~ЧЕРНЫШЕВА НАТА~
ШЁЛ ТРАМВАЙ…
Всю ночь сыпало мелкой моросящей сыростью, но к утру подморозило и под ногами теперь звонко хрупало. Круглый пруд покрылся тонкой корочкой льда. Серебристые ивы, не успевшие полностью облететь, тихо роняли последние листочки на застывшую воду. Воздух дышал холодным обещанием будущих бурь. Вслед за неласковым октябрём пришёл стылый ноябрь, встречайте...
За оградой – оживлённая трасса. Наждачный шелест шин по высушенному морозом асфальту, лязгающий перестук трамвайных тележек, долгий свист скоростного, летящего мимо железнодорожной платформы Ланская. Время, смена скоро начнётся, хватит прохлаждаться, пора в парк, пора...
Привычной дорогой по пешеходной зебре на зелёный, через Сампсониевский проспект, дальше – под железнодорожный мост, за мостом уже и проходная. Пятый трамвайный парк, альфа и омега бытия. Маленькая Надюшка часто бегала сюда к матери: та всю жизнь проработала в парке сначала водителем, потом кондуктором, а после – дежурной на проходной.
Низкое небо скупо плакало снегом. Ах, мама, мама! Почему ты так поздно родила меня? Чтобы уйти так непростительно рано?..
Выводя за ворота парник из двух красно-белых ЛМ-68М, Надя отрешённо думала, что прошло уже… Сколько? Восемь лет… Восемь уже лет она ходит по пятьдесят пятому маршруту на мамином вагоне. Его не списали и не порезали на металлолом, он по-прежнему оставался на ходу, был головным в паре. Что толкнуло тогда зацепиться потухшим от слёз взглядом на объявлении о наборе ученической группы, что заставило бросить всё и поехать в трампарк? Как будто знала, откуда-то из глубины души знала, что трамвай, помнивший тепло маминых рук, терпеливо ждёт своего человека...
Её, Надежду, ждёт.
"Аверченко? Дочь Веры Павловны? Берём!"
Северный ветер ушёл отдыхать, а взамен вместо себя выслал юго-западного собрата. Растаяла инистая сказка газонов, по стёклам потекло, вскипел на рельсах дождь. Из салона потянуло сыростью, нанесённой промокшими до последней нитки пассажирами...
– Вагон следует по маршруту до Светлановской площади, от Светлановской площади идёт в парк. По маршруту до Светлановской площади, от Светлановской площади в парк. Следующая остановка – улица Есенина...
Домой возвращалась в темноте, по раскисшей тропинке. Парадная встретила дежурным теплом и неистребимым запахом сырого подвала.
С лестничного пролёта сверху внезапно раздалось сердитое шипение. Надя вздрогнула от неожиданности, всмотрелась – котёнок. Мелкий, не старше полутора месяцев, чёрный, тощий, страшный. И шипит: не подходи!
– Как страшно, – задумчиво выговорила Надя, разглядывая грозную тварюшку.
Из-под лестницы вывернулась чёрная тень, махнула наверх, схватила своё чадо за шкирку и сигануло обратно, сверкнув для острастки зеленущими глазами.
Молока им вынести, что ли…
Старая, деревянная ещё, дверь отворилась со скрипом. Не забыть бы смазать её. Каждый вечер Надя говорила себе о двери и каждое утро непременно о ней забывала...
Квартира встречала стылым сырым полумраком, опять сосед сверху не спустил воздух из батареи, и надо будет подниматься к нему, просить… Если ещё дома окажется. Тяжёлые шторы текли глубокими складками до самого пола, в них шевелились чёрные тени, перетекая из формы в форму и словно бы что-то при этом шепча. В низеньком холодильнике с полукруглой дверцей повесилась мышь. Пустые полки отливали благородной желтизной. Никакого молока, конечно же…
– Тинн-бомм, – гулко бухнули, обрывая сердце, напольные часы. – Тинн-бомм, боммм…
Надя дёрнула с крючка сумочку. Как же ей не хотелось выходить из относительного тёплого жилья в стылую непогодь, брести тропинками через старые деревья к продуктовому ларьку, возвращаться обратно… Для себя она никогда не стала бы этого делать. Но подвальных обитателей надо было накормить.
Косой снегодождь таял на чёрной, пропитанной влагой, земле. В свете фонарей опавшие листья казались чёрными, но днём, сквозь тусклый свет с лохматого неба, ещё можно было разглядеть на них багровый пурпур отгоревшей осени.
Надя купила молоко, пару баночек йогурта, половинку батона. Подумала, и разорилась на печенье в пластиковой коробке. Печенье по дороге пересыпала в пакетик, а пластик пригодится в качестве блюдечка. Внимательно осмотрела, не нашла нигде даже маленькой дырочки и осталась довольна.
Пока шла обратно, стих ветер. С низкого, залитого оранжевым заревом уличного освещения неба внезапно отвесно пошёл мягкий круглый снег. Такой рисуют на картинках: мир мгновенно превратился в горошек, возник откуда-то тонкий мандариновый запах, дохнуло детством, красными рукавичками, добрым лицом мамы, её улыбкой и голосом... Надя остановилась, чувствуя, как неотвратимо больно давит в груди. Вот здесь мама катала её на саночках. Вон там они вместе лепили снеговика. В этом пруду безвозвратно утонула кукла, и достать её не удалось.
Восьмой год.
Восьмой год Надежда словно бы погружалась в вязкую чёрную воду, медленно тонула, обречённо рассматривая отдаляющийся солнечный свет над головой, и сил на последней рывок к жизни не оставалось нисколько. Ах, мама, мама… Зачем?
Ответа не было, как не было и надежды.
Вот так шагнуть… вперёд, в тёмную, подёрнутую снежным крошевом воду… и всё закончится навсегда. Шаг. Ещё один. Но Надя знала, что третьего шага не сделает. Не сегодня ещё.
Не сейчас.
Кошки.
Покормить кошек. Это же ведь не так трудно, как жить, правда?
В парадной ничего не изменилось. Тусклая лампочка под высоким потолком, обшарпанные стены, конфетные обёртки в углу, окурки на рассохшемся деревянном подоконнике, затхлая вонь старого, сто лет не ремонтировавшегося дома. Надя заглянула под лестницу, где зиял провал технического окна – чёрный почти квадрат, переход в потусторонний мир, связующий портал между человеческим и животным миром, – разложила половинки упаковки, налила молока, покрошила батон.
– Кис, кис…
В абсолютной тьме блеснуло недоброй зеленью. Обитатели подвала не спешили доверять первому встречному. Кто его знает, с добром он или не с добром. Кискиснуть может каждый. Впрочем, голод уверенно повёл в счёте, и на краю окна вскоре появилась первая усатая мордочка...
Позже, на крохотной кухоньке, Надя вскипятила старый чайник, помнивший тепло маминых рук, кинула в кружку пакетик, залила горячим. Открыла один из йогуртов, стала неспешно есть. Ветер швырнул в окно заряд мокрого снега, выбил форточку, потёк в квартиру влажный ненастный холод со вкусом сырого болота.
Надвигался девятый Новый год, чёрный, одинокий и ледяной.
В старом трамвайном ангаре, отданном под музей, – полумрак, тишина, со Среднего проспекта – приглушённые звуки: машины, машины, тренькающий звонок и перестук колёс идущего мимо рейсовой сороковушки, тонкий стеклянистый шорох, это ветер лупит в подпотолочные стёкла колючим льдистым снегом. Тихо бормочет старенький телевизор в подсобке. На путях стоят в полумраке старые вагоны, отбегавшие свой срок. Многие из них на ходу, некоторым требуется ремонт, кому косметический, кому и капитальный.
Бессменный мастер, имени которого уже никто не помнил, звали по отчеству – Петровичем, терпеливо готовил бок старенького МС-4 к покраске. Очищал от старой краски, медленно и методично. Паяльная лампа и металлический шпатель, скребущие звуки, запахи разогретого металла, старой краски, сварки... Надя подошла помочь, мастер кивнул ей. Он был очень неразговорчивым, старый Петрович. Мог молчать сутками напролёт. Не пил, но много курил, ядрёный вкус дешёвой «Примы» следовал за ним повсюду.
Петрович не принял современной жизни, и потому пропадал в музее, его встречали и в других трамвайных парках. Золотые руки, инженерные знания, кристальная болезненная трезвость, ему были рады везде. Но большей частью он всё же обретался в музее, доводя до ума старые, отслужившие свой век вагоны. Поговаривали, что и спал здесь же, в подсобке, с плитой и стареньким чёрно-белым телевизором «Электрон». Надя думала, что хорошо понимает старого мастера. Идти ему некуда, такая же неприкаянная душа.
Вагон терпеливо пережидал процедуру. МС-4, Моторный Стальной, дитя Путиловского завода. Их выпустили тысячу с лишним штук, они разошлись по всей стране. Алма-Ата, Астрахань, Бийск, Владикавказ. Запорожье, Краснодар. Свердловск. Новороссийск. Горловка. Конечно же, Ленинград… Это было давно. Так давно, что некоторые города уже успели бесповоротно исчезнуть с карт…
«Ничего, – думала Надя бессвязно, касаясь скребком вагона, – потерпи. Весной поедешь на парад…» На Девятое мая планировался выезд по блокадному маршруту, с флагами и прочим таким. Петрович, правда, ворчал, что всё измельчало, а вот раньше… А как оно было, раньше?
– Как было… – скрипуче повторил старый мастер, и Надя поняла, что задала вопрос вслух.
Петрович отставил горелку, смотрел куда-то вглубь себя, вспоминая.
– Трамвай остановился в ноябре… Внезапно отключилось электричество и вагоны встали там, где шли. Всю зиму их заметало снегом...
Надя слушала, обхватив себя за плечи, – воздух внезапно стал зябким. Петрович рассказывал, и оживала перед глазами тёмная улица, неподвижно застывший вагон, и люди в нём, много людей. Наверное, люди ждали, что трамвай сейчас тронется, но вагон стоял. Оказалось, люди замёрзли, давно замёрзли все. И у Города не нашлось сил похоронить их.
– А были наводчики, – со смертельной ненавистью сказал, будто плюнул, старый мастер. – Фашистам указывали, куда бить. Одну такую Полиной звали, вторую не помню, да и первую бы уже забыть. Идейные. Свободы всё хотели, уж им немец прописал бы свободу! – и в беседу вклепались, не отодрать, непечатные определения.
Да. Предатели – это плохо. Во все времена предатели – это очень плохо. Надя не стала спрашивать о судьбе тех двоих. Она ясна была и так.
Весной, со слов Петровича, в Город прилетели ласточки, и снова пошёл трамвай. Жизнь продолжалась, несмотря на войну. Девушка слушала старого мастера и снова видела сквозь прикрытые веки далёкие улицы блокадного времени, жителей, радовавшихся звонку проходящего мимо вагона, птиц, доверчиво вьющих гнёзда под крышами зданий. Сон наяву оказался настолько ярок, что в душу словно бы дунул тот, давний, несущий страшные железные запахи ветер. Всё-таки мы тогда выстояли. Выстояли…
Из музея Надя уходила поздно. Снег прекратился, оранжевое небо мохнато нависло над головою: вскоре метель продолжит свой стремительный ледяной танец, но пока стояла глухая, ватная тишина. Тренькнул за спиной звонок, Надя машинально посторонилась, пропуская, и только потом удивилась, да ведь уже очень поздно, кому понадобилось, причём не в парк, а из парка. Конечно, никакого вагона позади не оказалось. Но в лицо вдруг пахнуло машинным теплом, прокатило по рельсам тёмным ветром и ворота начали медленно раскрываться…
Надя стояла, не в силах вздохнуть от внезапного ужаса. Пошёл снег, крупный, круглыми шариками, мокрый. Девушка отёрла дрожащей рукой лицо, и наваждение исчезло: ворота стояли закрытыми, шелестели по проспекту редкие машины.
Она успела на последний рейс сорокового маршрута. Старый одиночный ЛМ-68, салон – ледяной гроб, ни одна печь не работает, и никого, только усталый кондуктор дремлет на своём месте, сунув в толстый шарф отмороженный нос. У кабины было чуть теплее, пристроилась на первом сиденье.
– Тебе куда? – крикнула водитель через полуоткрытую, подпёртую ломиком, дверь.
– Сердобольская, – ответила Нина коротко.
– Понятно.
Вагон тронулся с места и резво пошёл вперёд, набирая скорость. На остановках – никого, можно лететь мимо, ведь единственный пассажир назвал конечный пункт своего путешествия. Кадетская линия, Тучков мост. Тёмная, бликующая ночными огнями речная ширь, накосо вросший в скобки нагнанных ветром волн ливневой снег, непогода, непогода, «так-так», – перестук колёс под подрагивающим полом, – «так-так»… Надя уронила голову на грудь и забылась в тяжёлой дрёме.
То ли слова Петровича задели сильнее, чем показалось, то ли собственные мысли загнали в круг, но снилась Наде вымороженная зима с глухим рокотом артиллерийских разрывов, замёрзший вместе со своими пассажирами трамвай, вставшая подо льдом река и собственные худые руки, вытягивающие из чёрной лунки ведёрко с водой…
– Сердобольская, приехали!
Надя рывком подняла голову, потёрла ладонями лицо. Заснула, надо же. Замёрзла…
– Спасибо…
Родная парадная встречала гриппозным теплом, затхлым запахом старого жилья, вопросительным «Мяу» подвальных сидельцев.
– Эх, вы, – сказала им Надя, остановившись.
Неудачный район. Крупные круглосуточные гипермаркеты далеко, а здесь лишь мелкий магазинчик и пара ларьков, и все они в половину первого ночи закрыты, нечего даже мечтать. Чем зверей покормить? Кажется, в холодильнике стоял начатый пакет молока… Но девушка так замёрзла и устала, что выйти за дверь квартиры ещё раз попросту не смогла бы – не хватило бы ни воли ни сил..
– Ну, пошли, – кивнула она кошкам, не особо надеясь, что они услышат.
Проскрипела на всю парадную дверь. Мимо ног метнулись чёрные тени – одна, вторая… надо же, сообразили! Надя положила сумку на комод, сняла обувь и, не раздеваясь, прошла на кухню. Разлила по блюдечкам молоко, покрошила хлеб. Погрела озябшие руки о батарею, краем глаза наблюдая за гостями. Чёрные, страшные. Мамаша и два отпрыска. У одного из котят – белые лапки, второй чисто чёрный, в мать.
Внезапно Надя поняла, что отдала всё молоко кошкам, и весь хлеб им же, а себе ничего не оставила. Два яйца и хвостик колбасы – это лучше на завтрак, наверное… А сейчас не хочется ничего, даже горячего чаю.
Завтра – законный выходной, так что в постель и спать, спать, спать… Но кошкам надо будет как-то выйти… Надя не придумала ничего умного, кроме как приоткрыть входную дверь и подпереть её тапочком. Сняла пальто, повесила на крючок. И силы закончились. Еле-еле добрела до постели и рухнула в неё. И, прежде чем окончательно провалится в небытие, почувствовала тяжесть на животе: кошка.
– Ну, и куда? – еле ворочая языком, спросила девушка. – Ты же подвальная. Ты же грязная. С блохами!
Кошка топталась, жмурила бессовестные глаза и тарахтела на полной громкости.
Солнце светило сквозь тяжёлые старые шторы, наполняя комнату бордовым сиянием. В луче, пробившемся сквозь щель между половинками полотен, танцевали пылинки. На кухне негромко ворчало «Авторадио», весёлые голоса ведущих, затем пошла иностранная ретро. Abba, кажется. Привычно такали напольные часы в коридоре. А ещё совершенно умопомрачительно пахло свежесваренными пельменями и чесночным соусом на сливочном масле. Почти как в детстве… На миг показалось, будто вернулись обратно старые дни, и снова десять лет, и вот сейчас войдёт мама, сдёрнет одеяло и весело скажет: «вставай, лежебока…»
– Вставай, лежебока!
Голос, правда, не мамин…
– Саша…
Сестра. Саша старше на семнадцать лет, успешна, красива, сильна. Но у неё свои взгляды на мир, и мириться с теми взглядами непросто. Легче было бы, если бы Саша оставила Надю в покое и забыла о самом её существовании; при Сашином образе жизни, вечной занятости, сыновьях-охламонах, со вкусом мотающих родительнице нервы, собственной сети кофеен по всему городу оно не так уж и трудно. Но сделать этого Саша не может. И каким-то мистическим образом появляется в жизни Нади именно тогда, когда младшей приходится особенно туго…
ШЁЛ ТРАМВАЙ…
ГЛАВА 1
Всю ночь сыпало мелкой моросящей сыростью, но к утру подморозило и под ногами теперь звонко хрупало. Круглый пруд покрылся тонкой корочкой льда. Серебристые ивы, не успевшие полностью облететь, тихо роняли последние листочки на застывшую воду. Воздух дышал холодным обещанием будущих бурь. Вслед за неласковым октябрём пришёл стылый ноябрь, встречайте...
За оградой – оживлённая трасса. Наждачный шелест шин по высушенному морозом асфальту, лязгающий перестук трамвайных тележек, долгий свист скоростного, летящего мимо железнодорожной платформы Ланская. Время, смена скоро начнётся, хватит прохлаждаться, пора в парк, пора...
Привычной дорогой по пешеходной зебре на зелёный, через Сампсониевский проспект, дальше – под железнодорожный мост, за мостом уже и проходная. Пятый трамвайный парк, альфа и омега бытия. Маленькая Надюшка часто бегала сюда к матери: та всю жизнь проработала в парке сначала водителем, потом кондуктором, а после – дежурной на проходной.
Низкое небо скупо плакало снегом. Ах, мама, мама! Почему ты так поздно родила меня? Чтобы уйти так непростительно рано?..
Выводя за ворота парник из двух красно-белых ЛМ-68М, Надя отрешённо думала, что прошло уже… Сколько? Восемь лет… Восемь уже лет она ходит по пятьдесят пятому маршруту на мамином вагоне. Его не списали и не порезали на металлолом, он по-прежнему оставался на ходу, был головным в паре. Что толкнуло тогда зацепиться потухшим от слёз взглядом на объявлении о наборе ученической группы, что заставило бросить всё и поехать в трампарк? Как будто знала, откуда-то из глубины души знала, что трамвай, помнивший тепло маминых рук, терпеливо ждёт своего человека...
Её, Надежду, ждёт.
"Аверченко? Дочь Веры Павловны? Берём!"
Северный ветер ушёл отдыхать, а взамен вместо себя выслал юго-западного собрата. Растаяла инистая сказка газонов, по стёклам потекло, вскипел на рельсах дождь. Из салона потянуло сыростью, нанесённой промокшими до последней нитки пассажирами...
– Вагон следует по маршруту до Светлановской площади, от Светлановской площади идёт в парк. По маршруту до Светлановской площади, от Светлановской площади в парк. Следующая остановка – улица Есенина...
Домой возвращалась в темноте, по раскисшей тропинке. Парадная встретила дежурным теплом и неистребимым запахом сырого подвала.
С лестничного пролёта сверху внезапно раздалось сердитое шипение. Надя вздрогнула от неожиданности, всмотрелась – котёнок. Мелкий, не старше полутора месяцев, чёрный, тощий, страшный. И шипит: не подходи!
– Как страшно, – задумчиво выговорила Надя, разглядывая грозную тварюшку.
Из-под лестницы вывернулась чёрная тень, махнула наверх, схватила своё чадо за шкирку и сигануло обратно, сверкнув для острастки зеленущими глазами.
Молока им вынести, что ли…
Старая, деревянная ещё, дверь отворилась со скрипом. Не забыть бы смазать её. Каждый вечер Надя говорила себе о двери и каждое утро непременно о ней забывала...
Квартира встречала стылым сырым полумраком, опять сосед сверху не спустил воздух из батареи, и надо будет подниматься к нему, просить… Если ещё дома окажется. Тяжёлые шторы текли глубокими складками до самого пола, в них шевелились чёрные тени, перетекая из формы в форму и словно бы что-то при этом шепча. В низеньком холодильнике с полукруглой дверцей повесилась мышь. Пустые полки отливали благородной желтизной. Никакого молока, конечно же…
– Тинн-бомм, – гулко бухнули, обрывая сердце, напольные часы. – Тинн-бомм, боммм…
Надя дёрнула с крючка сумочку. Как же ей не хотелось выходить из относительного тёплого жилья в стылую непогодь, брести тропинками через старые деревья к продуктовому ларьку, возвращаться обратно… Для себя она никогда не стала бы этого делать. Но подвальных обитателей надо было накормить.
Косой снегодождь таял на чёрной, пропитанной влагой, земле. В свете фонарей опавшие листья казались чёрными, но днём, сквозь тусклый свет с лохматого неба, ещё можно было разглядеть на них багровый пурпур отгоревшей осени.
Надя купила молоко, пару баночек йогурта, половинку батона. Подумала, и разорилась на печенье в пластиковой коробке. Печенье по дороге пересыпала в пакетик, а пластик пригодится в качестве блюдечка. Внимательно осмотрела, не нашла нигде даже маленькой дырочки и осталась довольна.
Пока шла обратно, стих ветер. С низкого, залитого оранжевым заревом уличного освещения неба внезапно отвесно пошёл мягкий круглый снег. Такой рисуют на картинках: мир мгновенно превратился в горошек, возник откуда-то тонкий мандариновый запах, дохнуло детством, красными рукавичками, добрым лицом мамы, её улыбкой и голосом... Надя остановилась, чувствуя, как неотвратимо больно давит в груди. Вот здесь мама катала её на саночках. Вон там они вместе лепили снеговика. В этом пруду безвозвратно утонула кукла, и достать её не удалось.
Восьмой год.
Восьмой год Надежда словно бы погружалась в вязкую чёрную воду, медленно тонула, обречённо рассматривая отдаляющийся солнечный свет над головой, и сил на последней рывок к жизни не оставалось нисколько. Ах, мама, мама… Зачем?
Ответа не было, как не было и надежды.
Вот так шагнуть… вперёд, в тёмную, подёрнутую снежным крошевом воду… и всё закончится навсегда. Шаг. Ещё один. Но Надя знала, что третьего шага не сделает. Не сегодня ещё.
Не сейчас.
Кошки.
Покормить кошек. Это же ведь не так трудно, как жить, правда?
В парадной ничего не изменилось. Тусклая лампочка под высоким потолком, обшарпанные стены, конфетные обёртки в углу, окурки на рассохшемся деревянном подоконнике, затхлая вонь старого, сто лет не ремонтировавшегося дома. Надя заглянула под лестницу, где зиял провал технического окна – чёрный почти квадрат, переход в потусторонний мир, связующий портал между человеческим и животным миром, – разложила половинки упаковки, налила молока, покрошила батон.
– Кис, кис…
В абсолютной тьме блеснуло недоброй зеленью. Обитатели подвала не спешили доверять первому встречному. Кто его знает, с добром он или не с добром. Кискиснуть может каждый. Впрочем, голод уверенно повёл в счёте, и на краю окна вскоре появилась первая усатая мордочка...
Позже, на крохотной кухоньке, Надя вскипятила старый чайник, помнивший тепло маминых рук, кинула в кружку пакетик, залила горячим. Открыла один из йогуртов, стала неспешно есть. Ветер швырнул в окно заряд мокрого снега, выбил форточку, потёк в квартиру влажный ненастный холод со вкусом сырого болота.
Надвигался девятый Новый год, чёрный, одинокий и ледяной.
В старом трамвайном ангаре, отданном под музей, – полумрак, тишина, со Среднего проспекта – приглушённые звуки: машины, машины, тренькающий звонок и перестук колёс идущего мимо рейсовой сороковушки, тонкий стеклянистый шорох, это ветер лупит в подпотолочные стёкла колючим льдистым снегом. Тихо бормочет старенький телевизор в подсобке. На путях стоят в полумраке старые вагоны, отбегавшие свой срок. Многие из них на ходу, некоторым требуется ремонт, кому косметический, кому и капитальный.
Бессменный мастер, имени которого уже никто не помнил, звали по отчеству – Петровичем, терпеливо готовил бок старенького МС-4 к покраске. Очищал от старой краски, медленно и методично. Паяльная лампа и металлический шпатель, скребущие звуки, запахи разогретого металла, старой краски, сварки... Надя подошла помочь, мастер кивнул ей. Он был очень неразговорчивым, старый Петрович. Мог молчать сутками напролёт. Не пил, но много курил, ядрёный вкус дешёвой «Примы» следовал за ним повсюду.
Петрович не принял современной жизни, и потому пропадал в музее, его встречали и в других трамвайных парках. Золотые руки, инженерные знания, кристальная болезненная трезвость, ему были рады везде. Но большей частью он всё же обретался в музее, доводя до ума старые, отслужившие свой век вагоны. Поговаривали, что и спал здесь же, в подсобке, с плитой и стареньким чёрно-белым телевизором «Электрон». Надя думала, что хорошо понимает старого мастера. Идти ему некуда, такая же неприкаянная душа.
Вагон терпеливо пережидал процедуру. МС-4, Моторный Стальной, дитя Путиловского завода. Их выпустили тысячу с лишним штук, они разошлись по всей стране. Алма-Ата, Астрахань, Бийск, Владикавказ. Запорожье, Краснодар. Свердловск. Новороссийск. Горловка. Конечно же, Ленинград… Это было давно. Так давно, что некоторые города уже успели бесповоротно исчезнуть с карт…
«Ничего, – думала Надя бессвязно, касаясь скребком вагона, – потерпи. Весной поедешь на парад…» На Девятое мая планировался выезд по блокадному маршруту, с флагами и прочим таким. Петрович, правда, ворчал, что всё измельчало, а вот раньше… А как оно было, раньше?
– Как было… – скрипуче повторил старый мастер, и Надя поняла, что задала вопрос вслух.
Петрович отставил горелку, смотрел куда-то вглубь себя, вспоминая.
– Трамвай остановился в ноябре… Внезапно отключилось электричество и вагоны встали там, где шли. Всю зиму их заметало снегом...
Надя слушала, обхватив себя за плечи, – воздух внезапно стал зябким. Петрович рассказывал, и оживала перед глазами тёмная улица, неподвижно застывший вагон, и люди в нём, много людей. Наверное, люди ждали, что трамвай сейчас тронется, но вагон стоял. Оказалось, люди замёрзли, давно замёрзли все. И у Города не нашлось сил похоронить их.
– А были наводчики, – со смертельной ненавистью сказал, будто плюнул, старый мастер. – Фашистам указывали, куда бить. Одну такую Полиной звали, вторую не помню, да и первую бы уже забыть. Идейные. Свободы всё хотели, уж им немец прописал бы свободу! – и в беседу вклепались, не отодрать, непечатные определения.
Да. Предатели – это плохо. Во все времена предатели – это очень плохо. Надя не стала спрашивать о судьбе тех двоих. Она ясна была и так.
Весной, со слов Петровича, в Город прилетели ласточки, и снова пошёл трамвай. Жизнь продолжалась, несмотря на войну. Девушка слушала старого мастера и снова видела сквозь прикрытые веки далёкие улицы блокадного времени, жителей, радовавшихся звонку проходящего мимо вагона, птиц, доверчиво вьющих гнёзда под крышами зданий. Сон наяву оказался настолько ярок, что в душу словно бы дунул тот, давний, несущий страшные железные запахи ветер. Всё-таки мы тогда выстояли. Выстояли…
Из музея Надя уходила поздно. Снег прекратился, оранжевое небо мохнато нависло над головою: вскоре метель продолжит свой стремительный ледяной танец, но пока стояла глухая, ватная тишина. Тренькнул за спиной звонок, Надя машинально посторонилась, пропуская, и только потом удивилась, да ведь уже очень поздно, кому понадобилось, причём не в парк, а из парка. Конечно, никакого вагона позади не оказалось. Но в лицо вдруг пахнуло машинным теплом, прокатило по рельсам тёмным ветром и ворота начали медленно раскрываться…
Надя стояла, не в силах вздохнуть от внезапного ужаса. Пошёл снег, крупный, круглыми шариками, мокрый. Девушка отёрла дрожащей рукой лицо, и наваждение исчезло: ворота стояли закрытыми, шелестели по проспекту редкие машины.
Она успела на последний рейс сорокового маршрута. Старый одиночный ЛМ-68, салон – ледяной гроб, ни одна печь не работает, и никого, только усталый кондуктор дремлет на своём месте, сунув в толстый шарф отмороженный нос. У кабины было чуть теплее, пристроилась на первом сиденье.
– Тебе куда? – крикнула водитель через полуоткрытую, подпёртую ломиком, дверь.
– Сердобольская, – ответила Нина коротко.
– Понятно.
Вагон тронулся с места и резво пошёл вперёд, набирая скорость. На остановках – никого, можно лететь мимо, ведь единственный пассажир назвал конечный пункт своего путешествия. Кадетская линия, Тучков мост. Тёмная, бликующая ночными огнями речная ширь, накосо вросший в скобки нагнанных ветром волн ливневой снег, непогода, непогода, «так-так», – перестук колёс под подрагивающим полом, – «так-так»… Надя уронила голову на грудь и забылась в тяжёлой дрёме.
То ли слова Петровича задели сильнее, чем показалось, то ли собственные мысли загнали в круг, но снилась Наде вымороженная зима с глухим рокотом артиллерийских разрывов, замёрзший вместе со своими пассажирами трамвай, вставшая подо льдом река и собственные худые руки, вытягивающие из чёрной лунки ведёрко с водой…
– Сердобольская, приехали!
Надя рывком подняла голову, потёрла ладонями лицо. Заснула, надо же. Замёрзла…
– Спасибо…
Родная парадная встречала гриппозным теплом, затхлым запахом старого жилья, вопросительным «Мяу» подвальных сидельцев.
– Эх, вы, – сказала им Надя, остановившись.
Неудачный район. Крупные круглосуточные гипермаркеты далеко, а здесь лишь мелкий магазинчик и пара ларьков, и все они в половину первого ночи закрыты, нечего даже мечтать. Чем зверей покормить? Кажется, в холодильнике стоял начатый пакет молока… Но девушка так замёрзла и устала, что выйти за дверь квартиры ещё раз попросту не смогла бы – не хватило бы ни воли ни сил..
– Ну, пошли, – кивнула она кошкам, не особо надеясь, что они услышат.
Проскрипела на всю парадную дверь. Мимо ног метнулись чёрные тени – одна, вторая… надо же, сообразили! Надя положила сумку на комод, сняла обувь и, не раздеваясь, прошла на кухню. Разлила по блюдечкам молоко, покрошила хлеб. Погрела озябшие руки о батарею, краем глаза наблюдая за гостями. Чёрные, страшные. Мамаша и два отпрыска. У одного из котят – белые лапки, второй чисто чёрный, в мать.
Внезапно Надя поняла, что отдала всё молоко кошкам, и весь хлеб им же, а себе ничего не оставила. Два яйца и хвостик колбасы – это лучше на завтрак, наверное… А сейчас не хочется ничего, даже горячего чаю.
Завтра – законный выходной, так что в постель и спать, спать, спать… Но кошкам надо будет как-то выйти… Надя не придумала ничего умного, кроме как приоткрыть входную дверь и подпереть её тапочком. Сняла пальто, повесила на крючок. И силы закончились. Еле-еле добрела до постели и рухнула в неё. И, прежде чем окончательно провалится в небытие, почувствовала тяжесть на животе: кошка.
– Ну, и куда? – еле ворочая языком, спросила девушка. – Ты же подвальная. Ты же грязная. С блохами!
Кошка топталась, жмурила бессовестные глаза и тарахтела на полной громкости.
Солнце светило сквозь тяжёлые старые шторы, наполняя комнату бордовым сиянием. В луче, пробившемся сквозь щель между половинками полотен, танцевали пылинки. На кухне негромко ворчало «Авторадио», весёлые голоса ведущих, затем пошла иностранная ретро. Abba, кажется. Привычно такали напольные часы в коридоре. А ещё совершенно умопомрачительно пахло свежесваренными пельменями и чесночным соусом на сливочном масле. Почти как в детстве… На миг показалось, будто вернулись обратно старые дни, и снова десять лет, и вот сейчас войдёт мама, сдёрнет одеяло и весело скажет: «вставай, лежебока…»
– Вставай, лежебока!
Голос, правда, не мамин…
– Саша…
Сестра. Саша старше на семнадцать лет, успешна, красива, сильна. Но у неё свои взгляды на мир, и мириться с теми взглядами непросто. Легче было бы, если бы Саша оставила Надю в покое и забыла о самом её существовании; при Сашином образе жизни, вечной занятости, сыновьях-охламонах, со вкусом мотающих родительнице нервы, собственной сети кофеен по всему городу оно не так уж и трудно. Но сделать этого Саша не может. И каким-то мистическим образом появляется в жизни Нади именно тогда, когда младшей приходится особенно туго…
