А ведь надо ещё как-то вернуться в пещеру, там мать, она поможет, обязательно поможет. Она умеет, её хорошо учили.
И если рядом поблизости бродят ещё степняки…
Они ведь тоже телепаты, так-то.
Эна всхлипнула. Ей показалось, или шелковистый мех под свободной рукой начал остывать?
– Живи, чтоб тебя! Живи!
Отклик пришёл. Слабый, на грани осознания, но пришёл. Лесная Сестра боролась за жизнь отчаянно. Её народ в принципе не признавал поражений: сдаться и улечься умирать – не про них. До последнего будут огрызаться и тянуть себя из смертоносной тьмы. Серая – дождётся помощи. Обязательно! Раз уж не погибла сразу.
А вот в себе Эна сейчас уже не была настолько уверена.
Когда жизнь вытекает из тела вместе с болью, время тянется бесконечно. Кажется, что пытка не закончится никогда. Так и будешь лежать, без сил, сходить с ума и ждать смерти уже как избавления от муки. И можно плакать – всё равно никто не увидит. Что там плакать, рыдать, обливаясь слезами, как в детстве, когда ушибла коленку по обидной глупости и первая серьёзная боль в жизни кажется нестерпимой! Впрочем, вбитый в тело рефлекс не давал рыдать в голос: а вдруг всё же рядом степные или какие-нибудь другие звери. Услышат, придут, сожрут…
Больше всего на свете Эна боялась, что её, ещё живую, начнут поедать, не позаботившись о милосердии в виде вспоротого клыками или вот хоть ножом горла. А уж кому этим заняться, здесь всегда найдётся. Такая планета.
Как глупо, как по-дурацки всё! Родилась глупо, не там, не тогда и не у тех. И умираешь сейчас тоже глупо. Глупо и страшно, в крови, в дерьме, в рвоте.
Ярость клокотала внутри, не находя выхода. Проклятая Степь!
Ненавижу.
Ненавижу!
Ненавижу!!!
Сознание то пропадало, то включалось вновь, и в какой-то момент Эна поняла, что её уже нет. Тело ещё дышит, а разума, осознания себя как разумной единицы, практически уже нет. Длящееся страдание и страстное ожидание конца, каким бы ни был тот конец. Надо было испугаться, но страх так и не пришёл. Вместо него родилось на губах древнее, как сама Вселенная, и неистребимое никакими попытками загнать чувства в отведённое им место-клетку:
– Мама…
Золотое тепло, такое знакомое и родное, пролилось как долгожданный дождь на высушенную летним зноем землю. Боль уходила, кристаллизуясь в памяти пережитым опытом. Ещё мгновение, и она ушла совсем.
Последнее, что Эна запомнила, – сосредоточенное лицо матери и золотое сияние вокруг, источник веры, надежды и спасения.
Пришла! Успела!
– Помоги… ей… – язык не слушался, но мать лишь кивнула.
Она знала, о ком просила дочь. И не собиралась отказывать в спасении. И Эна позволила себе потерять сознание окончательно.
Через какое-то время по Большой реке в большом количестве поплыли трупы отборных степных воинов, прятавшихся выше по течению. Их убило эхом отчаянного сражения Эны с одним из командиров, потерявшим свой отряд. На планете, где практически все живые существа в той или иной мере наделены телепатической восприимчивостью, не существовало никакой защиты от вошедшего в дисбаланс разума высшего порядка. Через смерть одного критически пострадали все, объединённые в общую ментальную локаль, сознания. А до распределённых информационных каверн, практикуемых среди телепатов космодесанта Земной Федерации, местный народ додумается ещё очень не скоро.
Тщательно спланированное Степью масштабное вторжение закончилось, толком не начавшись.
Сквозь полудрёму пришло ощущение чего-то шелковистого рядом. Шерсть… Длинный влажный язык прошёлся по виску, и боль, терзавшая голову, начала утихать. Не сразу, но Эна вспомнила всё. Клешнезубов и врагов, пробирающихся по подводному туннелю. Залп плазмогана и нож под лопаткой у Лесной Сестры. Свой отчаянный бой.
Проигранный бой, чего уж там…
Если бы мать задержалась чуть дольше, то финал был бы предсказуем. Если бы у матери не было навыков в паранормальном исцелении, если бы она вообще не владела такой полезной в первобытных условиях паранормой, финал был бы тем же, только через несколько мучительных дней. О нём не хотелось даже думать! Смерть пугала, всегда представая в мыслях чёрной пустотой, в которой не мерцают даже звёзды. Рухнуть туда, не успев передать потомкам самое драгоценное, что во вселенной есть – память Отца, память рода, свою память, наконец, – что может быть хуже?
Гад степной! Видно, хорошо порвал, раз до сих пор тело как влажная бесформенная тряпка. Не шевельнуться, такая слабость страшная. Ну, хоть боли нет, она превратилась в свершённое-пережитое, в опыт прошлого, в то, что уже ушло, из тела и из разума.
Эна выдохнула и с усилием приоткрыла глаза. Первое, что она увидела – опостылевший неровный каменный свод, с мерцающими пятнами мха, влажными подтёками, с корнями верхних деревьев, пробившихся сюда в отчаянных поисках влаги...
Рядом лежала серая подружка брата, именно её мех оставлял по телу приятное шелковистое чувство. Выжила, хорошо… И теперь вылизывала горячим влажным языком сестру своего приятеля. Как будто та была её щенком, простите предки.
– Хватит, – сказала Эна слабым голосом. – Хватит уже лизаться! Не лижись!
Лесная Сестра с достоинством села, обвила себя хвостом. Судя по всему, она уже поправилась… Или ещё нет?
Матери рядом не ощущалось. То есть, и в пещере её не было, ушла куда-то. У чувства была повелительная уверенность точного знания. Эна не удивилась. Она с самого детства всегда отлично понимала, близко мать или не очень. Сейчас – второй случай. Её нет в пещере, но она жива. Не умерла, не ранена, не погибает в смертельной схватке, как недавно сама Эна. Всё хорошо.
«А мать бы в ловушку не попалась, – с досадой подумала девушка. – Степной гад помер бы раньше…»
Слабое утешение можно было найти лишь в том, что сама Эна не служила в космодесанте, как мать. И паранормой не обладала. С паранормой вообще всё оставалось зыбко и неясно: то ли проснётся, то ли нет. Хорошо бы пришла! Чтоб гвоздить врагов на расстоянии, не подпуская к себе слишком близко. Тогда, глядишь, и умирать больше не доведётся.
Какая мерзкая слабость! Какая отвратительная беспомощность! Ни встать, ни сесть. «Никогда больше, – яростно пообещала Эна самой себе. – Ни за что! Никогда не буду больше позволять себя убивать!»
Она попыталась сесть, и сильные руки поддержали её, помогли опереться спиной о высокую спинку ложа. Брат.
В его взгляде давно уже не осталось ни капли прежнего беспамятного безумия. Но и кое-что новенькое появилось: тяжёлый мрачный огонёк затаившего месть.
Брат достал светлую деревянную дощечку. И написал на ней угольком:
«Они сдохнут!»
Уголь раскрошился в его пальцах на последней идеограмме, и по доске пошла трещина. Брат всегда терял самоконтроль, когда испытывал слишком уж сильные эмоции. Любопытно, за кого ему было обиднее всего? За подругу или за сестру?
– Ты про Степь? – уточнила Эна на всякий случай.
Брат сложил руки утверждающим жестом.
– Хорошо бы, – девушка вспомнила здоровущего степняка, и невольно поёжилась. – Только вот как…
Жестов брата она не поняла толком. Вроде бы он думал над возможностью, и даже кое-что интересное в его бедную голову пришло, но надо просчитать всё ещё раз. Чем он и занимался сейчас.
– Блажен, кто верует, – скептически повторила Эна слова, услышанные от матери когда-то.
Степь вечна. Мечтать о том, чтобы сокрушить её силами лесных кланов, – ну, можно, конечно же. Однако воплотить в реальность – совсем уже другое дело. Разве что явится кто-нибудь наконец уже с неба – неважно, родичи Отца или родичи матери! – и распечатает степнякам контейнер звездюлей с термоядерными боеголовками.
Она прикрыла глаза. Слабость буквально впечатывала тело в жёсткое ложе. «Ничего, – яростно думала девушка. – Если я не умерла, значит, я приду в себя. Окрепну. Слабость – это ненадолго. Она уйдёт. Не может не уйти!»
Мать вернулась поздно. Полог по случаю летней погоды был свёрнут и закреплён сверху. Из неровного проёма сочились синие сумерки с терпким запахом цветущего кайшеннерема. Когда-то давно кто-то из Народа подарил матери семена растения, издавна считавшегося символом семейного очага. Мать не рассказывала, кто и когда сделал ей такой удивительный подарок. Выпытать из неё эту историю оказалось не легче, чем добыть звезду с неба, и примерно с тем же успехом.
Но семечко принялось, куст разросся, свешивал теперь вниз длинные стебли цветов, мерцающих в темноте таинственным розовым светом. Далеко внизу поднимались его потомки, в охотку заселявшие любое, мало-мальски пригодное для жизни место. Корни уходили глубоко, морозы схватывали только верхнюю часть, а по весне кусты поднимались снова. И в середине лета радовали глаз длинными прядями соцветий и нежным ароматом.
Эна любила в середине короткой ночи выходить на каменный козырёк перед входом в пещеру и смотреть вниз, на сияющие огоньки. Они светлой рябью шли по тёмным озёрам памяти, и в такие моменты девушка чувствовала, что ещё немного, ещё чуть-чуть, и наследие предков раскроется в ней так же, как один из цветов. Придёт Взрослое Имя. Придёт осознание, кто она и что, и для чего живёт во вселенной…
Мать села рядом. Протянула деревянную кружку. Жидкость в кружке пахла лесными травами; Эна выпила без звука. Не маленькая уже! Если мать велит пить горькую гадость, значит, надо пить. Это поможет побыстрее встать с постели. Всего один день влёжку – при ясном сознании! – и как уже надоело безделье!
Фитиль в плошке с рыбьим жиром давал сколько-то света. Эна увидела, что мать принесла и клинок, вынутый из тела Лесной Сестры. Неприятным алым бликом уколол глаз выгравированный на торце ножа тойвальрем.
– Не планета, а проходной двор, – сообщила мать, заметив интерес Эны.
– Ты смогла прочитать Имя?
– Нет. Знаки стёрлись…не могу угадать по очертаниям... Может быть, увидишь ты?
Но Эна не смогла, как ни старалась.
– Скорее всего, использовалась фиксированная запись, – сказала она наконец. – Если нож пробудет вдали от владельца больше нескольких суток, его Имя исчезает. Если кто-то выпустил из рук оружие и не нашёл его сразу, значит, он не достоин боевого клинка.
– Милый обычай, – хмыкнула мать.
Эна оттолкнула от себя клинок. Сил не было держать его в руках, ни физических, ни моральных.
– Отдай брату. Этим ножом владел его родич, вот ему и отдай. У меня есть свой.
Боевой клинок Отца с идеограммой клана Иларийонов. Эна не расставалась с ним никогда. Ножны и сейчас лежали рядом: мать понимала суть привязанности к наследственному оружию и не возражала. Её собственный боевой нож точно так же невозможно было увидеть где-нибудь далеко от неё.
Союз с Лесными Братьями позволял относительно спокойно спать по ночам. Но в этом мире расслабляться поистине не стоило никогда. Оглянуться не успеешь, как сожрут и не поморщатся.
– Отдай сама, – велела мать, поднимаясь.
– Почему?
Мать пожала плечами:
– Твой трофей.
Она ушла к очагу, и Эна слышала, как мать ворошит угли. Под углями запекалась, судя по запаху, рыба. Как раз к утру дойдёт, будет завтрак…
Брат взял из её рук нож своего давно погибшего в Степи родича с хорошо знакомым Эне выражением на лице. Благоговение и почтение… да… пожалуй, так. Девушка запоздало подумала, что боевой клинок может сдвинуть и без того нестойкий баланс между разумом и наследственной памятью, которая всё никак не могла прорваться из небытия по причине генетических искажений. Но беды не случилось. Нож занял своё законное место, в самодельных ножнах у бедра. Он, конечно же, оказал какое-то влияние на разум брата, но толкнуть в бездну безумия не смог.
А там Эна, благодаря искусству матери, поднялась наконец-то на ноги, и перестала забивать себе голову несбывшимся.
Лето пошло на убыль. Вершины деревьев начали уже понемногу клониться к земле. Вскоре они лягут на землю почти полностью и метели укроют их толстым слоем белого снега. Лес превратится в белую пустошь, и прямо от входа в родную пещеру можно будет увидеть далёкую ровную нить Большой реки.
До этого, впрочем, было ещё очень нескоро. Остаток лета и добрая половина осени. Ну а пока надо собирать синие, с отливом в черноту, ягоды -отвар из них, высушенных, придаст бодрости долгими зимними вечерами. Эна не могла думать о предстоящей зиме без отвращения. Снова – вынужденное затворничество под каменными сводами, бесконечное вязание – когда ещё вязать, если не зимой! – тщательный и бережливый расход припасов, холод, холод, холод, холод… Всё остальное – ещё не так, главное – холод. Невозможно согреться, сколько вязаных покрывал на себя ни накидывай. А очаг – хворост и дрова тоже расходовать надо без фанатизма.
Где возьмёшь ещё, если вдруг закончатся, а весна ещё не начнётся и за пологом будет реветь метельный буран?
Эна укладывала в очаг камни, потом выбирала их, горячие, оттуда, укутывала старой рваниной и грелась, сколько могла, отчаянно завидуя брату и матери. Их-то холод донимал не так сильно...
Зимы здесь долгие, мрачные, бессолнечные, с короткими ледяными днями, заполненными яростной непогодой. И тянутся они невыносимо долго. Намного дольше благодатного лета.
Тугие ягоды поднялись вровень с краями плетёного из гибкой весенней лозы короба, Эна сама и сплела когда-то. И позаботилась о широких кожаных лямках, чтобы руки оставались свободными, когда возвращаешься обратно. Руки должны оставаться свободными всегда, если хочешь жить. Каким бы безопасным ни казался исхоженный вдоль, поперёк и крест-накрест родной, с детства знакомый Лес.
Подруга брата вняла совету. Несколько дней её не было ни видно, ни слышно, потом объявилась. Не очень удачное время выбрала, если честно. Малыши должны были родиться в разгаре зимы. Но если ей удастся сохранить хотя бы двоих-троих, то к середине следующей осени Лесное Братство пополнится справными молодыми охотниками. Мохнатые дети взрослеют быстро. И им не нужно тратить долгое время на обучение: ментальное сообщество взрослых вольёт в них память Леса, и это будет почти так же, как при обряде Единения у сородичей Эны. Только дети Народа Эны искали свой путь в озёрах памяти сами, а здесь подростку, образно выражаясь, подносили на тарелочке при инициации.
Логика, впрочем, здесь присутствовала в полной мере: если ребёнок по какой-то причине оставался без поддержки стаи, то он мог развиваться как самостоятельная мыслящая единица. Как человек. Другое дело, что одиночке без семьи невозможно было выжить…
… Больше всего ягод росло у болота. Ветви гнулись к земле под их тяжестью, хотя их клонило к земле и ожидание будущих холодов тоже. Надо будет вернуться сюда завтра, сегодня уже не успеть – пока дойдёшь обратно, начнёт смеркаться. Световой день уже заметно уменьшился.
Внимание Эны привлёк яркий блик. Она мгновенно насторожилась, – что бы это ни было, добра от него на всякий случай лучше не ждать. Положила ладонь на рукоять ножа. Вслушалась в окружающий мир.
Слабое дуновение ветра, шелестящего среди листьев. Тихие «бва-бва» болотных пиявок. Пиявками в строгом смысле эти странные создания не являлись, но их так называла мать. Эна навсегда запомнила, как протянула руку потрогать одну такую, и какой болью закончилось. Шрама не осталось: целительская паранорма матери затянула ранку в тот же миг.
И если рядом поблизости бродят ещё степняки…
Они ведь тоже телепаты, так-то.
Эна всхлипнула. Ей показалось, или шелковистый мех под свободной рукой начал остывать?
– Живи, чтоб тебя! Живи!
Отклик пришёл. Слабый, на грани осознания, но пришёл. Лесная Сестра боролась за жизнь отчаянно. Её народ в принципе не признавал поражений: сдаться и улечься умирать – не про них. До последнего будут огрызаться и тянуть себя из смертоносной тьмы. Серая – дождётся помощи. Обязательно! Раз уж не погибла сразу.
А вот в себе Эна сейчас уже не была настолько уверена.
Когда жизнь вытекает из тела вместе с болью, время тянется бесконечно. Кажется, что пытка не закончится никогда. Так и будешь лежать, без сил, сходить с ума и ждать смерти уже как избавления от муки. И можно плакать – всё равно никто не увидит. Что там плакать, рыдать, обливаясь слезами, как в детстве, когда ушибла коленку по обидной глупости и первая серьёзная боль в жизни кажется нестерпимой! Впрочем, вбитый в тело рефлекс не давал рыдать в голос: а вдруг всё же рядом степные или какие-нибудь другие звери. Услышат, придут, сожрут…
Больше всего на свете Эна боялась, что её, ещё живую, начнут поедать, не позаботившись о милосердии в виде вспоротого клыками или вот хоть ножом горла. А уж кому этим заняться, здесь всегда найдётся. Такая планета.
Как глупо, как по-дурацки всё! Родилась глупо, не там, не тогда и не у тех. И умираешь сейчас тоже глупо. Глупо и страшно, в крови, в дерьме, в рвоте.
Ярость клокотала внутри, не находя выхода. Проклятая Степь!
Ненавижу.
Ненавижу!
Ненавижу!!!
Сознание то пропадало, то включалось вновь, и в какой-то момент Эна поняла, что её уже нет. Тело ещё дышит, а разума, осознания себя как разумной единицы, практически уже нет. Длящееся страдание и страстное ожидание конца, каким бы ни был тот конец. Надо было испугаться, но страх так и не пришёл. Вместо него родилось на губах древнее, как сама Вселенная, и неистребимое никакими попытками загнать чувства в отведённое им место-клетку:
– Мама…
Золотое тепло, такое знакомое и родное, пролилось как долгожданный дождь на высушенную летним зноем землю. Боль уходила, кристаллизуясь в памяти пережитым опытом. Ещё мгновение, и она ушла совсем.
Последнее, что Эна запомнила, – сосредоточенное лицо матери и золотое сияние вокруг, источник веры, надежды и спасения.
Пришла! Успела!
– Помоги… ей… – язык не слушался, но мать лишь кивнула.
Она знала, о ком просила дочь. И не собиралась отказывать в спасении. И Эна позволила себе потерять сознание окончательно.
***
Через какое-то время по Большой реке в большом количестве поплыли трупы отборных степных воинов, прятавшихся выше по течению. Их убило эхом отчаянного сражения Эны с одним из командиров, потерявшим свой отряд. На планете, где практически все живые существа в той или иной мере наделены телепатической восприимчивостью, не существовало никакой защиты от вошедшего в дисбаланс разума высшего порядка. Через смерть одного критически пострадали все, объединённые в общую ментальную локаль, сознания. А до распределённых информационных каверн, практикуемых среди телепатов космодесанта Земной Федерации, местный народ додумается ещё очень не скоро.
Тщательно спланированное Степью масштабное вторжение закончилось, толком не начавшись.
***
Сквозь полудрёму пришло ощущение чего-то шелковистого рядом. Шерсть… Длинный влажный язык прошёлся по виску, и боль, терзавшая голову, начала утихать. Не сразу, но Эна вспомнила всё. Клешнезубов и врагов, пробирающихся по подводному туннелю. Залп плазмогана и нож под лопаткой у Лесной Сестры. Свой отчаянный бой.
Проигранный бой, чего уж там…
Если бы мать задержалась чуть дольше, то финал был бы предсказуем. Если бы у матери не было навыков в паранормальном исцелении, если бы она вообще не владела такой полезной в первобытных условиях паранормой, финал был бы тем же, только через несколько мучительных дней. О нём не хотелось даже думать! Смерть пугала, всегда представая в мыслях чёрной пустотой, в которой не мерцают даже звёзды. Рухнуть туда, не успев передать потомкам самое драгоценное, что во вселенной есть – память Отца, память рода, свою память, наконец, – что может быть хуже?
Гад степной! Видно, хорошо порвал, раз до сих пор тело как влажная бесформенная тряпка. Не шевельнуться, такая слабость страшная. Ну, хоть боли нет, она превратилась в свершённое-пережитое, в опыт прошлого, в то, что уже ушло, из тела и из разума.
Эна выдохнула и с усилием приоткрыла глаза. Первое, что она увидела – опостылевший неровный каменный свод, с мерцающими пятнами мха, влажными подтёками, с корнями верхних деревьев, пробившихся сюда в отчаянных поисках влаги...
Рядом лежала серая подружка брата, именно её мех оставлял по телу приятное шелковистое чувство. Выжила, хорошо… И теперь вылизывала горячим влажным языком сестру своего приятеля. Как будто та была её щенком, простите предки.
– Хватит, – сказала Эна слабым голосом. – Хватит уже лизаться! Не лижись!
Лесная Сестра с достоинством села, обвила себя хвостом. Судя по всему, она уже поправилась… Или ещё нет?
Матери рядом не ощущалось. То есть, и в пещере её не было, ушла куда-то. У чувства была повелительная уверенность точного знания. Эна не удивилась. Она с самого детства всегда отлично понимала, близко мать или не очень. Сейчас – второй случай. Её нет в пещере, но она жива. Не умерла, не ранена, не погибает в смертельной схватке, как недавно сама Эна. Всё хорошо.
«А мать бы в ловушку не попалась, – с досадой подумала девушка. – Степной гад помер бы раньше…»
Слабое утешение можно было найти лишь в том, что сама Эна не служила в космодесанте, как мать. И паранормой не обладала. С паранормой вообще всё оставалось зыбко и неясно: то ли проснётся, то ли нет. Хорошо бы пришла! Чтоб гвоздить врагов на расстоянии, не подпуская к себе слишком близко. Тогда, глядишь, и умирать больше не доведётся.
Какая мерзкая слабость! Какая отвратительная беспомощность! Ни встать, ни сесть. «Никогда больше, – яростно пообещала Эна самой себе. – Ни за что! Никогда не буду больше позволять себя убивать!»
Она попыталась сесть, и сильные руки поддержали её, помогли опереться спиной о высокую спинку ложа. Брат.
В его взгляде давно уже не осталось ни капли прежнего беспамятного безумия. Но и кое-что новенькое появилось: тяжёлый мрачный огонёк затаившего месть.
Брат достал светлую деревянную дощечку. И написал на ней угольком:
«Они сдохнут!»
Уголь раскрошился в его пальцах на последней идеограмме, и по доске пошла трещина. Брат всегда терял самоконтроль, когда испытывал слишком уж сильные эмоции. Любопытно, за кого ему было обиднее всего? За подругу или за сестру?
– Ты про Степь? – уточнила Эна на всякий случай.
Брат сложил руки утверждающим жестом.
– Хорошо бы, – девушка вспомнила здоровущего степняка, и невольно поёжилась. – Только вот как…
Жестов брата она не поняла толком. Вроде бы он думал над возможностью, и даже кое-что интересное в его бедную голову пришло, но надо просчитать всё ещё раз. Чем он и занимался сейчас.
– Блажен, кто верует, – скептически повторила Эна слова, услышанные от матери когда-то.
Степь вечна. Мечтать о том, чтобы сокрушить её силами лесных кланов, – ну, можно, конечно же. Однако воплотить в реальность – совсем уже другое дело. Разве что явится кто-нибудь наконец уже с неба – неважно, родичи Отца или родичи матери! – и распечатает степнякам контейнер звездюлей с термоядерными боеголовками.
Она прикрыла глаза. Слабость буквально впечатывала тело в жёсткое ложе. «Ничего, – яростно думала девушка. – Если я не умерла, значит, я приду в себя. Окрепну. Слабость – это ненадолго. Она уйдёт. Не может не уйти!»
Мать вернулась поздно. Полог по случаю летней погоды был свёрнут и закреплён сверху. Из неровного проёма сочились синие сумерки с терпким запахом цветущего кайшеннерема. Когда-то давно кто-то из Народа подарил матери семена растения, издавна считавшегося символом семейного очага. Мать не рассказывала, кто и когда сделал ей такой удивительный подарок. Выпытать из неё эту историю оказалось не легче, чем добыть звезду с неба, и примерно с тем же успехом.
Но семечко принялось, куст разросся, свешивал теперь вниз длинные стебли цветов, мерцающих в темноте таинственным розовым светом. Далеко внизу поднимались его потомки, в охотку заселявшие любое, мало-мальски пригодное для жизни место. Корни уходили глубоко, морозы схватывали только верхнюю часть, а по весне кусты поднимались снова. И в середине лета радовали глаз длинными прядями соцветий и нежным ароматом.
Эна любила в середине короткой ночи выходить на каменный козырёк перед входом в пещеру и смотреть вниз, на сияющие огоньки. Они светлой рябью шли по тёмным озёрам памяти, и в такие моменты девушка чувствовала, что ещё немного, ещё чуть-чуть, и наследие предков раскроется в ней так же, как один из цветов. Придёт Взрослое Имя. Придёт осознание, кто она и что, и для чего живёт во вселенной…
Мать села рядом. Протянула деревянную кружку. Жидкость в кружке пахла лесными травами; Эна выпила без звука. Не маленькая уже! Если мать велит пить горькую гадость, значит, надо пить. Это поможет побыстрее встать с постели. Всего один день влёжку – при ясном сознании! – и как уже надоело безделье!
Фитиль в плошке с рыбьим жиром давал сколько-то света. Эна увидела, что мать принесла и клинок, вынутый из тела Лесной Сестры. Неприятным алым бликом уколол глаз выгравированный на торце ножа тойвальрем.
– Не планета, а проходной двор, – сообщила мать, заметив интерес Эны.
– Ты смогла прочитать Имя?
– Нет. Знаки стёрлись…не могу угадать по очертаниям... Может быть, увидишь ты?
Но Эна не смогла, как ни старалась.
– Скорее всего, использовалась фиксированная запись, – сказала она наконец. – Если нож пробудет вдали от владельца больше нескольких суток, его Имя исчезает. Если кто-то выпустил из рук оружие и не нашёл его сразу, значит, он не достоин боевого клинка.
– Милый обычай, – хмыкнула мать.
Эна оттолкнула от себя клинок. Сил не было держать его в руках, ни физических, ни моральных.
– Отдай брату. Этим ножом владел его родич, вот ему и отдай. У меня есть свой.
Боевой клинок Отца с идеограммой клана Иларийонов. Эна не расставалась с ним никогда. Ножны и сейчас лежали рядом: мать понимала суть привязанности к наследственному оружию и не возражала. Её собственный боевой нож точно так же невозможно было увидеть где-нибудь далеко от неё.
Союз с Лесными Братьями позволял относительно спокойно спать по ночам. Но в этом мире расслабляться поистине не стоило никогда. Оглянуться не успеешь, как сожрут и не поморщатся.
– Отдай сама, – велела мать, поднимаясь.
– Почему?
Мать пожала плечами:
– Твой трофей.
Она ушла к очагу, и Эна слышала, как мать ворошит угли. Под углями запекалась, судя по запаху, рыба. Как раз к утру дойдёт, будет завтрак…
Брат взял из её рук нож своего давно погибшего в Степи родича с хорошо знакомым Эне выражением на лице. Благоговение и почтение… да… пожалуй, так. Девушка запоздало подумала, что боевой клинок может сдвинуть и без того нестойкий баланс между разумом и наследственной памятью, которая всё никак не могла прорваться из небытия по причине генетических искажений. Но беды не случилось. Нож занял своё законное место, в самодельных ножнах у бедра. Он, конечно же, оказал какое-то влияние на разум брата, но толкнуть в бездну безумия не смог.
А там Эна, благодаря искусству матери, поднялась наконец-то на ноги, и перестала забивать себе голову несбывшимся.
ГЛАВА 3
Лето пошло на убыль. Вершины деревьев начали уже понемногу клониться к земле. Вскоре они лягут на землю почти полностью и метели укроют их толстым слоем белого снега. Лес превратится в белую пустошь, и прямо от входа в родную пещеру можно будет увидеть далёкую ровную нить Большой реки.
До этого, впрочем, было ещё очень нескоро. Остаток лета и добрая половина осени. Ну а пока надо собирать синие, с отливом в черноту, ягоды -отвар из них, высушенных, придаст бодрости долгими зимними вечерами. Эна не могла думать о предстоящей зиме без отвращения. Снова – вынужденное затворничество под каменными сводами, бесконечное вязание – когда ещё вязать, если не зимой! – тщательный и бережливый расход припасов, холод, холод, холод, холод… Всё остальное – ещё не так, главное – холод. Невозможно согреться, сколько вязаных покрывал на себя ни накидывай. А очаг – хворост и дрова тоже расходовать надо без фанатизма.
Где возьмёшь ещё, если вдруг закончатся, а весна ещё не начнётся и за пологом будет реветь метельный буран?
Эна укладывала в очаг камни, потом выбирала их, горячие, оттуда, укутывала старой рваниной и грелась, сколько могла, отчаянно завидуя брату и матери. Их-то холод донимал не так сильно...
Зимы здесь долгие, мрачные, бессолнечные, с короткими ледяными днями, заполненными яростной непогодой. И тянутся они невыносимо долго. Намного дольше благодатного лета.
Тугие ягоды поднялись вровень с краями плетёного из гибкой весенней лозы короба, Эна сама и сплела когда-то. И позаботилась о широких кожаных лямках, чтобы руки оставались свободными, когда возвращаешься обратно. Руки должны оставаться свободными всегда, если хочешь жить. Каким бы безопасным ни казался исхоженный вдоль, поперёк и крест-накрест родной, с детства знакомый Лес.
Подруга брата вняла совету. Несколько дней её не было ни видно, ни слышно, потом объявилась. Не очень удачное время выбрала, если честно. Малыши должны были родиться в разгаре зимы. Но если ей удастся сохранить хотя бы двоих-троих, то к середине следующей осени Лесное Братство пополнится справными молодыми охотниками. Мохнатые дети взрослеют быстро. И им не нужно тратить долгое время на обучение: ментальное сообщество взрослых вольёт в них память Леса, и это будет почти так же, как при обряде Единения у сородичей Эны. Только дети Народа Эны искали свой путь в озёрах памяти сами, а здесь подростку, образно выражаясь, подносили на тарелочке при инициации.
Логика, впрочем, здесь присутствовала в полной мере: если ребёнок по какой-то причине оставался без поддержки стаи, то он мог развиваться как самостоятельная мыслящая единица. Как человек. Другое дело, что одиночке без семьи невозможно было выжить…
… Больше всего ягод росло у болота. Ветви гнулись к земле под их тяжестью, хотя их клонило к земле и ожидание будущих холодов тоже. Надо будет вернуться сюда завтра, сегодня уже не успеть – пока дойдёшь обратно, начнёт смеркаться. Световой день уже заметно уменьшился.
Внимание Эны привлёк яркий блик. Она мгновенно насторожилась, – что бы это ни было, добра от него на всякий случай лучше не ждать. Положила ладонь на рукоять ножа. Вслушалась в окружающий мир.
Слабое дуновение ветра, шелестящего среди листьев. Тихие «бва-бва» болотных пиявок. Пиявками в строгом смысле эти странные создания не являлись, но их так называла мать. Эна навсегда запомнила, как протянула руку потрогать одну такую, и какой болью закончилось. Шрама не осталось: целительская паранорма матери затянула ранку в тот же миг.
