— Пусть все запомнят, — тихо, но отчётливо произнёс Александр, глядя вдаль, куда уходило солнце. — Мы пришли сюда не за добычей. Мы пришли сюда навсегда.
Глава 6: Битва при Херонее
Беотия, утро 2 августа 338 года до н.э.
Солнце, поднимавшееся над грядой невысоких холмов, било в глаза македонскому строю. Не светило, а слепило, словно сама Эллада встала на дыбы, пытаясь ослепить непрошеных гостей. Перед ними, в узкой долине, зажатой между рекой Кефисс и скалой, теснилась армия, какой Греция не видела со времён Персидских войн. Афиняне, фиванцы, коринфяне, мегарцы… Цвет эллинской свободы, собранный в один железный кулак. Перед ними, в узкой долине, зажатой между рекой Кефисс и скалой, теснилась армия, какой Греция не видела со времён Персидских войн. Бесчисленные круглые щиты-гоплоны, покрытые слоем бронзы, ослепительно сияли под августовским солнцем. Каждый был лицом своего владельца — на одних красовалась сова Афин, на других — крылатый кадучей Коринфа, на третьих — резной бык Беотии. От этого сверкающего разноцветья рябило в глазах. А в самом центре этого стального цветника, под алым знаменем с фиванским сфинксом, стояла грозная и недвижимая твердыня — гордость Эллады, её живой миф и её железная воля — Священный отряд. Триста мужей, связанных клятвой, непобедимые, не знавшие поражений.
Воздух гудел от напряжения. Тысячи людей, замерших в ожидании, создавали гнетущую, почти осязаемую пневму страха, ярости и отчаяния. Александр, стоявший рядом с отцом на небольшом возвышении, чувствовал это всеми порами. Его дар, обострённый до предела, кричал от натиска чужих эмоций. Это было похоже на стояние в самом центре готового грянуть грома.
Филипп, в сверкающем железном панцире, смотрел на вражеский строй холодными, как сталь, глазами.
– Смотри, сын, – его голос был спокоен и негромок, но Александр слышал каждое слово. – Вон они, бастионы свободы. Афиняне на левом фланге – полны гнева и горячности. Дерутся яростно, но нестройно. А вот Священный отряд… Чувствуешь?
Александр кивнул, с трудом разжимая губы.
– Чувствую. Они… цельные. Как монолит.
– Именно. Их сила – в их единстве. Расколи монолит – и он рассыплется в прах. Я займу афинян. Они уже горят желанием сразиться с «варваром». А твоя задача… – Филипп повернул голову, и его взгляд стал тяжёлым, как свинец. – Твоя задача – разбить несокрушимое. Гетайры – твои. Веди их. Покажи этим гордецам, что настала новая эра.
План был дерзок и прост. Филипп с основной фалангой и гипаспистами должен был сковать основные силы греков, изматывая их и медленно отступая, заманивая афинян вперёд, нарушая их строй. В этот решающий момент Александр и его конница гетайров – «царские товарищи», цвет македонской знати – должны были обрушиться на правый фланг и смять Священный отряд.
Александр направил Буцефала к своим воинам, и сердце его учащённо забилось — не от страха, а от гордости. Перед ним замерли гетайры. Полторы тысячи всадников, живое море из стали и бронзы, готовое взойти кровавым приливом.
Солнце, вырвавшись из-за туч, ударило в них ослепительным светом. Оно поймало выпуклые бронзовые пластины доспехов, и они вспыхнули, как расплавленное золото. Его лучи скользнули по стальным клинкам мечей и по наконечникам длинных копий, отливая холодным, смертоносным блеском. Но главный блеск исходил от их тщательно отполированных шлемов. Одни были с высокими гребнями из конского волоса, алых, как кровь, или белых, как снег. Другие, фракийские, с длинными нащечниками, скрывали лица, оставляя лишь тёмные прорези для глаз, из-за которых на врага смотрела безжалостная стальная воля.
Их кони, могучие фессалийские скакуны, беспокойно переступали копытами, фыркали, чувствуя напряжение. От всей этой массы — от бликов на металле, от тяжёлого дыхания людей и животных, от их спокойной, хищной готовности — исходила почти звериная, сокрушительная аура силы. Они не просто ждали приказа. Они ждали, когда их выпустят, как выпускают занесённый для удара меч.
Александр медленно проехал вдоль строя. Он видел, как в щелях шлемов загораются знакомые глаза — глаза тех, с кем он рос, охотился, спорил на пирах. И сейчас в этих глазах читалось всё то же: ярость, удаль, азарт. Но поверх этого — абсолютная вера. Вера в него. Он был их командиром, их товарищем, а в этот миг — и их богом войны.
Он не произнёс ни слова. Он лишь поднял руку — и полторы тысячи глоток выдохнули единый стон нетерпения. Он был их сердцем. Его воля — их волей. Его удар — их ударом.
Он остановил коня перед строем. Он не кричал. Он не произносил пламенной речи. Он просто медленно проехал вдоль шеренги, встречаясь взглядом с каждым. Его собственный страх, его собственное сомнение он сжал в ледяной ком глубоко внутри, выставив наружу только одно – абсолютную, несокрушимую уверенность. Он дышал ровно и глубоко, его осанка была прямой, его лицо – непроницаемой маской. Он проецировал вовне пневму не человека, а орудия рока. И он видел, как меняются их лица. Сомнение таяло, уступая место знакомой ярости. Глаза загорались. Они снова видели не легенду, а просто врага. И они видели своего вождя, который уже победил.
Тем вре менем в центре закипела яростная схватка. Длинные, шестиметровые сариссы македонской фаланги, словно иглы гигантского дикобраза, впивались в афинский строй. Филипп мастерски отступал, и афиняне, уверенные, что гонят варваров, с гиканьем рвались вперёд, теряя строй. Крик триумфа на их стороне сменился криком ужаса, когда македонцы, будто по одной команде, развернулись и перешли в контратаку. Завязалась кровавая мясорубка.
– Теперь! – крикнул кто-то из командиров.
Но Александр не двинулся с места. Его взгляд был прикован к фиванцам. Он «ощупывал» их строй своим внутренним зрением, искал слабину, трещину в монолите. И он нашёл её. Не в центре, где стояли ветераны, а на стыке с остальными союзниками. Там пневма была не такой цельной, там плескалась чужая неуверенность, там была щель.
– Гетайры! За мной! – его голос прозвучал не как крик, а как удар клинка о щит.
И он двинул Буцефала вперёд. Не в лоб на сверкающую стену щитов Священного отряда, а чуть левее, в то самое место, которое он вычислил. Полторы тысячи всадников ринулись за ним. Это был не просто бросок конницы. Это был удар единого существа, спаянного одной волей. Александр, мчась впереди на чёрном как ночь Буцефале, был его сердцем и его остриём. Он продолжал свою невидимую работу, направляя их общую ярость, как луч света через линзу, в одну-единственную точку.
Страшный, сокрушительный удар пришёлся точно в стык между фиванцами и их соседями. Гетайры, ведомые волей Александра, врубились в образовавшуюся брешь. Кони, взмыленные и обезумевшие от криков, давили пеших, длинные ксистоны – кавалерийские копья – пробивали панцири, мечи обрубали древка копий.
Александр, действуя мечом, продолжал чувствовать поле боя. Он видел, как Священный отряд, этот монолит, пытается развернуться, чтобы встретить их, но их знаменитая спайка теперь работала против них – они были слишком тесно сомкнуты, слишком неповоротливы. И в этот миг Александр увидел её – крошечную, почти невидимую трещину в их пневме. Миг замешательства, растерянности от неожиданного удара.
И он влил в эту трещину всё, что у него было. Не страх, не ужас – это было невозможно. Он влил туда одно-единственное чувство, подсказанное его собственным опытом с Буцефалом – чувство собственной тени. Чувство, что их легендарная непобедимость – это мираж, иллюзия, что они уже проиграли.
Это длилось мгновение. Но его гетайры, ведомые им, уже рвали строй фиванцев на части, углубляя брешь. Священный отряд дрогнул. Впервые за всю свою историю. Их безупречный строй смешался. И тогда македонская пехота, почуяв слабину, обрушилась на них с фронта.
Битва превратилась в бойню. Триста мужей Священного отряда сражались с яростью обречённых, но их судьба была решена. Они погибли все до единого, не отступив ни на шаг, но их смертью был подписан приговор старой, вольной Элладе.
Александр, спрыгнув с коня, стоял среди гор тел, тяжело дыша. Запах крови и развороченных внутренностей стоял в воздухе сладковато-тяжелым туманом. Его руки дрожали от напряжения, в ушах стоял оглушительный звон. Он чувствовал чудовищную пустоту, будто его собственная пневма была выжата досуха. Он смотрел на поверженных врагов, на этих героев, и не чувствовал триумфа. Только ледяную тяжесть и уважение к тем, кто не отступил, кто бился с яростью обречённых.
К нему подошёл Филипп. Его доспехи были забрызганы грязью и кровью. Он положил руку на плечо сына. В его глазах горел огонь победы, но голос был тихим.
– Всё кончено. Отныне Эллада – наша.
Александр кивнул, с трудом выговаривая слова:
– Они… сражались до конца.
– Да, – Филипп обвёл взглядом поле, усеянное телами. – Они сражались за прошлое. А мы… мы только что родили будущее. Ты создал его сегодня, Александр.
Он повернулся и пошёл отдавать приказы, а Александр остался стоять один среди тысяч мёртвых. Он был победителем. Гегемоном Эллады. Но в тот момент он чувствовал себя не завоевателем, а всего лишь первым и самым главным винтиком в новой, страшной и великой машине, которая теперь безостановочно покатится на Восток, на Персию. И он понял, что обратного пути нет.
Глава 7: Разлом
Столица Македонии Пелла. 337 году до н. э.
Пелла пировала. Воздух в большом зале дворца был густым и тяжёлым — не от дыма жертвенных огней, а от запаха поджаренного мяса, крепкого вина и человеческих страстей. Филипп, восседавший на троне, излучал мощь и удовлетворение. Коринфский союз был скован. Эллада, скрежеща зубами, признала его гегемоном. А в Малой Азии уже лилась кровь — авангард Пармениона и Аттала высадился на вражеском берегу, готовя плацдарм для великого похода. Казалось, ничто не могло омрачить триумф царя Македонии.
Но тень уже вошла в дом, притаившись в складках пурпурного плаща новой царицы.
Александр сидел чуть поодаль, наблюдая. Его дар, отточенный Аристотелем, был теперь проклятием в этих стенах. Он чувствовал пневму зала как физическую субстанцию: тёплую, липкую волну лести, струящуюся к трону; холодные змеи зависти, ползущие от македонской знати; и едкий, ядовитый туман ненависти, что источала его мать, Олимпиада, сидевшая напротив с каменным лицом. Её молчание было громче любого крика, и её воля, острая как жало, непрерывно давила на его сознание, подпитывая его собственную обиду.
Пир был в честь брака Филиппа с Клеопатра, юной македонской аристократкой, племянницей Аттала. Этот брак был не просто изменой — это был политический удар. Удар по Олимпиаде-эпиротке и по нему, полукровке.
И вот Аттал, новый родственник царя, уже захмелевший от вина и безнаказанности, поднял золотой кубок.
— Македоняне! — его голос прорезал гул бесед. — Возблагодарим богов за то, что наш царь наконец взял в жёны настоящую македонянку! Да ниспошлют они Филиппу и Клеопатре законного наследника престола!
Воздух вырвался из лёгких Александра. Словно тяжёлый кулак ударил его под дых. Он не думал. Он почувствовал. Внутренний осьминог, которого он учился укрощать, взорвался. Не холодной яростью, а ослепляющим, белым от боли гневом. Это была не просто обида — это был страх. Страх быть отринутым, лишённым всего, к чему он был рождён.
И его пневма, всегда бывшая послушным инструментом, вырвалась на свободу.
Он не кричал. Он вскипел. Словно раскалённый металл, его воля, не сфокусированная, дикая, ударила волной по залу. Свечи на столах погасли, у кого-то выпала из рук чаша. Вокруг него на мгновение воцарилась оглушительная тишина, пропитанная животным ужасом.
— Так что же, негодяй! — его собственный голос прозвучал чужим, хриплым от ярости. — Я по-твоему незаконнорожденный, что ли?!
Чаша с недопитым вином, бывшая у него в руке, полетела через стол и с глухим стуком ударила Аттала в лицо. По лицу дяди Клеопатры размазанной красной полосой потекла кровь и вино.
Наступил миг оцепенения, а затем зал взорвался. Филипп, багровея, поднялся с трона. Александр почувствовал, как на него обрушивается тяжёлая, грубая воля отца — не искусство психарха, а простая, давящая мощь разъярённого быка.
— Щенок! — проревел Филипп, срывая с пояса короткий меч. Он шагнул вперёд, споткнулся о скамью, и его могучая фигура, подкошенная вином и яростью, с грохотом рухнула на пол.
В наступившей мёртвой тишине прозвучал голос Александра. Он стоял, дрожа от выброса силы и унижения, и его слова были остры и ядовиты, как отточенный клинок:
— Смотрите, люди! Этот человек, который собирается переправиться из Европы в Азию, растянулся, переправляясь от ложа к ложу.
Он не видел ничего, кроме бледного, искажённого ненавистью лица отца на полу. Их воли столкнулись в открытой схватке впервые — не на поле боя, а в пиршественном зале, и это столкновение было уродливее и страшнее любой битвы.
Больше ему нечего было здесь делать. Он повернулся и, не глядя на мать, чью победу он только что оплатил ценою разлада с отцом, вышел из зала. Его уход был громче любого объявления войны.
На рассвете два кортежа покинули Пеллу в разных направлениях, как бы деля пополам расколотую душу Македонии.
Олимпиада с гордым, непреклонным видом отбыла на запад, в Эпир, в родное царство своего брата, царя Александра Молосского. Её отъезд был не бегством, а стратегическим манёвром. В Эпире, среди тёмных лесов и древних культов, она была не отвергнутой женой, а могущественной жрицей, дочерью местных царей. Оттуда она могла плести сети, строить планы и готовить почву для возврашения сына — но уже на своих условиях. Её ярость была холодной и методичной.
Александр же, напротив, выбрал путь не царственный, а почти что разбойничий. Он ускакал с горсткой верных друзей — Гефестионом, Птолемеем, Неархом — на север, в Иллирию. Это был край суровых гор и воинственных племён, давний противник Македонии. Его выбор был криком отчаяния и вызовом. Он бежал не к родне, а к бывшим врагам отца, демонстрируя, что отныне он — самостоятельная сила, с которой можно и нужно считаться. В его бегстве был не только страх, но и расчёт: оказавшись между молотом (Македонией) и наковальней (Иллирией), он становился фигурой, которую опасно игнорировать.
В Афинах оратор Демосфен, лидер антимакедонской партии, узнав о разладе, ликовал. Он видел в этом конец македонской угрозы. «Македония издыхает от собственных язв!» — провозглашал он с трибуны. Его агенты и персидское золото тут же устремились и в Эпир, и в Иллирию, пытаясь разжечь конфликт, чтобы Филипп увяз в междоусобице и забыл о Персии.
Но были и другие игроки. Хранители, наблюдавшие из тени, пришли в лёгкую панику. Их «Проект», их идеальное оружие, вышло из-под контроля и оказалось на грани уничтожения в какой-то дикарской сваре. Они понимали, что Олимпиада, с её непредсказуемой и тёмной природной силой, может окончательно сломать Александра, направив его ярость по саморазрушительному пути. А гибель Александра или его окончательное изгнание означали крах всех их многолетних планов. Через своих тайных агентов и соратников они пытались убедить Филиппа, что продолжающийся раскол на руку только Персии и её греческим марионеткам.
