А чувства, все чувства, что человек испытывает или может испытывать в своей жизни, одновременно теснились в груди, в немой схватке вытесняя друг друга в странном и непостижимом порядке.
Но главной ее мыслью было, что, несмотря на опасность быть раскрытой, она, во что бы то ни стало, должна увидеть его завтра. Лиза готова была бороться не только с родными, но и со всем миром, лишь за один миг с Мейером.
– Как удивительно…, – думала она про себя, полулежа в кровати, а рукой подпирая подбородок, так что ей одновременно был виден и клочок мрачной ночи в окне, и серые и безучастные тени в полумраке спальни, – как удивительно, что чужой для тебя человек, которого ты и не знаешь вовсе, становится для тебя ближе и роднее всех, и даже тех, с кем ты связан единством крови. А близкие до того момента люди, становятся для тебя далекими и чужими, словно ты птенец кукушки, заброшенный в гнездо синицы или еще какой пичуги, не по виду, а по роду мысли, и только обретя любовь, начинаешь понимать свою истинную природу. И найдя другого, своего же рода и вида, можешь, наконец, создать свою семью, с тем, кто, хотя, и не связан с тобой родством крови, но связан родством душ, что оказывается важнее и крепче даже самых тесных семейных уз.
И прижав к груди подушку, так крепко, словно это был он или его бестелесный дух, она уснула с уверенными мыслями, что завтра она сделает все возможное, чтобы увидеться с ним, готовая бороться не только с другими, но и прежде всего с самой собой и со своими страхами, мешающими ей, открыть ему себя той, какой сделала ее природа.
Вот только назавтра, оказалось, что и нет нужды бороться. После вчерашней бури, наступило такое затишье, такой штиль, что казалось, даже прислуга, подхватила этот дух и настроение, и оттого двигалась, так медленно, как только было дозволительно, без ущерба быть наказанной. Матушка заперлась у себя в комнате и сказалась больной, батюшка отправился с визитом к начальнику станции. В доме воцарился мир и покой, впрочем, пугающий, ибо, как и любой другой штиль, всегда предзнаменует шторм, и чем тише безветрие, тем опасней буря следует за ним.
Тот факт, что опасность миновала, хотя и временно, все же не усыпила бдительность Лизы. События вчерашнего вечера, недомолвки и недосказанность произошедшего конфликта указывали на то, что встречаться и дальше в саду слишком опасно. Сегодня она должна сама к нему пойти, тем более, что и дальше скрывать свою болезнь стало не возможно. Она должна увидеть в его глазах, либо отвращение, либо принятие, и тот взгляд скажет ей о нем, больше чес сотни фраз любви, что обычно одаряют друг друга влюбленные, в пылу минутной страсти. Но что есть любовь истинная? Разве ж это ни любовь двух душ, когда тело если и имеет значение, то лишь оттого, что оно сосуд для той души, что вызывает те самые чувства, что мы именуем любовью. И ежели, он полюбил ее душу, то непременно, должен полюбить ее такой, какой сделал ее Господь, а ежели так не будет, значит это вовсе и не любовь была, а лишь любовь к себе, что отражается в ее глазах.
И с этими мыслями, полная уверенной решимости, Лиза, стараясь остаться незамеченной, выскользнула из дома и отправилась в именье Мейера.
По мере того, как его усадьба приближалась, уверенность ее в самой себе, а по большей части в нем, таяла на глазах. Шаг из уверенного и бодрого превратился в медленный и робкий, казалось хромота усилилась, трость в руке налилась свинцом, и словно накалилась, прожигая руку, даже через перчатки. Как бы она хотела идти ровно, без поддержки, в такт шагам, медленно покачивая бедрами, как делают это другие женщины, являя миру свою красоту и изящность, где каждое движение знак: она женщина, она любит, она любима.
Но нет, горьким ядом, чувство неуверенности и неполноценности отравило ее сердце. Она уже не рада была ни любви, ни счастью, она не видела ни красоты вязов, ни прелести весны, ни вкусного зеленого воздуха рощи, ни пения птиц, ничего, все ее естество сковал страх, а тело скрючило от душевной боли. Казалось, она сейчас упадет. Лиза в ужасе поняла, что не может явить себя ему такой, какая она есть, увидеть в его глазах жалость и отвращенье! Только не это! Нет! Какую же ошибку она сделала, придя сюда, – горько воскликнула про себя Лиза.
Первой спасительной мыслью было вернуться, уйти отсюда, бежать, как можно скорее, пока еще не стало слишком поздно, пока он не увидел ее. Но вдалеке показался его силуэт, высокая и худощавая фигура двигалась быстро и легко, прямо к ней.
Бежать? Слишком поздно! Даже если она сейчас пойдет в обратную сторону и ускорит шаг, он в два счета нагонит ее. Прятаться в кустах? Чепуха, что хуже самой глупой главы дешевого бульварного романа, героиней которого ей никогда не стать. Она непременно где-нибудь свалиться, и будет лежать, словно мешок сена, униженная и раздавленная, давясь слезами и позором.
Выходит, нет другого пути, как принять удар. И примирившись с судьбой, она покорно остановилась, вверяя себя судьбе. Он приближался. Лиза не смела поднять глаза, щеки пылали огнем, а ноги и руки заледенели, казалось все ее тело сковало неизвестная и неизлечимая болезнь, имя которой страх. Какую же великую власть имеет он над нами. Никто другой, не мог бы заставить нас испытывать ужас, равный силе того ужаса, что мы можем внушить себе сами.
– Уж и не надеялся, что вы придете ко мне сами! – радостно воскликнул он, приблизившись.
От звука его голоса Лиза вздрогнула как от хлыста, так и не смея посмотреть на него. Она, словно еще одно дерево в этой самой роще, стояла, едва дыша не шелохнувшись. Может минуту, а может десять, понадобилось ей, чтобы, наконец, совладать с собой и произнести:
– Я решила, Михаил Иоганович, что впредь опасно видеться в саду, не ровен час, мои родные о чем-нибудь догадаются, но я боюсь не за себя, не подумайте… за вас…. – стараясь заверить его порывисто и торопливо сказала она, но голос дрогнул и сорвался и не в силах больше избегать взгляда Лиза храбро посмотрела на него.
Ничего. В его глазах не было ничего. Точнее ничего, что она боялась увидеть. Голубые, лучистые и пронзительные, они смотрели все так же внимательно и пытливо, но не любопытства ради, он смотрел на нее с жаждой странника, что бродил по пустыне целую вечность. Заблудившись в океане песка и отчаявшись найти оазис, он вдруг нашел нечто, что важнее рая, и чего, казалось, не искал и не желал найти. Он нашел то чувство, что люди именуют любовью, едва ли в полной мере понимая, что это чувство не имеет ни имени, ни названия, и ни одно слово мира, не может объять то глубокое и чистое, что снисходит на человека свыше, единственное чувство на земле, что заставляет его пренебречь собой во имя другого. Единственное чувство на земле, что делает человека лучше, чище, светлее.
– Здравствуйте, Михаил Иоганович, – неожиданно сказала она, смущенная и сконфуженная тем, что увидела в глубине его льдистый глаз.
– Здравствуйте Лизавета Николаевна, – так же церемонно ответил он, и ловко выхватив из ее рук трость, подставил свою руку, для опоры.
Ни вопросов, ни ответов, ни словом, ни взглядом, он не подал виду, что заметил в ней нечто, что отличает ее от других.
Как же благодарна была она ему за такт, за мудрость, за великодушие. Ведь случись, что надо было бы объяснять, отчего она калека, чтобы она не сказала, все сказанное звучало бы как оправдание. Она подспудно бы старалась его уверить, что не хуже других, и это оправдание, причиняло бы ей такую боль, что никакая физическая пытка, не могла бы сравниться с теми терзаниями души, которые она бы невольно вынуждена была испытывать, говоря о своем недуге. Он принял ее за равную, за ту, что ничем не отличается от других, и в этом и есть доказательство подлинного чувства, когда разуму не стыдно идти за руку, с выбором своего сердца.
Так они и шли бы целую вечность, не произнося ни слова, ведь не важен был путь, важна была близость двух сердец, что бьются отныне в такт. Не было между ними больше тайн и преград, будто нагие, как Адам и Ева, они шли в созданном им раю, ибо не Бог создает лучший рай, а тот рай цветист и благоуханен, что человек сам делает своими поступками.
Неожиданно дорожка вывела их к пруду, больше идти было не куда. Тот самый пруд, где еще вчера Мейер стоял совсем один, погруженный в тревоги и души ненастье.
Но теперь, они вдвоем, и то, что казалось непреодолимой преградой, океаном, который не переплыть, теперь лишь мелкий пруд, со стоячей водой.
Раз, и перешагнул.
Остановившись, он нежно обнял ее за плечи, словно укрывая от весеннего ветра, который гулял между деревьев, в поисках, забредшей по ошибки добычи.
Следуя зову природы, она тесно прижалась к нему, а руку положила к нему на грудь. Сердце его, гулкое и сильное, мерными толчками снабжало тело мощью, и это крепкое мужское тело, стало отныне для нее крепостью, замком не призрачных пустых надежд, кои она лелеяла в саду своей невинности, а замком что из плоти и кости, что несовершенен, но реален. И стоя, вот так, под неприкрытым небом, прильнув к нему, так тесно, и так жарко, она вверяла ему и себя и свою судьбу, желая разделить с ним и богатство и бедность, и болезнь и здравие, в счастье и в горести, пока смерть не разлучит их.
И поцелуй, что жарче пламени, что квинтэссенция любви, соединенье душ, что альфа и омега, что есть начало и есть конец.
Быть может час, а может лишь минута, и вечность времени в тот миг, когда часы остановились … являя миру заново отчет.
– Во-о-о-он, за тем холмом, небо отражается в море ветрениц, тех самых, что я принес тебе, – неожиданно заявил он. – Хочешь, я нарву новых? Быть может, они еще не отцвели.
– Не надо, не ходи, постой, – испуганно произнесла она, словно если он сейчас уйдет, то может, как мираж исчезнуть за горизонтом.
– Не бойся, я вернусь, но ежели не хочешь, не пойду, – рассмеялся Мейер, видя в ее глазах неподдельный испуг и еще крепче обнял Лизу. – Хотел бы я не возвращаться вовсе, – продолжил он, – ежели и умирать, то вот так, на лугу, с тобой в объятьях.
– Не говори про смерть! – в ужасе воскликнула она, поднимая на него глаза, а рукой, боясь, что слова, смогут обрести силу, коснулась его губ. Он прижал ее ладошку к своим губам и громко поцеловал.
– Что же с нами будет дальше? – тревожно спросила Лиза.
– Я решил, вернуться в Петербург, – неожиданно заявил Мейер, – не ради себя, но ради нас. Я постараюсь все решить, и ежели надо будет поступиться гордостью, то поступлюсь, не велика потеря, ведь гордость, лишь пустое, особенно когда ты мертв. Верно говорю, моя голубка? – Полушутя спросил он.
– Ну вот, опять это слово! – гневно воскликнула Лиза.
– Ах, как же ты прелестно злишься! – улыбнулся он, притягивая к себе, и целуя в вырез платье, что обнажал лишь шею.
– Из всех способов уйти от ответа, ты выбрал самый прекрасный, – шутя, упрекнула его Лиза.
И все же сердце ее было не спокойно. Что-то ей подсказывало, что все сказанное им, не более чем способ усыпить ее тревоги. Ах, как бы она хотела, чтобы он поступился и гордостью и честью, и всем чем мог, и не ради нее, а ради себя. Быть может все эти слова лишь пустой звук, ведь что есть честь? И не слишком ли велика ее цена? И почему человек должен пожертвовать собой, ради чести, ежели, при том, одержат победу те, кто и совсем без чести. Как странно, страшно и жестоко устроен мир, – горько думала про себя Лиза, еще теснее прижимаясь к нему, как если бы он был лишь мираж, что тотчас рассеется – выпусти его из рук.
Она любила в нем все, и его мальчишеский нрав, и искушенность мужчины, его неправильный с горбинкой нос, раскосые глаза со льдинкой, и тонкий рот, что складывался в линию при каждой мысли, что приходит в голову ему, и сеть морщинок на щеках и грусть и радость, и все что было в нем, дурное и хорошее.
И почему люди говорят, будто не знают, за что любят? – удивленно думала про себя Лиза. Она знала его, и знала, что в нем любит. Она могла бы говорить о нем вечно, зная о нем все и не зная ничего. Ведь как же можно любить без причины? На все в жизни есть причина, а значит и у любви она есть.
Лиза вновь снизу вверх посмотрела на него. Он держал ее в руках крепко и гордо, словно ловец птиц, держит свой главный в жизни трофей, и она покорно склонив голову ему на грудь, была рада тому нежному плену.
– И значит это наша последняя встреча? – неожиданно для самой себя, спросила Лиза, озвучив свой самый потаенный страх. Затем испугавшись, сказанного, запнулась и немного помолчав, продолжила: – перед твоим отъездом.
– Не думай об этом, да я и сам об этом думать не хочу, – коротко ответил Мейер, – И потом, как только прибуду, тотчас напишу, и буду писать тебе до того дня, пока не вернусь. А как вернусь, попрошу твоей руки. Хотя и не ожидаю от твоего батюшки согласия, но разве ж это помеха, попрошу еще, и еще, и еще, раз, – и с этими словами он весело закружил ее, так что от страха потерять равновесие Лиза еще сильнее прижалась к нему, цепляясь за ворот сюртука.
– А ежели и тогда не согласится, – продолжил он, – стало быть, тайно увезу. Ты вот была во Франции?
– Была
– Вот, незадача.
– А гуляла по улочкам Вены?
– Мне право слово, уже и скрыть сей факт бы надобно, кокетства ради, но его я лишена, так что честно признаюсь без лукавства, и там бывала, – засмеялась Лиза.
– Черт знает что получается, будто я и не благодетель вовсе. Что ж это значит? Жена не будет смотреть на меня благоговея с восхищением, как если б я ей целый мир открыл? – удивленно и раздосадовано пошутил он.
– Разве же тебе мало, того восхищения в моих глазах, каким смотрю на тебя, любимый? – спросила она, касаясь ладошкой его колкой щетины.
Он, спохватившись, что колюч, как еж, прижав ее ладошку к своей щеке, сказал:
– Я и совсем тут одичал, и не брился сколько. Но теперь с этим покончено, я и сам устал, от своего уныния, больше не стану, какое это право слово дурное занятие, себя жалеть. Человеку надобно меньше в себе истину искать, в себе истины не найдешь, в себе только погрязнешь, а вот оглянись вокруг, – и он обвел рукой простирающийся до самого горизонта луг, – и здесь истина, здесь она, – и заключив ее лицо в ладони вновь поцеловал ее, поцелуем нежным, трепетным и невесомым.
Но ничто не длится в жизни вечно, а стало быть, пора было прощаться. Дойдя до кромки леса, что разделяла усадьбу ее отца от усадьбы Мейера, он произнес:
– Подписывать письма своим именем может так статься опасно, я буду именовать себя Ателье Атамановой, так что письма с таким именем не упусти.
Лиза махнула головой в знак согласия, затем задумчиво помолчала, и будто, наконец, разрешив дилемму, внутри себя, решилась произнести:
– Ты всегда говоришь лишь о благоприятном решении дела, и тому я рада. Но что если … – она словно не могла произнести это, но явственно осознавала, что если не произнести это сейчас, потом, может оказаться слишком поздно. – Что если все обернется, не так как ты говоришь и не так как я и мы с тобой желаем? Что если…? – и она запнулась на полуслове.
– А что о том говорить? – нарочито беззаботно спросил он. – Об этом и говорить не стоит.
Но главной ее мыслью было, что, несмотря на опасность быть раскрытой, она, во что бы то ни стало, должна увидеть его завтра. Лиза готова была бороться не только с родными, но и со всем миром, лишь за один миг с Мейером.
– Как удивительно…, – думала она про себя, полулежа в кровати, а рукой подпирая подбородок, так что ей одновременно был виден и клочок мрачной ночи в окне, и серые и безучастные тени в полумраке спальни, – как удивительно, что чужой для тебя человек, которого ты и не знаешь вовсе, становится для тебя ближе и роднее всех, и даже тех, с кем ты связан единством крови. А близкие до того момента люди, становятся для тебя далекими и чужими, словно ты птенец кукушки, заброшенный в гнездо синицы или еще какой пичуги, не по виду, а по роду мысли, и только обретя любовь, начинаешь понимать свою истинную природу. И найдя другого, своего же рода и вида, можешь, наконец, создать свою семью, с тем, кто, хотя, и не связан с тобой родством крови, но связан родством душ, что оказывается важнее и крепче даже самых тесных семейных уз.
И прижав к груди подушку, так крепко, словно это был он или его бестелесный дух, она уснула с уверенными мыслями, что завтра она сделает все возможное, чтобы увидеться с ним, готовая бороться не только с другими, но и прежде всего с самой собой и со своими страхами, мешающими ей, открыть ему себя той, какой сделала ее природа.
Прода от 02.10.2023, 17:40
Вот только назавтра, оказалось, что и нет нужды бороться. После вчерашней бури, наступило такое затишье, такой штиль, что казалось, даже прислуга, подхватила этот дух и настроение, и оттого двигалась, так медленно, как только было дозволительно, без ущерба быть наказанной. Матушка заперлась у себя в комнате и сказалась больной, батюшка отправился с визитом к начальнику станции. В доме воцарился мир и покой, впрочем, пугающий, ибо, как и любой другой штиль, всегда предзнаменует шторм, и чем тише безветрие, тем опасней буря следует за ним.
Тот факт, что опасность миновала, хотя и временно, все же не усыпила бдительность Лизы. События вчерашнего вечера, недомолвки и недосказанность произошедшего конфликта указывали на то, что встречаться и дальше в саду слишком опасно. Сегодня она должна сама к нему пойти, тем более, что и дальше скрывать свою болезнь стало не возможно. Она должна увидеть в его глазах, либо отвращение, либо принятие, и тот взгляд скажет ей о нем, больше чес сотни фраз любви, что обычно одаряют друг друга влюбленные, в пылу минутной страсти. Но что есть любовь истинная? Разве ж это ни любовь двух душ, когда тело если и имеет значение, то лишь оттого, что оно сосуд для той души, что вызывает те самые чувства, что мы именуем любовью. И ежели, он полюбил ее душу, то непременно, должен полюбить ее такой, какой сделал ее Господь, а ежели так не будет, значит это вовсе и не любовь была, а лишь любовь к себе, что отражается в ее глазах.
И с этими мыслями, полная уверенной решимости, Лиза, стараясь остаться незамеченной, выскользнула из дома и отправилась в именье Мейера.
По мере того, как его усадьба приближалась, уверенность ее в самой себе, а по большей части в нем, таяла на глазах. Шаг из уверенного и бодрого превратился в медленный и робкий, казалось хромота усилилась, трость в руке налилась свинцом, и словно накалилась, прожигая руку, даже через перчатки. Как бы она хотела идти ровно, без поддержки, в такт шагам, медленно покачивая бедрами, как делают это другие женщины, являя миру свою красоту и изящность, где каждое движение знак: она женщина, она любит, она любима.
Но нет, горьким ядом, чувство неуверенности и неполноценности отравило ее сердце. Она уже не рада была ни любви, ни счастью, она не видела ни красоты вязов, ни прелести весны, ни вкусного зеленого воздуха рощи, ни пения птиц, ничего, все ее естество сковал страх, а тело скрючило от душевной боли. Казалось, она сейчас упадет. Лиза в ужасе поняла, что не может явить себя ему такой, какая она есть, увидеть в его глазах жалость и отвращенье! Только не это! Нет! Какую же ошибку она сделала, придя сюда, – горько воскликнула про себя Лиза.
Первой спасительной мыслью было вернуться, уйти отсюда, бежать, как можно скорее, пока еще не стало слишком поздно, пока он не увидел ее. Но вдалеке показался его силуэт, высокая и худощавая фигура двигалась быстро и легко, прямо к ней.
Бежать? Слишком поздно! Даже если она сейчас пойдет в обратную сторону и ускорит шаг, он в два счета нагонит ее. Прятаться в кустах? Чепуха, что хуже самой глупой главы дешевого бульварного романа, героиней которого ей никогда не стать. Она непременно где-нибудь свалиться, и будет лежать, словно мешок сена, униженная и раздавленная, давясь слезами и позором.
Выходит, нет другого пути, как принять удар. И примирившись с судьбой, она покорно остановилась, вверяя себя судьбе. Он приближался. Лиза не смела поднять глаза, щеки пылали огнем, а ноги и руки заледенели, казалось все ее тело сковало неизвестная и неизлечимая болезнь, имя которой страх. Какую же великую власть имеет он над нами. Никто другой, не мог бы заставить нас испытывать ужас, равный силе того ужаса, что мы можем внушить себе сами.
– Уж и не надеялся, что вы придете ко мне сами! – радостно воскликнул он, приблизившись.
От звука его голоса Лиза вздрогнула как от хлыста, так и не смея посмотреть на него. Она, словно еще одно дерево в этой самой роще, стояла, едва дыша не шелохнувшись. Может минуту, а может десять, понадобилось ей, чтобы, наконец, совладать с собой и произнести:
– Я решила, Михаил Иоганович, что впредь опасно видеться в саду, не ровен час, мои родные о чем-нибудь догадаются, но я боюсь не за себя, не подумайте… за вас…. – стараясь заверить его порывисто и торопливо сказала она, но голос дрогнул и сорвался и не в силах больше избегать взгляда Лиза храбро посмотрела на него.
Ничего. В его глазах не было ничего. Точнее ничего, что она боялась увидеть. Голубые, лучистые и пронзительные, они смотрели все так же внимательно и пытливо, но не любопытства ради, он смотрел на нее с жаждой странника, что бродил по пустыне целую вечность. Заблудившись в океане песка и отчаявшись найти оазис, он вдруг нашел нечто, что важнее рая, и чего, казалось, не искал и не желал найти. Он нашел то чувство, что люди именуют любовью, едва ли в полной мере понимая, что это чувство не имеет ни имени, ни названия, и ни одно слово мира, не может объять то глубокое и чистое, что снисходит на человека свыше, единственное чувство на земле, что заставляет его пренебречь собой во имя другого. Единственное чувство на земле, что делает человека лучше, чище, светлее.
– Здравствуйте, Михаил Иоганович, – неожиданно сказала она, смущенная и сконфуженная тем, что увидела в глубине его льдистый глаз.
– Здравствуйте Лизавета Николаевна, – так же церемонно ответил он, и ловко выхватив из ее рук трость, подставил свою руку, для опоры.
Ни вопросов, ни ответов, ни словом, ни взглядом, он не подал виду, что заметил в ней нечто, что отличает ее от других.
Как же благодарна была она ему за такт, за мудрость, за великодушие. Ведь случись, что надо было бы объяснять, отчего она калека, чтобы она не сказала, все сказанное звучало бы как оправдание. Она подспудно бы старалась его уверить, что не хуже других, и это оправдание, причиняло бы ей такую боль, что никакая физическая пытка, не могла бы сравниться с теми терзаниями души, которые она бы невольно вынуждена была испытывать, говоря о своем недуге. Он принял ее за равную, за ту, что ничем не отличается от других, и в этом и есть доказательство подлинного чувства, когда разуму не стыдно идти за руку, с выбором своего сердца.
Так они и шли бы целую вечность, не произнося ни слова, ведь не важен был путь, важна была близость двух сердец, что бьются отныне в такт. Не было между ними больше тайн и преград, будто нагие, как Адам и Ева, они шли в созданном им раю, ибо не Бог создает лучший рай, а тот рай цветист и благоуханен, что человек сам делает своими поступками.
Неожиданно дорожка вывела их к пруду, больше идти было не куда. Тот самый пруд, где еще вчера Мейер стоял совсем один, погруженный в тревоги и души ненастье.
Но теперь, они вдвоем, и то, что казалось непреодолимой преградой, океаном, который не переплыть, теперь лишь мелкий пруд, со стоячей водой.
Раз, и перешагнул.
Остановившись, он нежно обнял ее за плечи, словно укрывая от весеннего ветра, который гулял между деревьев, в поисках, забредшей по ошибки добычи.
Следуя зову природы, она тесно прижалась к нему, а руку положила к нему на грудь. Сердце его, гулкое и сильное, мерными толчками снабжало тело мощью, и это крепкое мужское тело, стало отныне для нее крепостью, замком не призрачных пустых надежд, кои она лелеяла в саду своей невинности, а замком что из плоти и кости, что несовершенен, но реален. И стоя, вот так, под неприкрытым небом, прильнув к нему, так тесно, и так жарко, она вверяла ему и себя и свою судьбу, желая разделить с ним и богатство и бедность, и болезнь и здравие, в счастье и в горести, пока смерть не разлучит их.
И поцелуй, что жарче пламени, что квинтэссенция любви, соединенье душ, что альфа и омега, что есть начало и есть конец.
Быть может час, а может лишь минута, и вечность времени в тот миг, когда часы остановились … являя миру заново отчет.
– Во-о-о-он, за тем холмом, небо отражается в море ветрениц, тех самых, что я принес тебе, – неожиданно заявил он. – Хочешь, я нарву новых? Быть может, они еще не отцвели.
– Не надо, не ходи, постой, – испуганно произнесла она, словно если он сейчас уйдет, то может, как мираж исчезнуть за горизонтом.
– Не бойся, я вернусь, но ежели не хочешь, не пойду, – рассмеялся Мейер, видя в ее глазах неподдельный испуг и еще крепче обнял Лизу. – Хотел бы я не возвращаться вовсе, – продолжил он, – ежели и умирать, то вот так, на лугу, с тобой в объятьях.
– Не говори про смерть! – в ужасе воскликнула она, поднимая на него глаза, а рукой, боясь, что слова, смогут обрести силу, коснулась его губ. Он прижал ее ладошку к своим губам и громко поцеловал.
– Что же с нами будет дальше? – тревожно спросила Лиза.
– Я решил, вернуться в Петербург, – неожиданно заявил Мейер, – не ради себя, но ради нас. Я постараюсь все решить, и ежели надо будет поступиться гордостью, то поступлюсь, не велика потеря, ведь гордость, лишь пустое, особенно когда ты мертв. Верно говорю, моя голубка? – Полушутя спросил он.
– Ну вот, опять это слово! – гневно воскликнула Лиза.
– Ах, как же ты прелестно злишься! – улыбнулся он, притягивая к себе, и целуя в вырез платье, что обнажал лишь шею.
– Из всех способов уйти от ответа, ты выбрал самый прекрасный, – шутя, упрекнула его Лиза.
И все же сердце ее было не спокойно. Что-то ей подсказывало, что все сказанное им, не более чем способ усыпить ее тревоги. Ах, как бы она хотела, чтобы он поступился и гордостью и честью, и всем чем мог, и не ради нее, а ради себя. Быть может все эти слова лишь пустой звук, ведь что есть честь? И не слишком ли велика ее цена? И почему человек должен пожертвовать собой, ради чести, ежели, при том, одержат победу те, кто и совсем без чести. Как странно, страшно и жестоко устроен мир, – горько думала про себя Лиза, еще теснее прижимаясь к нему, как если бы он был лишь мираж, что тотчас рассеется – выпусти его из рук.
Она любила в нем все, и его мальчишеский нрав, и искушенность мужчины, его неправильный с горбинкой нос, раскосые глаза со льдинкой, и тонкий рот, что складывался в линию при каждой мысли, что приходит в голову ему, и сеть морщинок на щеках и грусть и радость, и все что было в нем, дурное и хорошее.
И почему люди говорят, будто не знают, за что любят? – удивленно думала про себя Лиза. Она знала его, и знала, что в нем любит. Она могла бы говорить о нем вечно, зная о нем все и не зная ничего. Ведь как же можно любить без причины? На все в жизни есть причина, а значит и у любви она есть.
Лиза вновь снизу вверх посмотрела на него. Он держал ее в руках крепко и гордо, словно ловец птиц, держит свой главный в жизни трофей, и она покорно склонив голову ему на грудь, была рада тому нежному плену.
– И значит это наша последняя встреча? – неожиданно для самой себя, спросила Лиза, озвучив свой самый потаенный страх. Затем испугавшись, сказанного, запнулась и немного помолчав, продолжила: – перед твоим отъездом.
– Не думай об этом, да я и сам об этом думать не хочу, – коротко ответил Мейер, – И потом, как только прибуду, тотчас напишу, и буду писать тебе до того дня, пока не вернусь. А как вернусь, попрошу твоей руки. Хотя и не ожидаю от твоего батюшки согласия, но разве ж это помеха, попрошу еще, и еще, и еще, раз, – и с этими словами он весело закружил ее, так что от страха потерять равновесие Лиза еще сильнее прижалась к нему, цепляясь за ворот сюртука.
– А ежели и тогда не согласится, – продолжил он, – стало быть, тайно увезу. Ты вот была во Франции?
– Была
– Вот, незадача.
– А гуляла по улочкам Вены?
– Мне право слово, уже и скрыть сей факт бы надобно, кокетства ради, но его я лишена, так что честно признаюсь без лукавства, и там бывала, – засмеялась Лиза.
– Черт знает что получается, будто я и не благодетель вовсе. Что ж это значит? Жена не будет смотреть на меня благоговея с восхищением, как если б я ей целый мир открыл? – удивленно и раздосадовано пошутил он.
– Разве же тебе мало, того восхищения в моих глазах, каким смотрю на тебя, любимый? – спросила она, касаясь ладошкой его колкой щетины.
Он, спохватившись, что колюч, как еж, прижав ее ладошку к своей щеке, сказал:
– Я и совсем тут одичал, и не брился сколько. Но теперь с этим покончено, я и сам устал, от своего уныния, больше не стану, какое это право слово дурное занятие, себя жалеть. Человеку надобно меньше в себе истину искать, в себе истины не найдешь, в себе только погрязнешь, а вот оглянись вокруг, – и он обвел рукой простирающийся до самого горизонта луг, – и здесь истина, здесь она, – и заключив ее лицо в ладони вновь поцеловал ее, поцелуем нежным, трепетным и невесомым.
Но ничто не длится в жизни вечно, а стало быть, пора было прощаться. Дойдя до кромки леса, что разделяла усадьбу ее отца от усадьбы Мейера, он произнес:
– Подписывать письма своим именем может так статься опасно, я буду именовать себя Ателье Атамановой, так что письма с таким именем не упусти.
Лиза махнула головой в знак согласия, затем задумчиво помолчала, и будто, наконец, разрешив дилемму, внутри себя, решилась произнести:
– Ты всегда говоришь лишь о благоприятном решении дела, и тому я рада. Но что если … – она словно не могла произнести это, но явственно осознавала, что если не произнести это сейчас, потом, может оказаться слишком поздно. – Что если все обернется, не так как ты говоришь и не так как я и мы с тобой желаем? Что если…? – и она запнулась на полуслове.
– А что о том говорить? – нарочито беззаботно спросил он. – Об этом и говорить не стоит.
