Зря. Зря сцепился, зря не ушёл... теперь порвут... и тогда – вслед за отчаянием и смертным ужасом Иларийон выдрал из личной памяти огонь, яростную погибель термоядерного взрыва... Однажды, безумно давно, в звездной жизни, утраченной навсегда, их флот сжигал планету федералов... термоядерными боеголовками планетарного поражения... со стороны, из космоса, это выглядело красиво и правильно... записи с поверхности планеты выдали иную картину: полный хаос, вскипающий океан и сошедшее с ума небо...
Звери резко остановились, будто налетели на гранитную скалу. Взвыли. Поджали свои тощие, в репьях, хвосты и бросились наутек. Миррари мстительно генерил им вслед все прелести ударной волны.
Он выждал, пока вой не стихнет вдали. Потом поднял добычу и пошел домой. Не таясь и не прячась. Пусть знают, позорники, кто здесь повелитель природы и хозяин леса!
Водопадик звенел, разбивая солнечный свет тусклой радугой. Вода летела в клочьях белой пены, ледяная до судорог. Миррари подставил располосованную руку под поток, сжал зубы. Рана чистая, но кто их, тварей, знает, как давно они свои когти мыли, чем дезинфицировали и кого ими рвали перед этим.
Так... свести края... примотать подручными средствами – широким листом да сушеными жилами. По-хорошему, не помешало бы зашить, но шить нечем. Хорошо, хоть сухожилия не задеты. Было зверски больно, приходилось терпеть. Никто не видит, нет никого вокруг, можно и заплакать. Но Иларийон упрямо стискивал зубы, не позволяя боли прорваться слезами. Раскисни, – сразу погибнешь. Погибать не хотелось.
И потому он терпел молча.
К вечеру стало плохо. Рана вспухла, сочилась сукровицей, болела. Миррари сидел на каменном пятачке перед входом в пещеру, опираясь спиной о скалу, смотрел в закат, трясся в ознобе и понимал, что ему конец. Как там терране выражаются? Он забыл слово, но помнил, что это какой-то маленький пушной зверек со Старой Терры, материнской планеты одной из рас-основательниц Федерации, Человечества. Как апофеоз всех неприятностей, какие только могут случиться с человеком и миром.
Закат угас. Звезды смотрели сверху вниз, холодные и равнодушные, недоступные. Человеческое Солнце издевательски подмигивало. Маленькая такая, тусклая дрянь...
Миррари стиснул зубы. Уже ничего нельзя было сделать. Оставалось только набраться сил и терпеть. Организм либо сам справится с бедой (не может не справиться, должен справиться! ) либо нет. Во втором случае нечего переживать, а в первом – надо бороться. Другой вопрос – зачем?
Зачем жить здесь, зачем жить вообще? Одному, на дне гравитационного колодца, среди дикого зверья, безо всякой надежды на спасение? Зачем?
Ответа не было. Лишь звучал в измученной душе мамин голос, родной до боли: "Расти большой, малыш. Расти большой..." Он всегда оставался для нее малышом. Это безумно раздражало, ну, какой он, к хаосу, малыш, он – воин, принявший на себя Имя Семьи, пилот-десантник с боевыми наградами. Но обижать родителей – бесчестное дело, приходилось терпеть.
Каким же дураком он тогда был! Сейчас бы кто погладил по голове, утешил боль, шепнул бы уверенно: "Все будет хорошо, малыш..."
Миррари не выдержал, ткнулся лицом в колени. Мама... Вот к кому он вернется, когда и если выживет, когда и если его наконец-то отыщут ребята из Службы Изысканий. Вот кто важнее всего во Вселенной. Важнее чести, важнее мести, важнее всей этой кровавой бойни с чужими, хоть разумными, хоть неразумными...
Мама.
"Расти большой, малыш. Расти большой..."
Миррари вскинулся. Он почти услышал наяву мамин голос, услышал так, будто она стояла рядом и ему улыбалась... Нет... привиделось... в бреду.
Звезды равнодушно смотрели со своих высот. Недосягаемые, холодные, чужие. Солнце родного мира среди них не разглядишь. Ядро Галактики отсюда не видно.
"Если выживу, вернусь", – яростно пообещал им Миррари.
День...
Тусклый холодный день с промозглым туманом, залившим деревья по самые маковки. Туман плещется у каменного карниза, пытается подняться и хлынуть в пещеру, но у него мало что получается. А над туманом – прозрачная синь осеннего неба и громадная бурая туша местного солнца.
Рука заживала скверно. Шрамы вспухли уродливыми валиками, пальцы двигались неохотно. Миррари упорно разрабатывал кисть: калеке здесь верная смерть.
К осени рука восстановилась настолько, насколько смогла. Пальцы все еще двигались несколько скованно, но Иларийон раз за разом вкладывал в них нож. Навыки резьбы, полученные в детстве, пригодились сполна.
Не хотелось умирать. Не хотелось сдаваться. Не так воспитали!
Когда-нибудь расступится же безжалостное небо, пропустит корабль Службы Изысканий! И что найдут, что увидят поисковики? Останки труса, не сумевшего выжить?
... Осенний день баловал теплой погодой. Сколько их, наполненных приятным теплом, оставалось до начала первой пурги? По опыту прошлой осени, той самой, в которую Миррари свалился со звезд на догорающем истребителе, первая метель придет дней так через двенадцать, а то и вовсе через десять. Именно так и случилось тогда. Тепло, красота, ласковое солнышко. И все закончилось внезапно, буквально в течение одного дня. Сначала – резкий холод, секущий листву. Затем – ураганный ветер и метель, жнущая леса. Деревьям что. Полегли под сугробы, весной распрямились. А вот каково без запасов зимовать было, не хочется даже вспоминать.
Тогда-то Мирррари и познал на собственной шкуре, что такое настоящий голод. Не тот голод, когда слегка тянет в животе, но пойти в трапезную лень. И не тот голод, когда на полигоне во время динамических тренировок по выживанию тащишь на себе полный боекомплект, а до привала еще как до центра галактики на карачках. Нет.
Просто ты ложишься спать голодным, совершенно точно зная, что утром проснешься голодным, и что днем тоже будет совершенно нечего есть, а ужин с доставкой на дом заказать будет абсолютно негде...
...Туман держался до середины дня, потом истаял, воспарил в небо, пропал. Миррари собрался, пошел вниз, в лес, проверил ловушки – увы, они оказались пустыми.
Миррари присел на вылизанное ветром до белизны, бревно. Долго смотрел на цветы, смотрел и не видел их, с привычной ненавистью думал о проклятых федералах, чтоб их всех разорвало в клочья. Половину мегахрона назад их обнаружили поисковики Палькифаля. Ровно половину мегахрона. Две звездные системы. Собственно Солнце с материнской планетой и несколькими колониями. И одну из ближайших к тому Солнцу звезд, запамятовал название.
Надо было тогда взрывать к хаосу обе эти звезды, глядишь, сейчас жилось бы спокойнее... Но умники-ученые перемудрили сами себя, решили оставить все как есть, наблюдать. Любопытно им стало, что же из этого странного народа получится и получится ли вообще.
Донаблюдались. Из двух планеток всего за половину мегахрона вымахал такой монстр, что пол-Галактики уже от него тошнит. Еще и побег ядовитый отпочковался, Радуарский Альянс, тройственный союз потомков терранских и оллирейнских колонистов с местной формой разумной жизни, с вуисками. Этим же умникам-социоинженерам хоть бы что: продолжают наблюдать. Взять бы какого-нибудь из них за глотку да и высказаться в низких выражениях о том, чем он и предки его думали, когда дозволяли. Определенно не головой!
Миррари дернул ворот. Злоба душила. Злоба, накачанная поколениями воинов, сражавшихся на дальних рубежах именно с федералами. Иларийон не помнил имен, ему достались в наследство только чувства. Ненависть. Острое желание убивать гадов везде, где только можно. И на диктат родовой памяти накладывались свои собственные личные счеты.
Валем. Кат-уорнери. Санпоралем. Альфа-Геспин.
Одного пункта самого по себе уже достаточно с лихвой, а их было четыре.
Потому с пленниками не церемонились. Не так уж и много федералов попадало в плен, по совести говоря. Телепаты-федералы без поддержки своей инфосферы сразу дохнут, остальные, кому по статусу положено, со стоп-психокодом в голове, как раз на такой вот случай. Ты к нему, а он уже не здесь и глаза пыльные. Вот и попадались совсем не те, кого хотелось бы за глотку подержать. Впрочем, разницы особой... та же тварь, из того же гадючьего гнезда... видел Миррари как-то гадюк, еще в детстве, когда интересовался ксенобиологией... с тех пор Земная Федерация ассоциировалась у него именно с шипящим змеиным клубком. Очень уж образ подходил. Вот им что символом своей цивилизации сделать надо бы, гадюшник. В самый раз.
Но ту девчонку Миррари запомнил. До сих пор аж в затылке свербило от ее взгляда. Обыкновенная девчонка, не боец даже. Выкатилась под ноги десантной группе с плазмоганом, где достала только. Ручонки слабые, еле удерживала тяжелое оружие. Не повезло ей умереть сразу. Вообще не повезло. Даже не ранила никого, иначе хоть смысл был бы... Никому из вышестоящих она не нужна оказалась: низкий общественный статус, нетелепат...
Ее выкинули в космос. В старом скафандре. Чтобы смерть слишком легкой не показалась. Заряд в лоб или поцелуй вакуума – это для других. Федералам такой милости не полагалось.
Так уж вышло, Миррари встретил ее последний взгляд. И она сказала – ему единственному и сказала, будто он один там был! – "чтоб ты сдох, сволочь".
Спокойно так, устало, даже без ненависти. Чтоб ты сдох. И шагнула в шлюз. Просто шагнула, как к себе домой. Хотя знала, не могла не знать, что конкретно ее ожидает: несколько суток мучительной агонии в невыносимом безмолвии открытого космоса. И от нее, кстати, ни одного проклятия не дождались, все несколько дней, до самого конца. Не то, что проклятия – слез, стона, всхлипа! Боевой гимн десанта Земной Федерации. И – слабеющее дыхание в тишине.
Именно тогда Миррари впервые понял, что федералы не такие уж уроды, как ему представлялось вначале. Им тоже были знакомы гордость и честь. И умирать они умели. Даже такие никчемные, как та девочка.
Сколько их прошло потом через тот шлюз, а вот эта, первая жертва, впечаталась в память на всю жизнь. Миррари рад был бы забыть, да не мог. И ведь передастся же картинка потомкам, не с тем знаком передастся, с каким бы надо! Но что он мог сделать? Генетическая память формируется под воздействием сильных душевных волнений. Все пережитое сжимается в единое чувство, сохраняется и передается потомкам единым блоком. Каким бойцом станет правнук, если его сомнет ненужное чувство к врагу?..
..."Чтоб ты сдох, сволочь", – сказала она тогда. "Вот и подыхаю теперь, – угрюмо думал Миррари, бесцельно вынимая и втыкая в твердое дерево нож. – Ты довольна? Вряд ли ты назовешь расплату несправедливой. Еще бы тебе не быть довольной. За пару наполненных страданиями суток, – вся жизнь безо всякой надежды на возвращение. Тебе бы понравилось..."
Он помнил всех. Они получали по заслугам. Возраст, профессия, пол – не имели значения. Раз берешь в руки оружие, значит, знаешь, на что идешь. И что пощады не будет. Впрочем, военные всегда шли отдельной дорогой. Как раненый альфовец с Геспина. Этот даже в полубессознательном состоянии умудрился прихватить с собой двоих. Альфовцев после того случая Миррари предпочитал добивать с расстояния. Контрольным в голову. И подходить к телу только тогда, когда сканер покажет полное отсутствие жизни. Но никто из них не казнил память так, как та девчонка...
Он не знал ее имени, не удосужился узнать. Остальных – знал и помнил, а ее – нет. Впрочем, чем бы оно помогло, то имя? Особенно здесь...
... На лес внезапно упала тишина. Резкая, обвальная. Мир вокруг словно бы замер, съежился в страхе, и даже деревья, кажется, заметались, не зная, куда бы им отступить, где бы схорониться. Миррари подскочил, как ужаленный. Засиделся, дурень, замечтался!
И тут явился зверь.
Даже не так.
ЗВЕРЬ!
Громадная туша, бесшумно перетекающая между стволами. Бесшумно до поры, до первого приступа неуправляемой ярости. Громадная зверюга мирно щиплет себе свою травку, никого не трогает и вдруг – ррраз, взрывается бешеным ревом, калейдоскопом клыков и копыт, и горе тому, кто окажется рядом. Затопчут и не заметят.
Миррари видел эти приступы всего два раза и понятия не имел, что провоцировало их. Первый раз Миррари взлетел на скалу со скоростью истребителя – инстинкт самосохранения помог. На скалу и сразу в расщелину, зверь долбился рогами в гранит, долбился, устал и убрел туда, откуда приперся... где-то к концу следующих суток. Следы в камне остались нешуточные.
А второй раз, уже в лесу, Миррари испробовал зверской ярости, в непосредственной, так сказать, близости... бластер не спас. Шкуру не продырявишь, в противолазерной броне она, эта шкура, не иначе. Собственная ловушка помогла, провалился в яму. Тварь же с бешеными воплями унеслась дальше по прямой, не хватило куцего умишка по полянке покружить, потоптаться копытцами, каждое из которых размером с добрый глайдер...
...Если сидеть неподвижно, может, ничего не случится. Рыло гиганта опустилось, зачавкало в траве... ну, замечательно, расчудесно, хорошо, а сколько сидеть-то, изображая из себя пень? Скоро закат, а после заката в лесу, сами понимаете, делать нечего.
Надо убираться.
Миррари медленно, осторожно потек с бревна. Плавными замедленными движениями, как учили когда-то, тренируя выносливость. Только бы не спугнуть, только бы не вызвать реакции... Зверь чавкал, счесывая дерн до самого суглинка, стегал себя по бокам толстым хвостом. "Ох, и мяса там, – мелькнуло в уме, – в одном только хвосте мяса на ползимы, не меньше..." Правда, то мясо еще исхитрись добыть. Нет уж, не будем его добывать, пускай живет. Меееедленнно так, плаааавненько, в сторонку...
Зверь вздернул рогатую морду. И взревел дурным голосом. Скотина! Учуял!
И все же Миррари успел отскочить. На одних инстинктах, нечеловеческим напряжением. Прыжок вышел отменный, с места и в сторону, за спасительные... – спасительные ли? – стволы необъятных деревьев. Зверь промахнулся, еще бы, при таком-то весе, и влетел прямиком в цветы. Урррод! Растопчет сейчас всю красоту, как есть растопчет, чтоб его разорвало, чтоб ему... когда теперь цветочное поле восстановится... сколько лет пройдет...
И вновь разнесся по лесу дикий вопль, но уже не яростный – страдающий. Миррари смотрел во все глаза и боялся шевельнуться.
Цветы ожили. Гигантские, в руку длиной, головки раскрылись и теперь стремительно жалили ворочающееся тело. Настолько стремительно, что глаз не поспевал следить, видел лишь размазанное в ленту движение. Несколько мгновений и от громадной туши ничего не осталось. Ни-че-го! Даже копыт с рогами. Даже костей!
Миррари почувствовал, что это уж слишком. Его накрыло истерическим смехом.
Он оперся о ствол, цеплялся пальцами за шероховатую, испещренную трещинами кору, и смеялся, смеялся, смеялся. Пока не вывернуло наизнанку в жестоком спазме.
Цветочечки, язви их в корень до семисотого колена!
Красота великолепная.
Мать ее...
Миррари не замечал, как шевелится, вспухая, земля, как выстреливают из нее молоденькие побеги. Стебельки короткие, тонкие, пока еще тонкие, но на каждом – такой же бутон, уменьшенная копия старших. Наверное, под землей хоронились... корни... грибница... тело... которому требовалось мясо, чтобы дать рост давно созревающим почкам.
Звери резко остановились, будто налетели на гранитную скалу. Взвыли. Поджали свои тощие, в репьях, хвосты и бросились наутек. Миррари мстительно генерил им вслед все прелести ударной волны.
Он выждал, пока вой не стихнет вдали. Потом поднял добычу и пошел домой. Не таясь и не прячась. Пусть знают, позорники, кто здесь повелитель природы и хозяин леса!
***
Водопадик звенел, разбивая солнечный свет тусклой радугой. Вода летела в клочьях белой пены, ледяная до судорог. Миррари подставил располосованную руку под поток, сжал зубы. Рана чистая, но кто их, тварей, знает, как давно они свои когти мыли, чем дезинфицировали и кого ими рвали перед этим.
Так... свести края... примотать подручными средствами – широким листом да сушеными жилами. По-хорошему, не помешало бы зашить, но шить нечем. Хорошо, хоть сухожилия не задеты. Было зверски больно, приходилось терпеть. Никто не видит, нет никого вокруг, можно и заплакать. Но Иларийон упрямо стискивал зубы, не позволяя боли прорваться слезами. Раскисни, – сразу погибнешь. Погибать не хотелось.
И потому он терпел молча.
К вечеру стало плохо. Рана вспухла, сочилась сукровицей, болела. Миррари сидел на каменном пятачке перед входом в пещеру, опираясь спиной о скалу, смотрел в закат, трясся в ознобе и понимал, что ему конец. Как там терране выражаются? Он забыл слово, но помнил, что это какой-то маленький пушной зверек со Старой Терры, материнской планеты одной из рас-основательниц Федерации, Человечества. Как апофеоз всех неприятностей, какие только могут случиться с человеком и миром.
Закат угас. Звезды смотрели сверху вниз, холодные и равнодушные, недоступные. Человеческое Солнце издевательски подмигивало. Маленькая такая, тусклая дрянь...
Миррари стиснул зубы. Уже ничего нельзя было сделать. Оставалось только набраться сил и терпеть. Организм либо сам справится с бедой (не может не справиться, должен справиться! ) либо нет. Во втором случае нечего переживать, а в первом – надо бороться. Другой вопрос – зачем?
Зачем жить здесь, зачем жить вообще? Одному, на дне гравитационного колодца, среди дикого зверья, безо всякой надежды на спасение? Зачем?
Ответа не было. Лишь звучал в измученной душе мамин голос, родной до боли: "Расти большой, малыш. Расти большой..." Он всегда оставался для нее малышом. Это безумно раздражало, ну, какой он, к хаосу, малыш, он – воин, принявший на себя Имя Семьи, пилот-десантник с боевыми наградами. Но обижать родителей – бесчестное дело, приходилось терпеть.
Каким же дураком он тогда был! Сейчас бы кто погладил по голове, утешил боль, шепнул бы уверенно: "Все будет хорошо, малыш..."
Миррари не выдержал, ткнулся лицом в колени. Мама... Вот к кому он вернется, когда и если выживет, когда и если его наконец-то отыщут ребята из Службы Изысканий. Вот кто важнее всего во Вселенной. Важнее чести, важнее мести, важнее всей этой кровавой бойни с чужими, хоть разумными, хоть неразумными...
Мама.
"Расти большой, малыш. Расти большой..."
Миррари вскинулся. Он почти услышал наяву мамин голос, услышал так, будто она стояла рядом и ему улыбалась... Нет... привиделось... в бреду.
Звезды равнодушно смотрели со своих высот. Недосягаемые, холодные, чужие. Солнце родного мира среди них не разглядишь. Ядро Галактики отсюда не видно.
"Если выживу, вернусь", – яростно пообещал им Миррари.
***
День...
Тусклый холодный день с промозглым туманом, залившим деревья по самые маковки. Туман плещется у каменного карниза, пытается подняться и хлынуть в пещеру, но у него мало что получается. А над туманом – прозрачная синь осеннего неба и громадная бурая туша местного солнца.
Рука заживала скверно. Шрамы вспухли уродливыми валиками, пальцы двигались неохотно. Миррари упорно разрабатывал кисть: калеке здесь верная смерть.
К осени рука восстановилась настолько, насколько смогла. Пальцы все еще двигались несколько скованно, но Иларийон раз за разом вкладывал в них нож. Навыки резьбы, полученные в детстве, пригодились сполна.
Не хотелось умирать. Не хотелось сдаваться. Не так воспитали!
Когда-нибудь расступится же безжалостное небо, пропустит корабль Службы Изысканий! И что найдут, что увидят поисковики? Останки труса, не сумевшего выжить?
***
... Осенний день баловал теплой погодой. Сколько их, наполненных приятным теплом, оставалось до начала первой пурги? По опыту прошлой осени, той самой, в которую Миррари свалился со звезд на догорающем истребителе, первая метель придет дней так через двенадцать, а то и вовсе через десять. Именно так и случилось тогда. Тепло, красота, ласковое солнышко. И все закончилось внезапно, буквально в течение одного дня. Сначала – резкий холод, секущий листву. Затем – ураганный ветер и метель, жнущая леса. Деревьям что. Полегли под сугробы, весной распрямились. А вот каково без запасов зимовать было, не хочется даже вспоминать.
Тогда-то Мирррари и познал на собственной шкуре, что такое настоящий голод. Не тот голод, когда слегка тянет в животе, но пойти в трапезную лень. И не тот голод, когда на полигоне во время динамических тренировок по выживанию тащишь на себе полный боекомплект, а до привала еще как до центра галактики на карачках. Нет.
Просто ты ложишься спать голодным, совершенно точно зная, что утром проснешься голодным, и что днем тоже будет совершенно нечего есть, а ужин с доставкой на дом заказать будет абсолютно негде...
...Туман держался до середины дня, потом истаял, воспарил в небо, пропал. Миррари собрался, пошел вниз, в лес, проверил ловушки – увы, они оказались пустыми.
Миррари присел на вылизанное ветром до белизны, бревно. Долго смотрел на цветы, смотрел и не видел их, с привычной ненавистью думал о проклятых федералах, чтоб их всех разорвало в клочья. Половину мегахрона назад их обнаружили поисковики Палькифаля. Ровно половину мегахрона. Две звездные системы. Собственно Солнце с материнской планетой и несколькими колониями. И одну из ближайших к тому Солнцу звезд, запамятовал название.
Надо было тогда взрывать к хаосу обе эти звезды, глядишь, сейчас жилось бы спокойнее... Но умники-ученые перемудрили сами себя, решили оставить все как есть, наблюдать. Любопытно им стало, что же из этого странного народа получится и получится ли вообще.
Донаблюдались. Из двух планеток всего за половину мегахрона вымахал такой монстр, что пол-Галактики уже от него тошнит. Еще и побег ядовитый отпочковался, Радуарский Альянс, тройственный союз потомков терранских и оллирейнских колонистов с местной формой разумной жизни, с вуисками. Этим же умникам-социоинженерам хоть бы что: продолжают наблюдать. Взять бы какого-нибудь из них за глотку да и высказаться в низких выражениях о том, чем он и предки его думали, когда дозволяли. Определенно не головой!
Миррари дернул ворот. Злоба душила. Злоба, накачанная поколениями воинов, сражавшихся на дальних рубежах именно с федералами. Иларийон не помнил имен, ему достались в наследство только чувства. Ненависть. Острое желание убивать гадов везде, где только можно. И на диктат родовой памяти накладывались свои собственные личные счеты.
Валем. Кат-уорнери. Санпоралем. Альфа-Геспин.
Одного пункта самого по себе уже достаточно с лихвой, а их было четыре.
Потому с пленниками не церемонились. Не так уж и много федералов попадало в плен, по совести говоря. Телепаты-федералы без поддержки своей инфосферы сразу дохнут, остальные, кому по статусу положено, со стоп-психокодом в голове, как раз на такой вот случай. Ты к нему, а он уже не здесь и глаза пыльные. Вот и попадались совсем не те, кого хотелось бы за глотку подержать. Впрочем, разницы особой... та же тварь, из того же гадючьего гнезда... видел Миррари как-то гадюк, еще в детстве, когда интересовался ксенобиологией... с тех пор Земная Федерация ассоциировалась у него именно с шипящим змеиным клубком. Очень уж образ подходил. Вот им что символом своей цивилизации сделать надо бы, гадюшник. В самый раз.
Но ту девчонку Миррари запомнил. До сих пор аж в затылке свербило от ее взгляда. Обыкновенная девчонка, не боец даже. Выкатилась под ноги десантной группе с плазмоганом, где достала только. Ручонки слабые, еле удерживала тяжелое оружие. Не повезло ей умереть сразу. Вообще не повезло. Даже не ранила никого, иначе хоть смысл был бы... Никому из вышестоящих она не нужна оказалась: низкий общественный статус, нетелепат...
Ее выкинули в космос. В старом скафандре. Чтобы смерть слишком легкой не показалась. Заряд в лоб или поцелуй вакуума – это для других. Федералам такой милости не полагалось.
Так уж вышло, Миррари встретил ее последний взгляд. И она сказала – ему единственному и сказала, будто он один там был! – "чтоб ты сдох, сволочь".
Спокойно так, устало, даже без ненависти. Чтоб ты сдох. И шагнула в шлюз. Просто шагнула, как к себе домой. Хотя знала, не могла не знать, что конкретно ее ожидает: несколько суток мучительной агонии в невыносимом безмолвии открытого космоса. И от нее, кстати, ни одного проклятия не дождались, все несколько дней, до самого конца. Не то, что проклятия – слез, стона, всхлипа! Боевой гимн десанта Земной Федерации. И – слабеющее дыхание в тишине.
Именно тогда Миррари впервые понял, что федералы не такие уж уроды, как ему представлялось вначале. Им тоже были знакомы гордость и честь. И умирать они умели. Даже такие никчемные, как та девочка.
Сколько их прошло потом через тот шлюз, а вот эта, первая жертва, впечаталась в память на всю жизнь. Миррари рад был бы забыть, да не мог. И ведь передастся же картинка потомкам, не с тем знаком передастся, с каким бы надо! Но что он мог сделать? Генетическая память формируется под воздействием сильных душевных волнений. Все пережитое сжимается в единое чувство, сохраняется и передается потомкам единым блоком. Каким бойцом станет правнук, если его сомнет ненужное чувство к врагу?..
..."Чтоб ты сдох, сволочь", – сказала она тогда. "Вот и подыхаю теперь, – угрюмо думал Миррари, бесцельно вынимая и втыкая в твердое дерево нож. – Ты довольна? Вряд ли ты назовешь расплату несправедливой. Еще бы тебе не быть довольной. За пару наполненных страданиями суток, – вся жизнь безо всякой надежды на возвращение. Тебе бы понравилось..."
Он помнил всех. Они получали по заслугам. Возраст, профессия, пол – не имели значения. Раз берешь в руки оружие, значит, знаешь, на что идешь. И что пощады не будет. Впрочем, военные всегда шли отдельной дорогой. Как раненый альфовец с Геспина. Этот даже в полубессознательном состоянии умудрился прихватить с собой двоих. Альфовцев после того случая Миррари предпочитал добивать с расстояния. Контрольным в голову. И подходить к телу только тогда, когда сканер покажет полное отсутствие жизни. Но никто из них не казнил память так, как та девчонка...
Он не знал ее имени, не удосужился узнать. Остальных – знал и помнил, а ее – нет. Впрочем, чем бы оно помогло, то имя? Особенно здесь...
***
... На лес внезапно упала тишина. Резкая, обвальная. Мир вокруг словно бы замер, съежился в страхе, и даже деревья, кажется, заметались, не зная, куда бы им отступить, где бы схорониться. Миррари подскочил, как ужаленный. Засиделся, дурень, замечтался!
И тут явился зверь.
Даже не так.
ЗВЕРЬ!
Громадная туша, бесшумно перетекающая между стволами. Бесшумно до поры, до первого приступа неуправляемой ярости. Громадная зверюга мирно щиплет себе свою травку, никого не трогает и вдруг – ррраз, взрывается бешеным ревом, калейдоскопом клыков и копыт, и горе тому, кто окажется рядом. Затопчут и не заметят.
Миррари видел эти приступы всего два раза и понятия не имел, что провоцировало их. Первый раз Миррари взлетел на скалу со скоростью истребителя – инстинкт самосохранения помог. На скалу и сразу в расщелину, зверь долбился рогами в гранит, долбился, устал и убрел туда, откуда приперся... где-то к концу следующих суток. Следы в камне остались нешуточные.
А второй раз, уже в лесу, Миррари испробовал зверской ярости, в непосредственной, так сказать, близости... бластер не спас. Шкуру не продырявишь, в противолазерной броне она, эта шкура, не иначе. Собственная ловушка помогла, провалился в яму. Тварь же с бешеными воплями унеслась дальше по прямой, не хватило куцего умишка по полянке покружить, потоптаться копытцами, каждое из которых размером с добрый глайдер...
...Если сидеть неподвижно, может, ничего не случится. Рыло гиганта опустилось, зачавкало в траве... ну, замечательно, расчудесно, хорошо, а сколько сидеть-то, изображая из себя пень? Скоро закат, а после заката в лесу, сами понимаете, делать нечего.
Надо убираться.
Миррари медленно, осторожно потек с бревна. Плавными замедленными движениями, как учили когда-то, тренируя выносливость. Только бы не спугнуть, только бы не вызвать реакции... Зверь чавкал, счесывая дерн до самого суглинка, стегал себя по бокам толстым хвостом. "Ох, и мяса там, – мелькнуло в уме, – в одном только хвосте мяса на ползимы, не меньше..." Правда, то мясо еще исхитрись добыть. Нет уж, не будем его добывать, пускай живет. Меееедленнно так, плаааавненько, в сторонку...
Зверь вздернул рогатую морду. И взревел дурным голосом. Скотина! Учуял!
И все же Миррари успел отскочить. На одних инстинктах, нечеловеческим напряжением. Прыжок вышел отменный, с места и в сторону, за спасительные... – спасительные ли? – стволы необъятных деревьев. Зверь промахнулся, еще бы, при таком-то весе, и влетел прямиком в цветы. Урррод! Растопчет сейчас всю красоту, как есть растопчет, чтоб его разорвало, чтоб ему... когда теперь цветочное поле восстановится... сколько лет пройдет...
И вновь разнесся по лесу дикий вопль, но уже не яростный – страдающий. Миррари смотрел во все глаза и боялся шевельнуться.
Цветы ожили. Гигантские, в руку длиной, головки раскрылись и теперь стремительно жалили ворочающееся тело. Настолько стремительно, что глаз не поспевал следить, видел лишь размазанное в ленту движение. Несколько мгновений и от громадной туши ничего не осталось. Ни-че-го! Даже копыт с рогами. Даже костей!
Миррари почувствовал, что это уж слишком. Его накрыло истерическим смехом.
Он оперся о ствол, цеплялся пальцами за шероховатую, испещренную трещинами кору, и смеялся, смеялся, смеялся. Пока не вывернуло наизнанку в жестоком спазме.
Цветочечки, язви их в корень до семисотого колена!
Красота великолепная.
Мать ее...
Миррари не замечал, как шевелится, вспухая, земля, как выстреливают из нее молоденькие побеги. Стебельки короткие, тонкие, пока еще тонкие, но на каждом – такой же бутон, уменьшенная копия старших. Наверное, под землей хоронились... корни... грибница... тело... которому требовалось мясо, чтобы дать рост давно созревающим почкам.
