Сейчас мы вернёмся. И глава Прибережья Весел велит мачехе в дом меня впустить и больше не обижать.
И надо было видеть лицо мачехи, когда привели к воротам украденного ею дома меня. В её лице было всё. Она-то думала, что уже забыть обо мне можно, а я - вот она. Да ещё в сопровождении самого уважаемого человека Прибережья.
Я тихо злорадствовала. А вот тебе, съела?
- Что же ты, почтенная Малуша, ребёнка за порог выставила? - попенял он ей, усмехаясь. - Да ещё девочку! Ведомо же тебе, что колдун в наших краях объявился.
Судя по тому, как мачехе лицо выбелило, отведала и она «истинного взора». Молчала, ибо сказать ей было нечего.
- Принимай обратно и строга будь в меру. Дочь Беляя не должна по лесу скитаться в рубахе оборванной. Того гляди, наедут в гости её родичи, а ни к чему нам распря с тазарами.
Родичи! Как взволновало меня это слово, даже дышать стало трудно. Жили, жили на нашем берегу родичи моей матери! И силу из себя представляли такую, что с нею ссориться никому не хотелось. Вот бы найти их! Вот бы жить к ним уйти совсем!
Я решила обязательно узнать о тазарах побольше. Где живут и как к ним пробраться. Всё же не через море плыть, к огненным горам!
Из маминой горенки вынесли всё, пока меня не было. Кроме сундучка. Он стоял на другом сундуке, большом, и светился в полумраке слабым лунным сиянием. Я коснулась пальцами неведомого камня, из которого вырезан был сундучок. Мне показалось, что он слегка потеплел от прикосновения. Признал во мне наследницу?
Даже если и так, то не раскрылся. Может, и к лучшему: ведь тогда выгребут из него всё, что там есть, даже если это и не серебро с золотом. И спрятать бы, но я не знала, куда и как. Пока его с места сдвинуть никто не может, пусть стоит, где стоит. Тоже ведь колдовство, но благое, вроде «истинного взора».
Я поёжилась, вспоминая глаза Весела. Ох, не в одно только благо использовал он своё умение! И где только выучился такому…
Я пошла в свою прежнюю клетушку, там-то что было трогать - немного одежды, постель… И верно, всё осталось на месте. Я переоделась, рваное аккуратно сложила - выстираю да зашью, не в первый раз.
Переберусь в мамину горенку, буду жить там, в светлом срубе с тремя большими окнами, два из которых глядят на море. И ничего мачеха не сделает, ей сам глава Прибережья не велел меня обижать!
Но когда я несла узел с пожитками через двор, то увидела, что мачеха и Весел всё ещё стоят у ворот. Я тут же шмыгнула за пристройку, откуда меня не видно было, и я не могла видеть ворота, зато каждое слово услышала.
- И зачем привёл обузу, Весел? - сердито выговаривала мачеха. - Работница она плохая, всё из рук валится, зато ест за семерых! Разорюсь я на ней, по миру пойду…
Ах, ты сволок поганый. Когда ты меня как семерых кормила? Вечно хлеба жалела, когда отец по торговым делам уезжал. Своих белой булкой потчевала, мне корочку рыбную жалела, из трапезной взашей гнала, на заднем дворе обедать вынуждала, тем, что со стола выносили на прокорм домашней птице!
- Дура ты, Малуша, - спокойно отвечал ей Весел, - как всякая баба. Выгоды своей не понимаешь. Года через два уронит она первую кровь - сведёшь в Торговый Город, возьмёшь золото. Тазаринку да нетронутую - из рук выхватят прежде, чем успеешь охнуть. Редко они на торгах бывают, сама ведь знаешь. Половину вырученного мне отдашь - за науку.
- Не многовато ли - половину? - усомнилась мачеха. - Кормить-поить да на одежду тратиться не ты ведь будешь! Четверти хватит тебе, ненасытный.
- Четверти, может, и хватит, - в голосе Весела прозвучало отчётливое недобро. - Да как бы тебе потом на шибеницу не взойти, почтенная Малуша.
- За что?!
- А за продажу свободной на торге. Дойдёт до Крайновых, что с их поданной так-то вот обошлись, мало ведь не покажется. Подумай о дочерях своих, с ними что будет, когда в петле отболтаешься. Пойдут ведь по миру, да в девки гулящие. Собой торговать за похлёбку возьмутся. Голод, он не матушка родная, пирожка не подаст.
- Чтоб тебе треснуть от того золота, окаянный! Гребёшь ведь везде, где только можешь!
- Молчи! Не то в свой дом тазаринку заберу. И половины золота тогда не увидишь.
Тишина, только стрекочут златокрылки в листве. Что мачеха ответит?
- По рукам, - неохотно сказала она.
- По рукам, - тут же отозвался Весел. - И смотри мне, не мори голодом и плетью охаживай без усердия лишнего. Попортишь ей личико - спрошу с тебя… неустойку.
Я поёжилась. Кажется, неустойка тут предполагалась вовсе не серебром, а чем-то настолько страшным, что у мачехи все слова застряли в горле. Ничего она не ответила, кроме почтительного «бывай же здоровым», положенного в окончание всякого разговора.
Вот как быть теперь? Если тот, кто накормил, домой отвёл, лучшую долю выхлопотал - на торгу продать хочет, в наложницы какому-нибудь купцу жирному?!
Никому нельзя верить.
Никому!
У прадеда было трое сыновей, и один ушёл в море насовсем, а двое привели в дом жён, старший остался в большом доме, младший достроил малый дом, окнами на море. У старшего родились только дочери, и всех он отдал замуж в хорошие семьи, но далеко от нас, в другие поселения. У младшего родился один лишь сын, отец мой, Беляй.
Он держал два промысловых судна, а добытое в море сбывал в Торговом городе. Однажды привёз он оттуда тазаринку, мою маму, и она умерла в родах, давая мне жизнь. Новая жена родила ему ещё двоих дочерей, и распоряжалась деньгами бережливо: вскоре появился у нас ещё один корабль и команда на нём...
Наше подворье не бедствовало. А малый дом теперь принадлежал мне, по слову Весела. И мачеха плетью больше не замахивалась. Я, правда, не собиралась забывать, что они со мною сделать сговорились.
Наверное, ближе к сроку вообще запрут на засов, а пока свобода была у меня. Куда пойти? К тёткам, что ли, которых за всю жизнь свою я ни разу не видела, слышала лишь только, что есть они у меня… А примут они тазаринку или тоже золота захотят за неё?
Никому верить нельзя!
Особенно тому, кто добра желает тебе. Под доброй-то маской самый волчий оскал и прячется, как у почтенного Весела.
И я уходила в мамину горенку и на засов запиралась изнутри. А окна проверила, хорошо ли они в пазах ходят, скрипящее одно - смазала. За окнами начинался обрыв, потому как дом наш стоял на каменной скале, выступающей над морем. Всё поселение наше так вот по скалам гнездилось, не было у нас удобной бухты, как у Торгового Города.
Набережная тянулась узкой полосой вдоль берега. Несколько гротов рукотворных, в стародавние времена вырубленных, вмещали в себя корабли на зиму или в штормовые дни… Они считались достоянием поселения, и никто не мог забрать их только лишь себе в безраздельное пользование.
Когда-то давно весь наш береговой край начинался отсюда. Потом первенство ушло к Торговому Городу, а у нас жизнь измельчала, и всё больше молодых уходило без возврата. В Город ли, к Крайновым ли в дружину или в услужение - кому как получалось. Лишь старые семьи держались за прежний порядок, а стало их, без нашего уже рода, не больше сорока. И первым из них считался дом почтенного Весела Хрустова.
Длинные руки у главы нашего, и взгляд чёрный, как сама уже убедилась. Уйти из Прибережья да так, чтобы не настигли, ещё постараться надобно.
А не получится уйти, так может к Тайнозеру погоню увести, самой там сгинуть, но и Веселу с людьми его назад уже не вернуться. Где это видано, чтоб свободную, да в рабство, на торгу!
Гнев мой не знал предела.
Рабов у нас не особо держали, справлялись сами, кто как мог. Кто не мог, нанимал вольных работников, если серебро водилось. Бывало, кто за долги продавался на труд подневольный, выкупал себя через время, возмещая затраты хозяина. Детей продавать вместо себя - о таком мы даже не слышали. Но в Торговом Городе, говорили, случалось всякое, и рабскую жизнь назвать хорошей мог бы только самый отчаянный глупец.
Лучше смерть, чем такая жизнь. Да и не жизнь это вовсе! В чужой воле, под чужой рукой…
Весь день сегодня я чистила рыбу для коптильни. И в прежние дни закончила бы не раньше позднего вечера. А здесь бросила ещё засветло. Без меня найдётся кому работу закончить! На окрик мачехи заявила, что почтенному Веселу пожалуюсь. И она замолчала, хотя по глазам видно было, что хочет отлупить до смерти плетью. Плеть-то при ней была, а как же. Нарочно для меня заготовила, а у меня ещё прежние подарочки на плечах толком не затянулись. Пришлось бы несладко, но мачеха не осмелилась, помня про «неустойку», которой её у ворот вчера пугали.
Ха, мне понравилось!
Я отмылась от рыбьего потроха и ушла со двора, спустилась вниз на два яруса. Здесь хороший поворот тропа делала: далеко внизу всё поселение как на ладони просматривалось. Корабли у набережной и в море, крыши из алой и синей черепицы…
Знать бы, где община тазарская обретается! Свои бы не бросили, и на рабский торг не повели бы. Надо будет завтра пойти к набережной, корабелов поспрашивать. Может, расскажут что, из доброй памяти к отцу моему…
Солнце тонуло в белёсой дымке. Багровый - к ветрам! - шар, и смотреть на него можно было уже не щурясь. Лето подбиралось к своей середине, если и уходить, то на днях. В осень, не говоря уже о зиме, труднее будет намного.
Я думала так, и сама удивлялась тому, как рассуждаю сейчас. Мне хватило жизни с мачехой, всё так, но повзрослела я в одночасье даже не от плети, и не побега в никуда, и не от волка и стрелы, зубами из тела звериного вытащенной. Окончательно убили во мне детство слова почтенного Весела Хрустова.
Того, кто накормил и раны бальзамом велел смазать. Назад привёл. К справедливости призвал жадную мачеху. И так вот со мной поступить собирался через год-другой, ради возможной половины вырученного за меня золота!
Вернулась я в сумерках. Проскользнула тихонько сквозь калитку на задний двор, никто не заметил. На кухне, смелея от собственной дерзости, окорок взяла запечённый. Хватит уж с меня объедков, что хочу, то и буду брать, и пусть мачеха от злости лопнет. Не посмеет она снова за плётку схватиться, Весел ей не велел.
Но когда я вошла в мамину, а теперь уже и мою горенку, то внезапно поняла, что не одна здесь оказалась.
У сундучка, в слабом мерцающем сиянии, исходившим от стенок его, лежал пещерный волк. Глаз его зажёгся мрачным багровым огнём, когда повернул он ко мне громадную голову.
Не испугалась я его нисколько. Так получилось, что волк казался безобиднее людей. Понятно, как он нашёл меня - по запаху. Непонятно только, зачем. Уйти бы ему далеко-далеко отсюда… Выследят же!
- Собак пустят, - сказала я, как будто волк меня понимал.
Он лишь ощерился. Мол, видал я тех собак… А я вдруг поняла, почему Весел с товарищами без собак в лесу оказался! В охоте на оборотня как без четвероногого помощника? Никак. И выследит, и поднимет, и гнать будет, сколько понадобится, а как загонит, так и в горло вцепится. А вот!
Порвал охотничьих собак мой оборотень.
Я уже не сомневалась в том, что волк этот очень уж непростой. Единственно что, как он разум сохранял в теле зверином? Ведь во всех байках про оборотней говорилось, что чудовищем без памяти становится оборачивающийся, не признаёт он ни родства, ни приятельства, и даже детей своих загрызть способен, если те подойдут близко по неосторожности.
«Кривого колдуна не видала ли?» - эхом отдался в памяти голос Весела.
Не просто оборотень. А оборотень-колдун! Именно его тропили тогда охотники!
Я без раздумий отдала волку окорок. Он его смёл в один миг. Он бы и три таких окорока умял в охотку, да только где я ему возьму, сама без еды осталась. Ну да мне не впервой. И у меня в ноге не побывал здоровенный наконечник от охотничьей стрелы…
Повязку волк умудрился где-то оборвать и потерять. В ране запеклась кровь, но воспаления вроде как не было. Может быть, оборотни не умирают от гнойных ран? Может быть, раны у них и вовсе не гноятся?
- Лучше бы тебе не бегать с открытой дырой в шкуре, - сказала я. - Перевяжу…
Я вскипятила воду, кинула в неё сушёных цветов синей ножки, они свободно висели в связках под крышей пуни. Прошлым летом я пропадала на кручах днями, собирала жёлтые, с белым донышком, цветы, на длинном синем стебельке свисавшие из трещин в скалах. Потом их сушила на железных листах под солнцем. Без них никуда: и волосы промывать, чтобы всякая дрянь не заводилась, и для порезов с царапинами первая помощь…
Отвару настояться бы пару дней, но что поделаешь, сойдёт и так. Волк долго ждать не будет, уйдёт. Разве можно сидеть спокойно, зная, что тобой идёт погоня?
Перевязку оборотень терпел спокойно. Даже подвинулся так, чтобы мне было удобнее.
Он не торопился никуда уходить, и я села рядом с ним. От зверя по-прежнему пахло травами и чем-то нездешним, неуловимым, огнём далёких земель с примесью магии. Я вдруг разглядела вокруг глаза волка старую татуировку - красным пунктиром в серой волчьей шерсти. Амаригское солнце! Такое же, как и на мамином сундучке…
Солнце сделали ему так, что глаз оказался в центре его. Кривой, значит, колдун, да, почтенный Весел Хрустов? А собак твоих всех задрал. Может быть, и из твоих людей кого тоже.
Я сама не заметила, как уснула, прижавшись к мохнатому боку. Ударила усталость, накопившаяся за последние дни. Смерть отца, похороны, плеть, волк в лесу… Сговор мачехи и главы Прибережья. Всё же этого оказалось слишком много для меня, и я провалилась в глубокий сон как в колодец ночью.
Мне ничего не снилось, меня как будто не стало вовсе. Не зря же говорят, что сон - это маленькая смерть. Только после сна мы возвращаемся к жизни, а смерть есть смерть, никто от неё живым ещё не уходил…
Мне показалось, минуло мгновение или два. Но когда я раскрыла глаза, то увидела в окне круглый зеленоватой диск Младшей Лунной Сестры. То есть, ночь перевалила уже за середину. Долго же я спала!
Волк бесшумно поднялся на ноги единым слитным движением, и рана ему не помешала. Он щерил чёрные губы, глухо ворча.
- Поджигай! - распоряжался во дворе голос Весела. - А ну! Тудыть их в раскачель, попались, ведьминские отродья!
В окно влетела горящая головня, и пол сразу вспыхнул. Они знали, что делали - за двумя другими окнами нас ждал обрыв, и выступавшие из-под морской воды скалы.
- Выследили!
Волк поднялся. Солнце вокруг его глаза разгорелось огнём, ничем не хуже того, что пожирал теперь нашу горенку. Я жалась к зверю, погибать мне не хотелось совсем. Но, похоже, жизнь моя заканчивалась, толком не начавшись. А я даже укусить не могла напоследок. Была бы у меня сила колдовская, так ведь нет же. Ни капельки нет!
Я подняла раму, глянула вниз. Глухая ночь, камней не видно, но лучше полёт, чем огонь, огонь - это больно, очень больно, я помнила ожоги, какие неизбежно получает всякий, кто имеет дело со стряпнёй. Болят они долго, заживают медленно. Лучше прыгнуть, чем заживо сгореть!
Но не таков был Весел, чтобы дать нам хотя бы маленькую удачу на спасение. Огонь пришёл и с этой стороны тоже.
- Волчик, миленький! - взмолилась я, цепляясь за шерсть у него на загривке. - Что же нам делать?!
Уже и дышать становилось трудно. Не сгорим, так угорим, - одна нам дорога, в могильную яму.
До сих пор не знаю, что сделал оборотень.
И надо было видеть лицо мачехи, когда привели к воротам украденного ею дома меня. В её лице было всё. Она-то думала, что уже забыть обо мне можно, а я - вот она. Да ещё в сопровождении самого уважаемого человека Прибережья.
Я тихо злорадствовала. А вот тебе, съела?
- Что же ты, почтенная Малуша, ребёнка за порог выставила? - попенял он ей, усмехаясь. - Да ещё девочку! Ведомо же тебе, что колдун в наших краях объявился.
Судя по тому, как мачехе лицо выбелило, отведала и она «истинного взора». Молчала, ибо сказать ей было нечего.
- Принимай обратно и строга будь в меру. Дочь Беляя не должна по лесу скитаться в рубахе оборванной. Того гляди, наедут в гости её родичи, а ни к чему нам распря с тазарами.
Родичи! Как взволновало меня это слово, даже дышать стало трудно. Жили, жили на нашем берегу родичи моей матери! И силу из себя представляли такую, что с нею ссориться никому не хотелось. Вот бы найти их! Вот бы жить к ним уйти совсем!
Я решила обязательно узнать о тазарах побольше. Где живут и как к ним пробраться. Всё же не через море плыть, к огненным горам!
***
Из маминой горенки вынесли всё, пока меня не было. Кроме сундучка. Он стоял на другом сундуке, большом, и светился в полумраке слабым лунным сиянием. Я коснулась пальцами неведомого камня, из которого вырезан был сундучок. Мне показалось, что он слегка потеплел от прикосновения. Признал во мне наследницу?
Даже если и так, то не раскрылся. Может, и к лучшему: ведь тогда выгребут из него всё, что там есть, даже если это и не серебро с золотом. И спрятать бы, но я не знала, куда и как. Пока его с места сдвинуть никто не может, пусть стоит, где стоит. Тоже ведь колдовство, но благое, вроде «истинного взора».
Я поёжилась, вспоминая глаза Весела. Ох, не в одно только благо использовал он своё умение! И где только выучился такому…
Я пошла в свою прежнюю клетушку, там-то что было трогать - немного одежды, постель… И верно, всё осталось на месте. Я переоделась, рваное аккуратно сложила - выстираю да зашью, не в первый раз.
Переберусь в мамину горенку, буду жить там, в светлом срубе с тремя большими окнами, два из которых глядят на море. И ничего мачеха не сделает, ей сам глава Прибережья не велел меня обижать!
Но когда я несла узел с пожитками через двор, то увидела, что мачеха и Весел всё ещё стоят у ворот. Я тут же шмыгнула за пристройку, откуда меня не видно было, и я не могла видеть ворота, зато каждое слово услышала.
- И зачем привёл обузу, Весел? - сердито выговаривала мачеха. - Работница она плохая, всё из рук валится, зато ест за семерых! Разорюсь я на ней, по миру пойду…
Ах, ты сволок поганый. Когда ты меня как семерых кормила? Вечно хлеба жалела, когда отец по торговым делам уезжал. Своих белой булкой потчевала, мне корочку рыбную жалела, из трапезной взашей гнала, на заднем дворе обедать вынуждала, тем, что со стола выносили на прокорм домашней птице!
- Дура ты, Малуша, - спокойно отвечал ей Весел, - как всякая баба. Выгоды своей не понимаешь. Года через два уронит она первую кровь - сведёшь в Торговый Город, возьмёшь золото. Тазаринку да нетронутую - из рук выхватят прежде, чем успеешь охнуть. Редко они на торгах бывают, сама ведь знаешь. Половину вырученного мне отдашь - за науку.
- Не многовато ли - половину? - усомнилась мачеха. - Кормить-поить да на одежду тратиться не ты ведь будешь! Четверти хватит тебе, ненасытный.
- Четверти, может, и хватит, - в голосе Весела прозвучало отчётливое недобро. - Да как бы тебе потом на шибеницу не взойти, почтенная Малуша.
- За что?!
- А за продажу свободной на торге. Дойдёт до Крайновых, что с их поданной так-то вот обошлись, мало ведь не покажется. Подумай о дочерях своих, с ними что будет, когда в петле отболтаешься. Пойдут ведь по миру, да в девки гулящие. Собой торговать за похлёбку возьмутся. Голод, он не матушка родная, пирожка не подаст.
- Чтоб тебе треснуть от того золота, окаянный! Гребёшь ведь везде, где только можешь!
- Молчи! Не то в свой дом тазаринку заберу. И половины золота тогда не увидишь.
Тишина, только стрекочут златокрылки в листве. Что мачеха ответит?
- По рукам, - неохотно сказала она.
- По рукам, - тут же отозвался Весел. - И смотри мне, не мори голодом и плетью охаживай без усердия лишнего. Попортишь ей личико - спрошу с тебя… неустойку.
Я поёжилась. Кажется, неустойка тут предполагалась вовсе не серебром, а чем-то настолько страшным, что у мачехи все слова застряли в горле. Ничего она не ответила, кроме почтительного «бывай же здоровым», положенного в окончание всякого разговора.
Вот как быть теперь? Если тот, кто накормил, домой отвёл, лучшую долю выхлопотал - на торгу продать хочет, в наложницы какому-нибудь купцу жирному?!
Никому нельзя верить.
Никому!
***
У прадеда было трое сыновей, и один ушёл в море насовсем, а двое привели в дом жён, старший остался в большом доме, младший достроил малый дом, окнами на море. У старшего родились только дочери, и всех он отдал замуж в хорошие семьи, но далеко от нас, в другие поселения. У младшего родился один лишь сын, отец мой, Беляй.
Он держал два промысловых судна, а добытое в море сбывал в Торговом городе. Однажды привёз он оттуда тазаринку, мою маму, и она умерла в родах, давая мне жизнь. Новая жена родила ему ещё двоих дочерей, и распоряжалась деньгами бережливо: вскоре появился у нас ещё один корабль и команда на нём...
Наше подворье не бедствовало. А малый дом теперь принадлежал мне, по слову Весела. И мачеха плетью больше не замахивалась. Я, правда, не собиралась забывать, что они со мною сделать сговорились.
Наверное, ближе к сроку вообще запрут на засов, а пока свобода была у меня. Куда пойти? К тёткам, что ли, которых за всю жизнь свою я ни разу не видела, слышала лишь только, что есть они у меня… А примут они тазаринку или тоже золота захотят за неё?
Никому верить нельзя!
Особенно тому, кто добра желает тебе. Под доброй-то маской самый волчий оскал и прячется, как у почтенного Весела.
И я уходила в мамину горенку и на засов запиралась изнутри. А окна проверила, хорошо ли они в пазах ходят, скрипящее одно - смазала. За окнами начинался обрыв, потому как дом наш стоял на каменной скале, выступающей над морем. Всё поселение наше так вот по скалам гнездилось, не было у нас удобной бухты, как у Торгового Города.
Набережная тянулась узкой полосой вдоль берега. Несколько гротов рукотворных, в стародавние времена вырубленных, вмещали в себя корабли на зиму или в штормовые дни… Они считались достоянием поселения, и никто не мог забрать их только лишь себе в безраздельное пользование.
Когда-то давно весь наш береговой край начинался отсюда. Потом первенство ушло к Торговому Городу, а у нас жизнь измельчала, и всё больше молодых уходило без возврата. В Город ли, к Крайновым ли в дружину или в услужение - кому как получалось. Лишь старые семьи держались за прежний порядок, а стало их, без нашего уже рода, не больше сорока. И первым из них считался дом почтенного Весела Хрустова.
Длинные руки у главы нашего, и взгляд чёрный, как сама уже убедилась. Уйти из Прибережья да так, чтобы не настигли, ещё постараться надобно.
А не получится уйти, так может к Тайнозеру погоню увести, самой там сгинуть, но и Веселу с людьми его назад уже не вернуться. Где это видано, чтоб свободную, да в рабство, на торгу!
Гнев мой не знал предела.
Рабов у нас не особо держали, справлялись сами, кто как мог. Кто не мог, нанимал вольных работников, если серебро водилось. Бывало, кто за долги продавался на труд подневольный, выкупал себя через время, возмещая затраты хозяина. Детей продавать вместо себя - о таком мы даже не слышали. Но в Торговом Городе, говорили, случалось всякое, и рабскую жизнь назвать хорошей мог бы только самый отчаянный глупец.
Лучше смерть, чем такая жизнь. Да и не жизнь это вовсе! В чужой воле, под чужой рукой…
Весь день сегодня я чистила рыбу для коптильни. И в прежние дни закончила бы не раньше позднего вечера. А здесь бросила ещё засветло. Без меня найдётся кому работу закончить! На окрик мачехи заявила, что почтенному Веселу пожалуюсь. И она замолчала, хотя по глазам видно было, что хочет отлупить до смерти плетью. Плеть-то при ней была, а как же. Нарочно для меня заготовила, а у меня ещё прежние подарочки на плечах толком не затянулись. Пришлось бы несладко, но мачеха не осмелилась, помня про «неустойку», которой её у ворот вчера пугали.
Ха, мне понравилось!
Я отмылась от рыбьего потроха и ушла со двора, спустилась вниз на два яруса. Здесь хороший поворот тропа делала: далеко внизу всё поселение как на ладони просматривалось. Корабли у набережной и в море, крыши из алой и синей черепицы…
Знать бы, где община тазарская обретается! Свои бы не бросили, и на рабский торг не повели бы. Надо будет завтра пойти к набережной, корабелов поспрашивать. Может, расскажут что, из доброй памяти к отцу моему…
Солнце тонуло в белёсой дымке. Багровый - к ветрам! - шар, и смотреть на него можно было уже не щурясь. Лето подбиралось к своей середине, если и уходить, то на днях. В осень, не говоря уже о зиме, труднее будет намного.
Я думала так, и сама удивлялась тому, как рассуждаю сейчас. Мне хватило жизни с мачехой, всё так, но повзрослела я в одночасье даже не от плети, и не побега в никуда, и не от волка и стрелы, зубами из тела звериного вытащенной. Окончательно убили во мне детство слова почтенного Весела Хрустова.
Того, кто накормил и раны бальзамом велел смазать. Назад привёл. К справедливости призвал жадную мачеху. И так вот со мной поступить собирался через год-другой, ради возможной половины вырученного за меня золота!
Вернулась я в сумерках. Проскользнула тихонько сквозь калитку на задний двор, никто не заметил. На кухне, смелея от собственной дерзости, окорок взяла запечённый. Хватит уж с меня объедков, что хочу, то и буду брать, и пусть мачеха от злости лопнет. Не посмеет она снова за плётку схватиться, Весел ей не велел.
Но когда я вошла в мамину, а теперь уже и мою горенку, то внезапно поняла, что не одна здесь оказалась.
У сундучка, в слабом мерцающем сиянии, исходившим от стенок его, лежал пещерный волк. Глаз его зажёгся мрачным багровым огнём, когда повернул он ко мне громадную голову.
Не испугалась я его нисколько. Так получилось, что волк казался безобиднее людей. Понятно, как он нашёл меня - по запаху. Непонятно только, зачем. Уйти бы ему далеко-далеко отсюда… Выследят же!
- Собак пустят, - сказала я, как будто волк меня понимал.
Он лишь ощерился. Мол, видал я тех собак… А я вдруг поняла, почему Весел с товарищами без собак в лесу оказался! В охоте на оборотня как без четвероногого помощника? Никак. И выследит, и поднимет, и гнать будет, сколько понадобится, а как загонит, так и в горло вцепится. А вот!
Порвал охотничьих собак мой оборотень.
Я уже не сомневалась в том, что волк этот очень уж непростой. Единственно что, как он разум сохранял в теле зверином? Ведь во всех байках про оборотней говорилось, что чудовищем без памяти становится оборачивающийся, не признаёт он ни родства, ни приятельства, и даже детей своих загрызть способен, если те подойдут близко по неосторожности.
«Кривого колдуна не видала ли?» - эхом отдался в памяти голос Весела.
Не просто оборотень. А оборотень-колдун! Именно его тропили тогда охотники!
Я без раздумий отдала волку окорок. Он его смёл в один миг. Он бы и три таких окорока умял в охотку, да только где я ему возьму, сама без еды осталась. Ну да мне не впервой. И у меня в ноге не побывал здоровенный наконечник от охотничьей стрелы…
Повязку волк умудрился где-то оборвать и потерять. В ране запеклась кровь, но воспаления вроде как не было. Может быть, оборотни не умирают от гнойных ран? Может быть, раны у них и вовсе не гноятся?
- Лучше бы тебе не бегать с открытой дырой в шкуре, - сказала я. - Перевяжу…
Я вскипятила воду, кинула в неё сушёных цветов синей ножки, они свободно висели в связках под крышей пуни. Прошлым летом я пропадала на кручах днями, собирала жёлтые, с белым донышком, цветы, на длинном синем стебельке свисавшие из трещин в скалах. Потом их сушила на железных листах под солнцем. Без них никуда: и волосы промывать, чтобы всякая дрянь не заводилась, и для порезов с царапинами первая помощь…
Отвару настояться бы пару дней, но что поделаешь, сойдёт и так. Волк долго ждать не будет, уйдёт. Разве можно сидеть спокойно, зная, что тобой идёт погоня?
Перевязку оборотень терпел спокойно. Даже подвинулся так, чтобы мне было удобнее.
Он не торопился никуда уходить, и я села рядом с ним. От зверя по-прежнему пахло травами и чем-то нездешним, неуловимым, огнём далёких земель с примесью магии. Я вдруг разглядела вокруг глаза волка старую татуировку - красным пунктиром в серой волчьей шерсти. Амаригское солнце! Такое же, как и на мамином сундучке…
Солнце сделали ему так, что глаз оказался в центре его. Кривой, значит, колдун, да, почтенный Весел Хрустов? А собак твоих всех задрал. Может быть, и из твоих людей кого тоже.
Я сама не заметила, как уснула, прижавшись к мохнатому боку. Ударила усталость, накопившаяся за последние дни. Смерть отца, похороны, плеть, волк в лесу… Сговор мачехи и главы Прибережья. Всё же этого оказалось слишком много для меня, и я провалилась в глубокий сон как в колодец ночью.
Мне ничего не снилось, меня как будто не стало вовсе. Не зря же говорят, что сон - это маленькая смерть. Только после сна мы возвращаемся к жизни, а смерть есть смерть, никто от неё живым ещё не уходил…
Мне показалось, минуло мгновение или два. Но когда я раскрыла глаза, то увидела в окне круглый зеленоватой диск Младшей Лунной Сестры. То есть, ночь перевалила уже за середину. Долго же я спала!
Волк бесшумно поднялся на ноги единым слитным движением, и рана ему не помешала. Он щерил чёрные губы, глухо ворча.
- Поджигай! - распоряжался во дворе голос Весела. - А ну! Тудыть их в раскачель, попались, ведьминские отродья!
В окно влетела горящая головня, и пол сразу вспыхнул. Они знали, что делали - за двумя другими окнами нас ждал обрыв, и выступавшие из-под морской воды скалы.
- Выследили!
Волк поднялся. Солнце вокруг его глаза разгорелось огнём, ничем не хуже того, что пожирал теперь нашу горенку. Я жалась к зверю, погибать мне не хотелось совсем. Но, похоже, жизнь моя заканчивалась, толком не начавшись. А я даже укусить не могла напоследок. Была бы у меня сила колдовская, так ведь нет же. Ни капельки нет!
Я подняла раму, глянула вниз. Глухая ночь, камней не видно, но лучше полёт, чем огонь, огонь - это больно, очень больно, я помнила ожоги, какие неизбежно получает всякий, кто имеет дело со стряпнёй. Болят они долго, заживают медленно. Лучше прыгнуть, чем заживо сгореть!
Но не таков был Весел, чтобы дать нам хотя бы маленькую удачу на спасение. Огонь пришёл и с этой стороны тоже.
- Волчик, миленький! - взмолилась я, цепляясь за шерсть у него на загривке. - Что же нам делать?!
Уже и дышать становилось трудно. Не сгорим, так угорим, - одна нам дорога, в могильную яму.
До сих пор не знаю, что сделал оборотень.
