Удивительно, сколько людей – и, как оказалось, не людей, – считают, что эффективное противостояние возможно только через битву. У животных, – возможно, в дикой природе ни у кого нет другого выбора, но мы ведь – носители разума, разве не так?
– Я ничего уже не считаю, – признался Сае. – Я запутался совсем.
– Вы совсем больны. Вам нужно прилечь… Принять лекарство по схеме доктора Дженкинса. Может быть, выпить сок или…
– Воды, – вздохнул он. – Просто воды…
Я всё же отвела гостя в комнату и дождалась, когда он уснёт. Ему было не очень-то удобно в постели, и я подумала, что он, наверное, любит спать, как крылатые гентбарцы, зацепившись ногами за спальную перекладину и укутавшись в крылья. Надо будет спросить, когда пойдёт на поправку. Сейчас-то какая ему перекладина, ещё свалится с неё и голову разобьёт. Пусть уже как-нибудь потерпит.
Потом я долго стояла у панорамного окна верхней террасы, давным-давно превращённой в художественную студию. Краски, кисти, холсты, готовые картины, наброски… надо бы принести сюда город с красными крышами и птицу… Вот ведь, сразу не сделала, потом забуду. И выйдет от этого какая-нибудь отменная дрянь. Картины всё же лучше держать в отведённом для них месте, а не разбрасывать по всему дому.
Но я стояла неподвижно и смотрела сквозь окно на снег, так и не сумевший набрать должной крепости. Он падал и падал, падал и таял, косые струи переливались в тревожном оранжевом свете фонарей. Ливневой снег, вспомнилось название. Можно выйти наружу, и он умоёт лицо как проливной дождь.
Уходить не хотелось. Ничего не хотелось. Потому что я думала о маме.
Она любила меня. По своему, как могла и как умела. Всегда возвращалась сюда, в наш дом, ко мне. Я знала, что ко мне. Сам дом не вызывал у неё каких-то особенных чувств. Её дом был там, где люди. Равные ей. Где-то в Просторе, на боевых кораблях, которыми она командовала. Она возвращалась и приносила с собой звёздный ветер, напоенный свирепыми битвами и пылью сгоревших солнц. Где-то там, на лезвии мира, пылало пламя далёких войн. И ни одна из них не докатывалась до Аркадии, потому что на их пути вставала моя мама.
Косые струи мокрого снега сложились на миг в её образ. Суровое лицо, пронзительный взгляд, короткие волосы, руки на поясе.
Жалела ли я о том, что не могла повторить мамин путь?
Струи ливневого снега то расходились, то вновь сходились, образуя мамину фигуру в броне, но без шлема. Вот вьются на ветру короткие волосы, и в них – огонь, призрачный, невидимый, чёрно-белый, как метельный вечер. Когда я была маленькой – чётко вспомнилось – я очень боялась такого огня. Подниму, помню, руку, поднесу к глазам, а пальцы в огне. И всё вокруг в огне, горит и не сгорает, ух, страшно-то как. Если включить свет, огонь пропадёт, затаится до поры, а потом снова вспыхнет.
Но тогда было детство, совсем маленький возраст, а сейчас-то что, чего мне бояться? Ведь это моя мама, она любит меня, и я люблю её.
Снег растворился в темноте позднего вечера, видно, заряд прошёл. Теперь накрапывал просто дождь, осенний, моросящий. И никаких фигур в нём мне больше не казалось, ушёл и страх, так же внезапно, как и появился.
Утро выдалось сырым, ненастным и ветреным, снова срывался снег. Мне не понравился подогрев дорожек, и я взялась с помощью управляющей нейросети дома тестировать систему. Провозилась долго, зато смутные ощущения неправильности отлились в список замены деталей и заявку технической службе города не только на обслуживание тёплых дорожек, но и вообще по системе обогрева в целом.
Сае почувствовал себя значительно лучше, видно, лечение доктора Дженкинса помогло. Я сварила кофе нам обоим, и мы сидели на веранде, смотрели, как снова начался дождь и молчали.
Мне нравилось наше молчание. Оно было каким-то объёмным, что ли. Правильным. Зачем расспрашивать и лезть в души друг к другу с абордажными крючьями, когда можно просто молча сидеть рядом, отдавать своё тепло и чувствовать его тепло в ответ. Мне даже захотелось нарисовать такое молчание. И, чуть погодя, оно отлилось в картину: два силуэта в полумраке веранды, а снаружи мягко сыплет мокрый снег, звёздами растекающийся по лужам, оранжевым от света уличных фонарей…
Выставка для меня – сущее мучение. Каждая картина, даже самая неудачная – часть меня, часть моей души, и отдавать её в чужие руки… Я смирилась, за долгие годы. Я очень хорошо понимаю, что дом не резиновый, и собирать в нём старые, застывшие, картины, – идея неправильная и даже глупая. Но вот не люблю я выставки эти. Глаза б мои не видели, хотя моё участие в них минимально…
Два самых мучительных момента из всего: отобрать полотна и лично явиться в экспофорум, чтобы завизировать открытие павильона. Плюсы здесь, конечно, перевешивали минусы: я отбирала картины строго сама, я следила за их размещением и – не знаю, как, не знаю, почему, не знаю вообще, – моё кратковременное присутствие на открытии словно бы запечатывало события. Картину могли приобрести только те, кому я бы сама её доверила. Все остальные промахивались мимо. Мыкались по огромному комплексу, спрашивали про художницу Снежину, ради которой прилетели чуть ли не из-за края Вселенной, и не находили ничего.
Доктор Дженкинс объяснил, что так работает моя паранорма, но каким-то не очень уверенным голосом. И я поняла, что ни он сам, ни его инфосфера коллективно, толком не понимают, как же так получается и почему.
– Чем-то схоже с работой врача-паранормала, – объяснял доктор Элмер. – Ты каким-то образом отсекаешь неугодные пути, Дес. Как целители. Они ведь тоже ведут пациента мимо тех дорог, на которых его поджидает смерть… Собственно, твоя паранорма и медицинская из одного спектра, ничего удивительного…
Может быть, и так. Я не могла понять паранормальную физику, хотя пыталась. За сотни лет разработки паранорм у Человечества был накоплен изрядный опыт, подмечены закономерности, выведены законы… Но я не могла их осилить: не хватало интеллекта. Пыталась много раз, заходила с самых разных сторон, брала обучающие курсы, – не помогло. Как говорится, девственный снег моего невежества так и остался незапятнанным.
Но ведь в ряде случаев понимание и не требуется.
Я не хотела, чтобы мои картины попадали в руки недостойных, и они не попадали им в руки. А как именно это происходило с точки зрения науки разве так уж важно? Главное, результат, разве не так?
Но мысль о том, что скоро надо будет ехать в экспофорум, отравляла мне жизнь задолго до самой поездки. Я ещё никуда не съездила и ничего не сделала, а уже устала так, будто катила огромный камень в гору не первый день.
– Я могу съездить в экспофорум с вами, Дес, – сказал Сае, с которым я поделилась проблемой.
Случайно вышло. Он увидел, как уходит машина с моими картинами. Стал спрашивать. Слово за слово, вот и сказалось.
Болезнь уже не пожирала заживо моего удивительного гостя. Он перестал быть переносчиком заразы, о чём доктор Дженкинс не преминул объявить. То есть, с прогулок по Яснополянску и вообще в пределах планеты запрет был снят. Но последствия: слабость, быстрая утомляемость, – всё ещё оставались, и летать на своих доктор не рекомендовал категорически.
– Не хватало ещё, – сказал Дженкинс ворчливо, – чтобы единственный на весь этот сектор пространства апарие свалился замертво на чью-нибудь крышу. Или утонул в океане. Похороним, конечно, по чести, но лучше бы обойтись без катафалка!
У меня руки задрожали при одной только мысли о том, что Сае может умереть. Как это? Он – и вдруг умрёт?! Солнце продолжит светить с неба, волны продолжат набегать на берег, будет дуть ветер, идти снег, упадут морозы, а Сае – не будет? Какая жуть!
Элмер Дженкинс остро взглянул на меня, но при Сае ничего не сказал, и я с тяжёлым сердцем стала ждать очередного разговора по душам. Через пару дней дождалась.
– Мне кажется, или ты влюбилась, Дес? – с обычной мягкой доброжелательностью поинтересовался он за чашечкой кофе.
Я поперхнулась горячей ароматной жидкостью и обожглась, впервые в жизни.
– Почему вы так думаете, дядя Эл?
– Опыт, – ответил он, слегка улыбаясь. – Я видел, как взрослели мои дети… и, знаешь ли, не заметить сходства между ними тогда и тобой сейчас – это надо очень постараться…
Я подумала, что не помню почти никого из младших Дженкинсов. Возможно, они все родились раньше меня и уехали из Алополянска прежде, чем я подросла достаточно для того, чтобы их заметить…
– Не знаю, – сказала я, отвечая на вопрос. – Не думаю… Любовь, она ведь предполагает присвоение… Об этом все и всегда говорят, это показывают во всех развлекалках, и в документальных видео об исторических персонажах – тоже. Если любишь, значит, объект твоей любви должен быть рядом, и хоть небо тресни.
– А с тобой это разве не так?
Коварный вопрос, настолько коварный, что даже почти смешно.
– Нет, конечно, – ответила я убеждённо. – Со мной не так…
Крылья должны летать. И подвешивать к ним тяжёлые гири в виде так называемой любви – преступление. Но этого я доктору Дженкинсу не рассказала, а он не стал спрашивать. Впрочем, я знала, о чём он беспокоится. О моей спящей паранорме, будь она неладна.
Давно доказано, что при сильных душевных волнениях скрытые способности дают мощный разрушительный выплеск. И чем слабее контроль над ними, тем сильнее выброс. А у меня, можно сказать, никакого контроля не было никогда, потому что самой паранормы, считай, что не было вовсе. Картины не в счёт. Между тем, геном содержит весь, положенный для пирокинетика высшего класса, набор. Все мои сверстники с той же генетической линией состоялись как отличные паранормалы, одна я – гадкий утёнок, из которого не пойми, что ещё вылупится: то ли лебедь, то ли гора трупов. Потому и барьер.
И вот после того разговора с доктором Элмером Сае предложил сопроводить меня на открытие павильона в экспофоруме.
Его крылья покрылись коротеньким светлым пушком, – реакция на холод, как он объяснил мне; это нормально, – и теперь приобрели оттенок холодноватого, с осенней проседью облаков, неба… Сае стал ещё красивее, чем был, может, потому, что уже не болел. Здоровое существо, хоть разумное, хоть нет, всегда выглядит красиво, если не чувствует недомогания или боли…
– Если не хотите, Дес, то я не настаиваю, – сказал Сае, неверно оценив моё молчание. – Простите, что побеспокоил.
– Что вы, никакого беспокойства, – ответила я. – Если вам нетрудно, буду рада.
Я всегда приходила в экспофорум глубокой ночью, когда комплекс закрывался для всех посетителей. Подозреваю, из-за меня, и благодаря доктору Дженкинсу. Детали меня не интересовали, куда важнее была очень низкая вероятность повстречать кого-то незнакомого.
Эти гулкие коридоры. Ночная тишина и неподвижность. Никого на все этажи, сверху донизу. Леденящее одиночество, ничем не напоминавшее тёплое пространство родного дома… Я обрадовалась, что в кои веки раз попаду сюда не одна.
– У вас талант, Дес, – сказал Сае, рассматривая картины, занявшие свои места. – Но вы как будто тяготитесь своим даром, разве нет?
– Вы случайно не телепат, Сае? – помолчав, спросила я.
– Нет.
– Это хорошо…
– Не любите телепатов?
– Как вам сказать, – я сунула руки в карманы куртки. – Вот доктор Дженкинс, у него первый ранг. Я его уважаю и люблю, он давний друг нашей семьи, но… как бы сказать…
– Побаиваетесь, – подсказал Сае.
Он удивительным образом меня понимал. Как будто был таким же, как и я, хотя, конечно, не было у него пирокинетической паранормы. Я бы почувствовала, если бы была.
– Именно. Побаиваюсь. И вот они все такие, как он. Все они.
– Вы много телепатов видели, Дес?
– Не знаю… не помню… да ведь неважно, Сае! Каков один, таковы и другие. Разве что те, кто на третьем ранге, у кого интеграция в инфосферу слабая, они – да, отличаются в лучшую сторону… А у апарие есть инфосфера?
– Есть. Не такая мощная и развитая, как у Федерации, но есть.
– Почему вы не там?
Теперь пришла его очередь молчать.
– Надо учиться, – ответил Сае наконец. – Это сложно. Потом надо держать экзамен, а это ещё сложнее. Я не захотел.
– Но если паранорма есть, её нельзя оставлять без внимания…
– Проверяли, – неохотно ответил он. – Проверяют всех. Но не нашли ничего. В нашей семье никогда не рождались телепаты… Можно поставить имплант, телепатия легко адаптируется для бионических устройств коммуникации, и у Человечества тоже. Но я не захотел.
Я не стала спрашивать, почему он не захотел стать телепатом и влиться в инфосферу своего народа. Не захотел, значит, была причина. А я, даже если сильно захочу, просто не смогу: все виды психокинеза при генетическом программировании не совместимы с телепатией. Кроме целителей, где была найдена золотая середина, да и то, если целитель начинал усиленно развивать себя в сторону повышения ранга, психокинетическая составляющая его паранормы начинала угасать. Не до полного исчезновения, конечно же, но значительно. Поэтому среди врачей-паранормалов не было принято рваться на вершину ментального олимпа. Хотя, конечно, каждый решал этот вопрос для себя сам. Кто-то уходил в инфосферу. Кто-то отказывался от преимуществ телепатии полностью. Но большинство останавливались на середине.
Учёные-биоинженеры причину такой несовместимости до сих пор не знают сами. Я пыталась, опять же, воспринять последние достижения научной мысли в этом направлении, побилась головой о стенку собственного невежества, и сдалась. Не та у меня подготовка. При желании, можно было, конечно, разобраться. Терпение и труд, которые, как известно, всё перетрут. Но биоинженера, тем более, профессора репродуктивной медицины, из меня всё равно не вышло бы, так что оно того не стоило.
– Давайте пройдём наверх, – предложила я Сае. – Я вам покажу, почему этой осенью у нас в Алополянске так много туристов. Обычно сезон заканчивается с закрытием парусной регаты, но никто с планеты не улетел, и прибывают ещё новые.
– Вы меня заинтриговали, Дес, – ответил он. – Покажите.
От нашего павильона вверх уходил широкий пандус перехода на большую обзорную террасу. Мы шли, и под ногами слегка похрустывало: днём пролился короткий дождь, а к ночи подморозило. Слабый ветерок обдавал щёки приятным холодком…
– Вам не холодно? – спохватилась я, вспомнив, что мне-то слабый морозец нипочём, из-за паранормы, а вот Сае мог простыть и заболеть снова.
– Не беспокойтесь, Дес. Я посмотрел погоду прежде, чем поехать с вами…
Глубокой ночью жизнь в Алополянске замирает, всё-таки наш город сложно назвать туристической жемчужиной, работающей без оглядки на смену дня и ночи. Он знаменит парусными регатами, но все традиционные развлечения для гостей планеты располагаются дальше на восток по побережью. Там есть Снежанск со знаменитыми гоночными трассами. Есть Огневое, рядом с действующим вулканом, центр экстремальных видов спорта. Да много чего ещё есть… и практически все туристы отправляются с орбиты именно туда.
На террасе никого не было. Осветительные панели зажигались под нашими ногами и тут же гасли, чтобы не портить вид на небо лишней засветкой. Телескопы уже стояли на своих местах, отключенные до поры и укрытые защитными чехлами.
Я безошибочно нашла среди прочих звёзд Лазурную. Голубой гипергигант, чьи пышные похороны скоро окрасят небо в фантастические цвета космической смерти…
– Я ничего уже не считаю, – признался Сае. – Я запутался совсем.
– Вы совсем больны. Вам нужно прилечь… Принять лекарство по схеме доктора Дженкинса. Может быть, выпить сок или…
– Воды, – вздохнул он. – Просто воды…
Я всё же отвела гостя в комнату и дождалась, когда он уснёт. Ему было не очень-то удобно в постели, и я подумала, что он, наверное, любит спать, как крылатые гентбарцы, зацепившись ногами за спальную перекладину и укутавшись в крылья. Надо будет спросить, когда пойдёт на поправку. Сейчас-то какая ему перекладина, ещё свалится с неё и голову разобьёт. Пусть уже как-нибудь потерпит.
Потом я долго стояла у панорамного окна верхней террасы, давным-давно превращённой в художественную студию. Краски, кисти, холсты, готовые картины, наброски… надо бы принести сюда город с красными крышами и птицу… Вот ведь, сразу не сделала, потом забуду. И выйдет от этого какая-нибудь отменная дрянь. Картины всё же лучше держать в отведённом для них месте, а не разбрасывать по всему дому.
Но я стояла неподвижно и смотрела сквозь окно на снег, так и не сумевший набрать должной крепости. Он падал и падал, падал и таял, косые струи переливались в тревожном оранжевом свете фонарей. Ливневой снег, вспомнилось название. Можно выйти наружу, и он умоёт лицо как проливной дождь.
Уходить не хотелось. Ничего не хотелось. Потому что я думала о маме.
Она любила меня. По своему, как могла и как умела. Всегда возвращалась сюда, в наш дом, ко мне. Я знала, что ко мне. Сам дом не вызывал у неё каких-то особенных чувств. Её дом был там, где люди. Равные ей. Где-то в Просторе, на боевых кораблях, которыми она командовала. Она возвращалась и приносила с собой звёздный ветер, напоенный свирепыми битвами и пылью сгоревших солнц. Где-то там, на лезвии мира, пылало пламя далёких войн. И ни одна из них не докатывалась до Аркадии, потому что на их пути вставала моя мама.
Косые струи мокрого снега сложились на миг в её образ. Суровое лицо, пронзительный взгляд, короткие волосы, руки на поясе.
Жалела ли я о том, что не могла повторить мамин путь?
Струи ливневого снега то расходились, то вновь сходились, образуя мамину фигуру в броне, но без шлема. Вот вьются на ветру короткие волосы, и в них – огонь, призрачный, невидимый, чёрно-белый, как метельный вечер. Когда я была маленькой – чётко вспомнилось – я очень боялась такого огня. Подниму, помню, руку, поднесу к глазам, а пальцы в огне. И всё вокруг в огне, горит и не сгорает, ух, страшно-то как. Если включить свет, огонь пропадёт, затаится до поры, а потом снова вспыхнет.
Но тогда было детство, совсем маленький возраст, а сейчас-то что, чего мне бояться? Ведь это моя мама, она любит меня, и я люблю её.
Снег растворился в темноте позднего вечера, видно, заряд прошёл. Теперь накрапывал просто дождь, осенний, моросящий. И никаких фигур в нём мне больше не казалось, ушёл и страх, так же внезапно, как и появился.
Утро выдалось сырым, ненастным и ветреным, снова срывался снег. Мне не понравился подогрев дорожек, и я взялась с помощью управляющей нейросети дома тестировать систему. Провозилась долго, зато смутные ощущения неправильности отлились в список замены деталей и заявку технической службе города не только на обслуживание тёплых дорожек, но и вообще по системе обогрева в целом.
Сае почувствовал себя значительно лучше, видно, лечение доктора Дженкинса помогло. Я сварила кофе нам обоим, и мы сидели на веранде, смотрели, как снова начался дождь и молчали.
Мне нравилось наше молчание. Оно было каким-то объёмным, что ли. Правильным. Зачем расспрашивать и лезть в души друг к другу с абордажными крючьями, когда можно просто молча сидеть рядом, отдавать своё тепло и чувствовать его тепло в ответ. Мне даже захотелось нарисовать такое молчание. И, чуть погодя, оно отлилось в картину: два силуэта в полумраке веранды, а снаружи мягко сыплет мокрый снег, звёздами растекающийся по лужам, оранжевым от света уличных фонарей…
ГЛАВА 3
Выставка для меня – сущее мучение. Каждая картина, даже самая неудачная – часть меня, часть моей души, и отдавать её в чужие руки… Я смирилась, за долгие годы. Я очень хорошо понимаю, что дом не резиновый, и собирать в нём старые, застывшие, картины, – идея неправильная и даже глупая. Но вот не люблю я выставки эти. Глаза б мои не видели, хотя моё участие в них минимально…
Два самых мучительных момента из всего: отобрать полотна и лично явиться в экспофорум, чтобы завизировать открытие павильона. Плюсы здесь, конечно, перевешивали минусы: я отбирала картины строго сама, я следила за их размещением и – не знаю, как, не знаю, почему, не знаю вообще, – моё кратковременное присутствие на открытии словно бы запечатывало события. Картину могли приобрести только те, кому я бы сама её доверила. Все остальные промахивались мимо. Мыкались по огромному комплексу, спрашивали про художницу Снежину, ради которой прилетели чуть ли не из-за края Вселенной, и не находили ничего.
Доктор Дженкинс объяснил, что так работает моя паранорма, но каким-то не очень уверенным голосом. И я поняла, что ни он сам, ни его инфосфера коллективно, толком не понимают, как же так получается и почему.
– Чем-то схоже с работой врача-паранормала, – объяснял доктор Элмер. – Ты каким-то образом отсекаешь неугодные пути, Дес. Как целители. Они ведь тоже ведут пациента мимо тех дорог, на которых его поджидает смерть… Собственно, твоя паранорма и медицинская из одного спектра, ничего удивительного…
Может быть, и так. Я не могла понять паранормальную физику, хотя пыталась. За сотни лет разработки паранорм у Человечества был накоплен изрядный опыт, подмечены закономерности, выведены законы… Но я не могла их осилить: не хватало интеллекта. Пыталась много раз, заходила с самых разных сторон, брала обучающие курсы, – не помогло. Как говорится, девственный снег моего невежества так и остался незапятнанным.
Но ведь в ряде случаев понимание и не требуется.
Я не хотела, чтобы мои картины попадали в руки недостойных, и они не попадали им в руки. А как именно это происходило с точки зрения науки разве так уж важно? Главное, результат, разве не так?
Но мысль о том, что скоро надо будет ехать в экспофорум, отравляла мне жизнь задолго до самой поездки. Я ещё никуда не съездила и ничего не сделала, а уже устала так, будто катила огромный камень в гору не первый день.
– Я могу съездить в экспофорум с вами, Дес, – сказал Сае, с которым я поделилась проблемой.
Случайно вышло. Он увидел, как уходит машина с моими картинами. Стал спрашивать. Слово за слово, вот и сказалось.
Болезнь уже не пожирала заживо моего удивительного гостя. Он перестал быть переносчиком заразы, о чём доктор Дженкинс не преминул объявить. То есть, с прогулок по Яснополянску и вообще в пределах планеты запрет был снят. Но последствия: слабость, быстрая утомляемость, – всё ещё оставались, и летать на своих доктор не рекомендовал категорически.
– Не хватало ещё, – сказал Дженкинс ворчливо, – чтобы единственный на весь этот сектор пространства апарие свалился замертво на чью-нибудь крышу. Или утонул в океане. Похороним, конечно, по чести, но лучше бы обойтись без катафалка!
У меня руки задрожали при одной только мысли о том, что Сае может умереть. Как это? Он – и вдруг умрёт?! Солнце продолжит светить с неба, волны продолжат набегать на берег, будет дуть ветер, идти снег, упадут морозы, а Сае – не будет? Какая жуть!
Элмер Дженкинс остро взглянул на меня, но при Сае ничего не сказал, и я с тяжёлым сердцем стала ждать очередного разговора по душам. Через пару дней дождалась.
– Мне кажется, или ты влюбилась, Дес? – с обычной мягкой доброжелательностью поинтересовался он за чашечкой кофе.
Я поперхнулась горячей ароматной жидкостью и обожглась, впервые в жизни.
– Почему вы так думаете, дядя Эл?
– Опыт, – ответил он, слегка улыбаясь. – Я видел, как взрослели мои дети… и, знаешь ли, не заметить сходства между ними тогда и тобой сейчас – это надо очень постараться…
Я подумала, что не помню почти никого из младших Дженкинсов. Возможно, они все родились раньше меня и уехали из Алополянска прежде, чем я подросла достаточно для того, чтобы их заметить…
– Не знаю, – сказала я, отвечая на вопрос. – Не думаю… Любовь, она ведь предполагает присвоение… Об этом все и всегда говорят, это показывают во всех развлекалках, и в документальных видео об исторических персонажах – тоже. Если любишь, значит, объект твоей любви должен быть рядом, и хоть небо тресни.
– А с тобой это разве не так?
Коварный вопрос, настолько коварный, что даже почти смешно.
– Нет, конечно, – ответила я убеждённо. – Со мной не так…
Крылья должны летать. И подвешивать к ним тяжёлые гири в виде так называемой любви – преступление. Но этого я доктору Дженкинсу не рассказала, а он не стал спрашивать. Впрочем, я знала, о чём он беспокоится. О моей спящей паранорме, будь она неладна.
Давно доказано, что при сильных душевных волнениях скрытые способности дают мощный разрушительный выплеск. И чем слабее контроль над ними, тем сильнее выброс. А у меня, можно сказать, никакого контроля не было никогда, потому что самой паранормы, считай, что не было вовсе. Картины не в счёт. Между тем, геном содержит весь, положенный для пирокинетика высшего класса, набор. Все мои сверстники с той же генетической линией состоялись как отличные паранормалы, одна я – гадкий утёнок, из которого не пойми, что ещё вылупится: то ли лебедь, то ли гора трупов. Потому и барьер.
И вот после того разговора с доктором Элмером Сае предложил сопроводить меня на открытие павильона в экспофоруме.
Его крылья покрылись коротеньким светлым пушком, – реакция на холод, как он объяснил мне; это нормально, – и теперь приобрели оттенок холодноватого, с осенней проседью облаков, неба… Сае стал ещё красивее, чем был, может, потому, что уже не болел. Здоровое существо, хоть разумное, хоть нет, всегда выглядит красиво, если не чувствует недомогания или боли…
– Если не хотите, Дес, то я не настаиваю, – сказал Сае, неверно оценив моё молчание. – Простите, что побеспокоил.
– Что вы, никакого беспокойства, – ответила я. – Если вам нетрудно, буду рада.
Я всегда приходила в экспофорум глубокой ночью, когда комплекс закрывался для всех посетителей. Подозреваю, из-за меня, и благодаря доктору Дженкинсу. Детали меня не интересовали, куда важнее была очень низкая вероятность повстречать кого-то незнакомого.
Эти гулкие коридоры. Ночная тишина и неподвижность. Никого на все этажи, сверху донизу. Леденящее одиночество, ничем не напоминавшее тёплое пространство родного дома… Я обрадовалась, что в кои веки раз попаду сюда не одна.
– У вас талант, Дес, – сказал Сае, рассматривая картины, занявшие свои места. – Но вы как будто тяготитесь своим даром, разве нет?
– Вы случайно не телепат, Сае? – помолчав, спросила я.
– Нет.
– Это хорошо…
– Не любите телепатов?
– Как вам сказать, – я сунула руки в карманы куртки. – Вот доктор Дженкинс, у него первый ранг. Я его уважаю и люблю, он давний друг нашей семьи, но… как бы сказать…
– Побаиваетесь, – подсказал Сае.
Он удивительным образом меня понимал. Как будто был таким же, как и я, хотя, конечно, не было у него пирокинетической паранормы. Я бы почувствовала, если бы была.
– Именно. Побаиваюсь. И вот они все такие, как он. Все они.
– Вы много телепатов видели, Дес?
– Не знаю… не помню… да ведь неважно, Сае! Каков один, таковы и другие. Разве что те, кто на третьем ранге, у кого интеграция в инфосферу слабая, они – да, отличаются в лучшую сторону… А у апарие есть инфосфера?
– Есть. Не такая мощная и развитая, как у Федерации, но есть.
– Почему вы не там?
Теперь пришла его очередь молчать.
– Надо учиться, – ответил Сае наконец. – Это сложно. Потом надо держать экзамен, а это ещё сложнее. Я не захотел.
– Но если паранорма есть, её нельзя оставлять без внимания…
– Проверяли, – неохотно ответил он. – Проверяют всех. Но не нашли ничего. В нашей семье никогда не рождались телепаты… Можно поставить имплант, телепатия легко адаптируется для бионических устройств коммуникации, и у Человечества тоже. Но я не захотел.
Я не стала спрашивать, почему он не захотел стать телепатом и влиться в инфосферу своего народа. Не захотел, значит, была причина. А я, даже если сильно захочу, просто не смогу: все виды психокинеза при генетическом программировании не совместимы с телепатией. Кроме целителей, где была найдена золотая середина, да и то, если целитель начинал усиленно развивать себя в сторону повышения ранга, психокинетическая составляющая его паранормы начинала угасать. Не до полного исчезновения, конечно же, но значительно. Поэтому среди врачей-паранормалов не было принято рваться на вершину ментального олимпа. Хотя, конечно, каждый решал этот вопрос для себя сам. Кто-то уходил в инфосферу. Кто-то отказывался от преимуществ телепатии полностью. Но большинство останавливались на середине.
Учёные-биоинженеры причину такой несовместимости до сих пор не знают сами. Я пыталась, опять же, воспринять последние достижения научной мысли в этом направлении, побилась головой о стенку собственного невежества, и сдалась. Не та у меня подготовка. При желании, можно было, конечно, разобраться. Терпение и труд, которые, как известно, всё перетрут. Но биоинженера, тем более, профессора репродуктивной медицины, из меня всё равно не вышло бы, так что оно того не стоило.
– Давайте пройдём наверх, – предложила я Сае. – Я вам покажу, почему этой осенью у нас в Алополянске так много туристов. Обычно сезон заканчивается с закрытием парусной регаты, но никто с планеты не улетел, и прибывают ещё новые.
– Вы меня заинтриговали, Дес, – ответил он. – Покажите.
От нашего павильона вверх уходил широкий пандус перехода на большую обзорную террасу. Мы шли, и под ногами слегка похрустывало: днём пролился короткий дождь, а к ночи подморозило. Слабый ветерок обдавал щёки приятным холодком…
– Вам не холодно? – спохватилась я, вспомнив, что мне-то слабый морозец нипочём, из-за паранормы, а вот Сае мог простыть и заболеть снова.
– Не беспокойтесь, Дес. Я посмотрел погоду прежде, чем поехать с вами…
Глубокой ночью жизнь в Алополянске замирает, всё-таки наш город сложно назвать туристической жемчужиной, работающей без оглядки на смену дня и ночи. Он знаменит парусными регатами, но все традиционные развлечения для гостей планеты располагаются дальше на восток по побережью. Там есть Снежанск со знаменитыми гоночными трассами. Есть Огневое, рядом с действующим вулканом, центр экстремальных видов спорта. Да много чего ещё есть… и практически все туристы отправляются с орбиты именно туда.
На террасе никого не было. Осветительные панели зажигались под нашими ногами и тут же гасли, чтобы не портить вид на небо лишней засветкой. Телескопы уже стояли на своих местах, отключенные до поры и укрытые защитными чехлами.
Я безошибочно нашла среди прочих звёзд Лазурную. Голубой гипергигант, чьи пышные похороны скоро окрасят небо в фантастические цвета космической смерти…
