить.
ИСТОРИЯ ОДНОЙ ДЕВОЧКИ:
Эта история настолько типична для этой страны,
Что многие из вас сталкивались с подобной ситуацией,
А знаете почему? — потому что многие из вас сами это делают
И сами испытали это на себе,
А те, кто испытал, но сам еще не делает,
То подождите: дайте времени расставить все на свои места.
Но знаете, что пугает меня больше всего? —
Отсутствие признаков осознания и попытки прекратить это,
Поставить точку.
Я не могу поставить точку,
Но попробую поставить хотя бы двоеточие.
ОДИН ДЕНЬ ИЗ ДЕТСТВА, В БЕСПРЕДЕЛЬНОЙ ЧЕРЕДЕ ТАКИХ ЖЕ, ЗАПЕЧАТЛЕННЫХ В ПАМЯТИ:
— Мама, посмотри, что я сделала? —
Девочка, лет восьми, держит что-то в руках, робко поглядывая на сидящую к ней спиной худощавую женщину, закрывающую собой ламповый свет.
Это Людмила Николаевна.
Она сидит молча, напряженно, как камень.
Закрытый от девочки свет аурой обрамляет склонившуюся спину, лучами вырисовывая в робких глазах радужную оболочку.
— Мама...
Недвижная тень Людмилы Николаевны резко разворачивается и злобным, придушенным голосом медленно произносит:
— Ты что, блядь, совсем тупая? —
И тут ее голос резко перерастает в крик:
— Не видишь, что я занята?!
Мне не до твоих идиотских поделок!
Она выхватывает из рук девочки игрушку и бросает в угол.
Та исчезает в неосвещенной бездне окружающего пространства.
– Иди в свою комнату и делай уроки!
И попробуй только что-нибудь не выучить!
Свет в глазах девочки меркнет, она зажмуривается,
С головы до ног ее окатывает волна обжигающего онемения:
Она ждет удара.
Но мать уже отвернулась и снова загородила собой свет, озабоченно уставившись в стол:
Перед ней лежат счета на оплату.
МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК:
Молодой человек был не так уж молод и во всяком случае в два раза старше девочки.
Он любил ее давно и несколько лет не видел. Не видел и не знал, почему.
И вот она появилась, и на мгновение ему показалось, что они могут быть вместе!..
Но надежда, как известно, быстро рассеивается, обнаруживая за собой всегда не то, что от нее ждали.
Он знал, что она болезненно восприимчива и старался быть с ней как можно более обходительным.
Но не получилось.
Он питал к ней самые нежные чувства.
И теперь в отчаянии пытался понять, что же с ней происходит.
Но чем больше он пытался что-то понять,
Чем больше говорил о ее необходимости в его жизни,
Тем сильнее она закрывалась и, по всей видимости, безразличнее относилась к нему.
ДЕВУШКА:
Она была очень ранимой и в то же время совершенно безэмоциональной.
Пожалуй, она сама не знала, что она чувствовала:
Мгновенные вспышки желания сменялись долгими периодами подавленности и равнодушия.
Ей часто мнилось, что на нее обращают чрезмерное внимание.
Она никому не доверяла и во всем подозревала скрытые намерения.
Она теряла близких, теряла свои чувства и постоянно жалела себя:
Кажется, первое и второе она делала только ради третьего.
Что она действительно не выносила, так это любое давление, оказываемое на нее, что вызывало неизбежную реакцию — отторжение.
Но от самого главного давления она никак не могла освободиться —
Это давление со стороны Людмилы Николаевны.
И сейчас она стояла, молча, устало выслушивая, как мать говорит ей о том,
Что не интересуется ее мнением и знать ничего не желает,
Что та будет учиться, сдавать экзамены и вообще все, что ей скажут, пока живет в этом доме и пока ее обеспечивают...
И так далее, в том же роде.
Людмила Николаевна командовала, читала беспросветно длинные нотации,
Гордилась своим многословием и не гнушалась переходить на крик.
Вид у нее был строгий.
Молодой человек думал о девушке.
Девушке было не до него: она хотела исчезнуть.
СПУСТЯ ЕЩЕ НЕСКОЛЬКО ЛЕТ:
Новорожденную девочку решили назвать Надеждой.
Людмила Николаевна говорила, что молодая мама сама виновата, что забеременела от кого попало,
А раз уж «головой не думала», то надо было терпеть, а не сбегать от него из-за первого же скандала.
Людмила Николаевна не уставала попрекать «глупую дочь», приводя бесчисленные примеры,
Включая тот, как сама осталась без мужа,
Из-за чего, по ее словам, у нее и выросла такая бестолковая дочь,
Которая сама ни на что не способна,
А также выражала недоумение по случаю судьбы ребенка,
Среди прочего сообщая известия о том, что даже аутисты бывают более социально адаптированными,
И что теперь «такая дура» будет никому не нужна.
Стоит ли говорить, что происходило в голове у девушки?
Ей больше не хотелось плакать,
В воздухе летали отдельные слова,
Она смотрела на кулек в ее руках и не испытывала к нему никаких чувств:
В голове был туман, море тумана, в котором она тонула, в котором она задыхалась.
КУЛЕК:
Кулек не спал, кулек копошился, кулек плакал;
От него никуда было не деться.
В голове гудело:
«Что ты сидишь, у тебя ребенок плачет! Очнись! Приди ты в себя!
Ты никудышная мать!»
И этот крик, этот противный крик!
«Что «он» все время орет?!»
«Что «он» орет?!»
«Почему «он» никак не замолчит?!»
«Заткнись!»
«Заткнись!»
Она сама не заметила, как схватила и изо всех сил, с размаху, швырнула кулек в бездну комнаты, поглощенную мраком ночной пустоты.
Он гулко стукнулся и с хрустом сломанной ветки шмякнулся на пол, как-то странно расползся и затих.
которой уже не будет
ни у них,
ни – скорее всего –
у нас всех, оставшихся здесь
в ожидании удара явно сосредотачивающихся на нашем направлении сил,
к тому же прекрасно умеющих вести боевые действия в этих условиях
и не желающих отступать до последнего боеспособного взвода
Нас мало,
и я не понимаю,
зачем было в течение нескольких дней
бросать в лобовую атаку
на хорошо укрепленные,
утыканные пулеметными расчетами позиции врага,
свои подразделения
и тем самым перебить почти два полка,
в первой волне которых было много опытных,
давно воюющих солдат и офицеров,
заваливая их трупами все поле от наших до вражеских окопов,
при этом не нанося последним никакого, хоть сколько-нибудь значимого урона
Стоны и крики до сих пор доносятся до нашего слуха,
разбавляемые отдельными,
эхом разносящимися выстрелами снайперов,
из-за которых мы оставили всякие попытки кого-либо отыскать и вытащить оттуда
Я не понимаю, за кого мы воюем
и почему должны из-за чьих-то разногласий
найти последний приют в этой никому не нужной грязи,
ненавидеть и убивать людей,
которых мы даже не знаем
и чья нация у меня всегда вызывала глубокое уважение?
Первые месяцы,
оказавшись на передовой,
я никак не мог к этому привыкнуть
и просто бежал в смятении вперед,
падал,
полз,
стрелял куда-то вверх:
я не собирался никого убивать
и не представлял, как потом буду смотреть в глаза родным,
той прекрасной девушке,
если когда-нибудь встречу ее,
как буду ходить по воскресеньям в церковь?
И как я вообще могу молить бога о помощи сохранить мою жизнь:
ведь не дать мне погибнуть – значит, дать сделать это кому-то другому
Но очень скоро я убедился, что иначе не получится
Я передернул затвор,
и патрон, с щелчком выскочив,
ударился о землю
Из блиндажа выбрался Венсан,
молодой парень, лет на пятнадцать младше меня,
веселый и доброжелательный,
один из немногих сохранившихся в целости с первой волны атак
Убедившись, что патронник чист,
поднимаю патрон,
вытираю об штаны,
засовываю его обратно,
защелкиваю затвор
и отставляю винтовку в сторону;
поправляю ремни,
ранец,
аккуратно закутываюсь в шарф
Венсан сделал то, зачем выходил, закурил,
улыбающимся взглядом
показал в сторону Штыка,
что-то бормочущего во сне
под плащ-палаткой,
почесался,
проклял вшей и полез обратно
Штык тоже уцелел с первого месяца пребывания здесь:
усы у него были как у Ницше,
а лезвие штыка всегда начищено и отточено так,
что казалось, им можно бриться
После очередной отбитой атаки,
наши приволокли двух пленных
Это были молодые ребята, лет восемнадцати
Их забили прикладами и штыками
Но Штык в этом не участвовал:
видимо, берег свой клинок для какого-то особого случая
А я окончательно перестал понимать,
что и зачем мы все здесь делаем
В самом начале войны такого не было:
к пленным относились достойно
и более гуманно
А сейчас я слышал, что их держат в ужасных условиях и даже не кормят,
потому что самим не хватает продовольствия,
или вот, – как это случилось у нас, –
просто в ярости расправляются
Страх,
укоренявшийся в нервной системе на протяжении всей жизни,
в подобных условиях выпускает свои корни –
и чем они глубже и разветвленнее,
тем страшнее выглядят,
вылезая наружу
С каждым днем я все сильнее убеждался,
что культура,
со всеми ее нравственными ценностями,
зависит от обстоятельств,
и грош ей цена,
когда у человека появляется возможность
безнаказанно совершать преступление
Ненависть,
так легко разжигаемая,
правит миром
Ненависть,
порождаемая страхом...
и не только...
Я закрыл глаза и снова подумал о том, как устал:
от бесчеловечной жестокости,
этих проклятых крыс,
вшей и чесотки,
от этой всепоглощающей сырости,
вечного насморка,
отсутствия горячей еды,
повсеместного запаха гари
недосыпания
и постоянно преследующего холода
Я так устал от всего этого
Я не хочу никого ненавидеть,
не хочу ни в кого стрелять
Я не хочу сидеть в этой промозглой траншее
с блестящей перспективой остаться в ней навсегда
Я хочу домой
Господи, как же я хочу домой!..
Небо побледнело,
и над окопом потянулся туман
Какое-то удивительное затишье повисло в воздухе
Свист осветительной ракеты прорезал тишину,
и мне ненадолго показалось, что это крик чайки
Откуда тут чайки?
Вдруг этот свист стал как-то странно нарастать и усиливаться
Туман принялся расползаться в стороны и подниматься вверх,
как будто его раздвинули гигантскими руками
Волна оглушительного грома накрыла нас –
артиллерийский снаряд впился в землю рядом с нашим укреплением,
выплеснув в траншею несметные черные ульи из земли и дыма,
обрушивая их на солдат вместе с мешками и бревнами
Невозможно привыкнуть к грохоту взрывов,
сколько бы раз ты их не слышал
Я ныряю на дно окопа,
прямо в лужу,
сердце замирает,
и все невзгоды,
мучившие сознание еще десять минут назад,
вмиг исчезают,
оставив лишь ошарашенное состояние
и тень страха,
накрывшую меня обильной россыпью разлетающегося грунта
На мгновение я представил,
как меня хоронят,
и каждый из родных и близких
кидает горсть земли,
стукающуюся о крышку гроба
Снаряды полетели, как птицы на побережье,
к разным точкам
Все поприжимались к земле и повыскакивали из блиндажей
Немного придя в себя и нацепив свою амуницию,
кое-как рассредоточившись и взяв себя в руки,
мы приготовились к неминуемо следующей за артобстрелом атаке
Все знали, что первыми пойдут штурмовые группы,
которые молниеносно прорываются вперед,
забрасывают траншеи гранатами,
а потом врываются и перебивают выживших и не успевших отступить
отточенными пехотными лопатами и штыками
В такие моменты даже не успеваешь выстрелить:
соперник стремителен и организован
Поэтому,
когда обстрел поутих,
командование отдает приказ выбраться из траншеи
и ползти сквозь разъедающий глаза удушливый серный дым,
а также брызги разлетающихся во все стороны искр,
вперед
Первые крики,
пулеметные очереди
Выстрелы разрастаются,
и через какие-нибудь минуты слышатся удары гранат
Моя граната уже в руке:
стрелять в таком смоге неудобно,
поэтому я сосредоточен на деревянной рукояти
Шум боя нарастает,
всполохи гранат все ближе –
в этой непроглядной серой пелене, смешавшейся с туманом,
окончательно теряется чувство дистанции
Где-то спереди находятся наши,
но насколько далеко – непонятно,
поэтому гранату приходится убрать
Поблизости большая взрывная воронка,
оставленная тяжелым фугасным снарядом
Бегу к ней
Но внезапный ошеломительный взрыв вынуждает меня упасть;
тупые звуки от пуль и осколков, врезающихся в землю,
слышны совсем рядом
Я вижу перед собой упавшего на спину солдата
Это Венсан
Он ранен
Рядом раздается еще один взрыв,
и через мгновение из дыма выскакивает вражеский солдат с ошалевшим лицом
Он натыкается на кого-то из наших,
хватает за винтовку
и с размаха перерубает ему лопатой шею наискосок до самой ключицы,
с силой вытаскивает ее обратно
вместе с потоком крови, хлынувшей на китель
Надо стрелять
Граната с длинной рукоятью падает прямо у ног Венсана
Время словно замедлилось,
я бросаю винтовку,
хватаю раненого за ремни,
прыгаю в воронку
и тащу его за собой,
но как-то не очень уверенно и не изо всех сил
Взрыв!
Передо мной мой товарищ с оторванными ступнями,
едва держащимися на обмотках и уцелевших сухожилиях,
левая нога выглядит так, будто по ней проехался «Марк»
Еще взрыв!
Взрывная волна бросает меня лицом вниз,
прямо к изуродованным ногам,
срывает каску,
накидывает на голову ранец
Я чувствую, как земля прилипает к взмокшей пояснице,
как что-то горячее растекается по спине
Возможно, это недопитый кофе из фляжки,
точнее, что-то отдаленно его напоминающее...
Дно воронки раскрывает передо мной бездонную пропасть,
я проваливаюсь в нее, безвольно растворяясь во тьме...
Я где-то слышал,
что войну можно по-настоящему увидеть только в лазарете
Это правда
Такого количества обезображенных, страдающих людей
мне еще не доводилось лицезреть
Я понимал:
если Венсан выжил,
ему ампутируют обе ноги
Я пытался узнать, здесь ли он,
но со мной никто не разговаривает и не обращает внимания
Мне же повезло:
несколько осколков в спине, бедре и ягодице,
засевших неглубоко,
повредивших слегка лишь ребра и мягкие ткани
И скоро меня переправят отсюда в военный госпиталь,
на родину
Домой
Я не знаю,
почему не спас Венсана от разрыва гранаты
и не приложил все силы,
чтобы укрыть его в воронке,
в которой успел спрятаться сам
Я не знаю,
почему не помог солдату с перерубленной шеей
или хотя бы не выстрелил в убившего его противника,
не бросился на него в штыковую
Я не знаю,
услышал ли бог мои молитвы,
но сейчас я как могу поворачиваюсь на бок
и, не обращая внимания на стенания окружающих,
закрываю глаза,
окунаясь в бездну небытия,
в надежде,
что там окажутся
и Венсан,
и солдат, с перебитой до самой ключицы шеей,
и забитые штыками военнопленные,
и несколько тысяч человек,
усеявших своими телами
выжженное,
изрытое дождями и снарядами поле
THE MIND
НАЧНЕМ С НЕБОЛЬШОГО УРОКА ПСИХОЛОГИИ:
Если в детстве человеку не уделяли внимания,
А также не проявляли любви,
Если его унижали и не считались с его мнением,
Никогда не поддерживали,
Человек эти чувства станет сводить к отрицанию
И не надо от него ждать, что он сможет любить других.
Надо признать, что страсть к самоистязанию
И жалости к собственным чувствам
В таком случае настолько сильна,
Что человек ни только не хочет от нее избавиться,
Но и проецирует на других,
В попытке переложить свою боль
На открытые к нему чувства, —
Ассоциируя их со своим детским восприятием, —
А затем — довести эти чувства до состояния безразличия и раздавить.
ИСТОРИЯ ОДНОЙ ДЕВОЧКИ:
Эта история настолько типична для этой страны,
Что многие из вас сталкивались с подобной ситуацией,
А знаете почему? — потому что многие из вас сами это делают
И сами испытали это на себе,
А те, кто испытал, но сам еще не делает,
То подождите: дайте времени расставить все на свои места.
Но знаете, что пугает меня больше всего? —
Отсутствие признаков осознания и попытки прекратить это,
Поставить точку.
Я не могу поставить точку,
Но попробую поставить хотя бы двоеточие.
ОДИН ДЕНЬ ИЗ ДЕТСТВА, В БЕСПРЕДЕЛЬНОЙ ЧЕРЕДЕ ТАКИХ ЖЕ, ЗАПЕЧАТЛЕННЫХ В ПАМЯТИ:
— Мама, посмотри, что я сделала? —
Девочка, лет восьми, держит что-то в руках, робко поглядывая на сидящую к ней спиной худощавую женщину, закрывающую собой ламповый свет.
Это Людмила Николаевна.
Она сидит молча, напряженно, как камень.
Закрытый от девочки свет аурой обрамляет склонившуюся спину, лучами вырисовывая в робких глазах радужную оболочку.
— Мама...
Недвижная тень Людмилы Николаевны резко разворачивается и злобным, придушенным голосом медленно произносит:
— Ты что, блядь, совсем тупая? —
И тут ее голос резко перерастает в крик:
— Не видишь, что я занята?!
Мне не до твоих идиотских поделок!
Она выхватывает из рук девочки игрушку и бросает в угол.
Та исчезает в неосвещенной бездне окружающего пространства.
– Иди в свою комнату и делай уроки!
И попробуй только что-нибудь не выучить!
Свет в глазах девочки меркнет, она зажмуривается,
С головы до ног ее окатывает волна обжигающего онемения:
Она ждет удара.
Но мать уже отвернулась и снова загородила собой свет, озабоченно уставившись в стол:
Перед ней лежат счета на оплату.
МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК:
Молодой человек был не так уж молод и во всяком случае в два раза старше девочки.
Он любил ее давно и несколько лет не видел. Не видел и не знал, почему.
И вот она появилась, и на мгновение ему показалось, что они могут быть вместе!..
Но надежда, как известно, быстро рассеивается, обнаруживая за собой всегда не то, что от нее ждали.
Он знал, что она болезненно восприимчива и старался быть с ней как можно более обходительным.
Но не получилось.
Он питал к ней самые нежные чувства.
И теперь в отчаянии пытался понять, что же с ней происходит.
Но чем больше он пытался что-то понять,
Чем больше говорил о ее необходимости в его жизни,
Тем сильнее она закрывалась и, по всей видимости, безразличнее относилась к нему.
ДЕВУШКА:
Она была очень ранимой и в то же время совершенно безэмоциональной.
Пожалуй, она сама не знала, что она чувствовала:
Мгновенные вспышки желания сменялись долгими периодами подавленности и равнодушия.
Ей часто мнилось, что на нее обращают чрезмерное внимание.
Она никому не доверяла и во всем подозревала скрытые намерения.
Она теряла близких, теряла свои чувства и постоянно жалела себя:
Кажется, первое и второе она делала только ради третьего.
Что она действительно не выносила, так это любое давление, оказываемое на нее, что вызывало неизбежную реакцию — отторжение.
Но от самого главного давления она никак не могла освободиться —
Это давление со стороны Людмилы Николаевны.
И сейчас она стояла, молча, устало выслушивая, как мать говорит ей о том,
Что не интересуется ее мнением и знать ничего не желает,
Что та будет учиться, сдавать экзамены и вообще все, что ей скажут, пока живет в этом доме и пока ее обеспечивают...
И так далее, в том же роде.
Людмила Николаевна командовала, читала беспросветно длинные нотации,
Гордилась своим многословием и не гнушалась переходить на крик.
Вид у нее был строгий.
Молодой человек думал о девушке.
Девушке было не до него: она хотела исчезнуть.
СПУСТЯ ЕЩЕ НЕСКОЛЬКО ЛЕТ:
Новорожденную девочку решили назвать Надеждой.
Людмила Николаевна говорила, что молодая мама сама виновата, что забеременела от кого попало,
А раз уж «головой не думала», то надо было терпеть, а не сбегать от него из-за первого же скандала.
Людмила Николаевна не уставала попрекать «глупую дочь», приводя бесчисленные примеры,
Включая тот, как сама осталась без мужа,
Из-за чего, по ее словам, у нее и выросла такая бестолковая дочь,
Которая сама ни на что не способна,
А также выражала недоумение по случаю судьбы ребенка,
Среди прочего сообщая известия о том, что даже аутисты бывают более социально адаптированными,
И что теперь «такая дура» будет никому не нужна.
Стоит ли говорить, что происходило в голове у девушки?
Ей больше не хотелось плакать,
В воздухе летали отдельные слова,
Она смотрела на кулек в ее руках и не испытывала к нему никаких чувств:
В голове был туман, море тумана, в котором она тонула, в котором она задыхалась.
КУЛЕК:
Кулек не спал, кулек копошился, кулек плакал;
От него никуда было не деться.
В голове гудело:
«Что ты сидишь, у тебя ребенок плачет! Очнись! Приди ты в себя!
Ты никудышная мать!»
И этот крик, этот противный крик!
«Что «он» все время орет?!»
«Что «он» орет?!»
«Почему «он» никак не замолчит?!»
«Заткнись!»
«Заткнись!»
Она сама не заметила, как схватила и изо всех сил, с размаху, швырнула кулек в бездну комнаты, поглощенную мраком ночной пустоты.
Он гулко стукнулся и с хрустом сломанной ветки шмякнулся на пол, как-то странно расползся и затих.
