Каждый день она гуляла, связывающей их участки тропой, вглядываясь в следы на примятой траве, что хранили память о нем. Здесь он стоял, а здесь развернулся и пошел прочь, все напоминало о нем, и одинокая скамейка, где первый раз он поцеловал ее, и книга, хранившая память утренней росы, и сухой цвет ветреница, как знак любви и быстротечности времени.
Чтение, жадно увлекавшее в неизвестный и непостижимый мир, поглощая разум и чувства, потеряло власть над Лизой. Теперь же она читала, словно пролетая над текстом, едва касаясь слов и букв, так что сюжет медленно скользил перед влажными от слез глазами, не трогая ни души, ни сердца.
В один из таких дней, к ней в саду присоединилась сестра. Лиза не знала, было ли на то ее желание, либо она поступила так по завету матушки, чей сочувственный взгляд она ловила после обедни, когда неизменно любезно извинившись и заверяя, что отлучится на часок, уединялась на весь день, тщательно избегая встреч с кем бы то ни было, в своем саду любви, а ныне скорби и страданий.
Они с сестрой стали так далеки друг от друга. Так, две родственные яблони, высаженные на разных участках земли, одна на жарком солнцепеке, а другая в тени и на ветру, через несколько лет оставили лишь память, о том, как когда то давно, они были, словно близнецы, неотличимы, а теперь не имели ничего общего, всяк прожив жизнь разную, и оттого став совсем чужими.
И теперь в трудную минуту, казалось, самое время примириться, однако ж случилось все наоборот…
– Какой жаркий май, – начала разговор Мария. – Еще вчера было прохладно, и так приятно, а теперь. – Ей Богу, не знаю, как ты сидишь на солнцепеке, и без зонтика, ведь солнце так вредит!
– Да? – словно, вырванная из путешествия внутри себя, удивленно спросила Лиза. – Я и не заметила, да ты и сама знаешь, как я люблю тепло, кажется, всю жизнь бы провела под его ласковыми лучами, а без него, и мерзну и чахну, – шутливо ответила Лиза.
– Сдается мне сестрица, ты не потому в саду целыми днями, и не солнце тому причиной, – осторожно заметила Мария, искоса посмотрев на сестру.
Лиза, сделав вид, что не расслышала сказанного, с притворным интересом уткнулась в книгу, как если бы сюжет в ней, принял такой оборот, что и оторваться не при каких обстоятельствах не было возможным.
– Разве ж ты не хочешь, мне что сказать? – не унималась сестра.
– Да разве ж стоит что-то говорить, ежели, ты итак уж все знаешь? – раздраженно ответила Лиза, оторвавшись от книги, так как и дальше продолжать молчать уже не имело смысла.
– Не серчай на нас, на меня, на батюшку, на Павлушу. И в особенности на Павлушу, – с этими словами Мария робко коснулась плеча сестры.
– На «Павлушу» я как раз и не серчаю. Павлушу мне что чужой, – резко ответила Лиза, – и не будем об этом. Все уже итак сказано. Что тут говорить, тут и говорить не об чем.
– И все же нам стоит объясниться. Я сама хочу этого, – упрямо заявила Мария, –Павлуша поступил так ради тебя, и меня, и нас. Как ты не понимаешь, что своими поступками, ты поставила под удар все наше благополучие. Навлекая на себя позор и бесчестье, ты тем самым навлекаешь их и на нас, в особенности на Павлушу, что совсем не виноват в том. И потом, сейчас, именно тогда когда перед ним открылись такие перспективы, и он, человек умный и дальновидный, может рассчитывать на хороший пост… Пойми, ведь от этого зависит наше счастье! – воскликнула Мария, – а ежели ты и дальше будешь общаться со столь недостойным человеком, ведь тень его позора, ляжет и на нас… Подумай об этом.
Убрав руку сестры с плеча, мягким, но твердым движением, Лиза посмотрела на сестру, так, будто видела ее впервые: – Полно тебе, лгать да верить. Где был бы твой «Павлуша», ежели бы не протекция батюшки. Все что он имеет – не его заслуга. Так что ежели и тень падет на него, так что ж, в жизни всякое бывает, по успеху и расплата. И потом, странно слышать от тебя такое сестрица, это что же получается, ради Вашего счастья я должна отказаться от собственного. Отчего же ваше счастье важнее моего? И отчего счастье одного человека, важнее счастья другого? Ведь и тот и тот человек, стало быть, и тот и другой, на весах равен.
– Но по разуму… – неуверенно начала Катерина.
– По разуму?! – воскликнула Лиза, – Да разве ж сама жизнь не есть движение вопреки разуму?
– Это ты все правильно говоришь, – замешкалась Катерина, – но ведь не мной заведен сей порядок, так ведь судьба сложилась, что для одних одно, а другим другое, – осторожно ответила она, при этом опустив глаза, не решаясь посмотреть на Лизу.
– Что ж, сестра моя, смею разочаровать тебя. Не будет тут смирения, и жертвы моей не будет, – резко ответила Лиза, – и даже если весь мир будет думать, что каждому свое место, и пусть даже и есть правда в том порядке, что ж, к чертям весь этот мир тогда! – и не дожидаясь ответа, встала и направилась домой.
В груди клокотала ярость, чувство несправедливости, неправедности, ложности этого мира и чувство бессилия, от того, что ничего не можешь сделать с этим, душили ее.
Ни минуты, ни секунды она не усомнилась в правильности своего решения, и даже если так станется, что он, оставит ее, это будет его решение, сама же она не откажется от этой любви никогда, даже если придется пойти против всего мира. Она была готова к борьбе, и не только и не столько ради него, а прежде всего себе самой, ведь это было ее право на счастье, право на равенство.
Каждый день Мейер садился за письмо к Лизе, и каждый день не написав ни строчки, вновь и вновь раздосадованный и раздраженный откладывал перо и бумагу в сторону. Добрых новостей не было, а писать о любви, вселяя в нежную, невинную и наивную душу пустые надежды, ежели исход дела не решен, бессмысленно и беспощадно. Он напишет ей, лишь тогда, когда дамоклов меч перестанет висеть над его головой, ведь как может он подарить ей счастье и благополучие, если сам на волосок от гибели.
Уже неделю как Мейер прибыл в Петербург, но только сегодня ему удалось добиться аудиенции у Чревина. Очутившись в Третьем отделении Собственной Его Императорского Величества Канцелярии, где целых семнадцать лет он пробыл в должности младшего помощника, затем старшего помощника, экспедитора, и только теперь гостя, почувствовал и тревогу и смятенье и растерянность одновременно. Словом, находился он в такого рода замешательстве, как если бы совершил путешествие назад в прошлое поневоле, не имея к этому ни желания ни стремления.
И запахи, запахи стали совсем чужие, старое дерево, табак, чернила, писчая бумага, и тысячи листов страданий, кои он пропускал между пальцев, как песок, не видя и не слыша их, в одно мгновенье обрушились на него своей лавиной. И он теперь один из них. И та же глухота и то же безучастье.
Целая жизнь прожита, а будто бы ничего и не было. И теперь глядя на знакомый интерьер и лица коллег, понял, что отныне чужой здесь. А может и был всегда чужим, только того не видел.
Впрочем, чувства те были взаимны, и экзекутор Меергольд и надворный советник Гильденштейн сделали вид, будто и не знакомы с ним вовсе, а когда уже они поравнялись так, что продолжать делать вид, что не знают друг друга, стало невозможным, надменно кивнули, будто из-под палки и тотчас отвернулись.
К счастью, подобным образом вели себя не все.
– Барон, как я рад! Без вас тоска, ей Богу! – радостно воскликнул экспедитор второго отдела Дубенский, тепло и дружески поздоровавшись с Мейером.
– Взаимно, взаимно, Андрей Петрович, взаимно, – с благодарностью пожал ему руку Мейер. – Как вы здесь, поживаете? – помолчав немного, из учтивости спросил Михаил Иоганович, хотя, по правде сказать, едва ли желал теперь, что-либо знать о Третьем отделении и о его обитателях.
– Все по старому, кроме нового, – засмеявшись, пошутил Дубенский. – Разве что разумного все меньше. Только в этом месяце завели тысячу дел. Из-под бумаги, нас уж не видать, ей Богу, как после февральской метели занесло. И все письма, и кляузы, и доносы, и все пустое. В таком потоке абсурда и бессмыслицы, не отыскать и песчинку правды! Помяните мое слово, Михаил Иоганович, все это дурно кончится, ведь нельзя же так, управлять без разума.
– Андрей Петрович, без разума не только управлять нельзя, но и жить без разума нельзя. Это я Вам, как человек, знающий не понаслышке, говорю, – с горькой усмешкой ответил Мейер.
– Бросьте Вы, Михаил Иоганович, уж вы ли не человек разумный? Уж ежели не вы, то кто ж тогда разумен?
– Боюсь вы обо мне Андрей Петрович, слишком доброго мнения, ну что ж, я вас переубеждать не стану, теперь обо мне так много дурного говорят, так что ежели один человек добром вспомнит, что ж тут плохого? Вреда не будет, – засмеялся Мейер.
– Михаил Иоганович, главное ведь кто говорит, а не что говорит. Ежели некоторые люди, обо мне, положим, доброе скажут, так я вам скажу – дурной это знак, а ежели от них же, дурное услышу, так лучше доброй похвалы будет, ей Богу!
– А ведь верно говорите, Андрей Петрович, верно, – задумчиво произнес Мейер, затем немного помедлив, как бы между делом, спросил:
– А что же Серебренников?
– Не хотел говорить вам Михаил Иоганович, зря растраивать, но коль уж спросили, молчать не стану. Серебренников на Ваше место назначен будет, и хотя приказ еще не подписан, но дело решеное. Не удивлюсь если ему и орден Святого Станислава вручат, прохвостам у нас всегда почет. Он у Чревова, знаете ли, на хорошем счету, как особо ценный сотрудник, хотя как по мне… – и Дубенский, скривив губы, посмотрел в окно, затем снова повернулся к Мейеру, и, посмотрев прямо ему в глаза произнес, – но не будем об этом, о начальстве в стенах рабочих, либо хорошо, либо молчать, так что заходите лучше ко мне домой, обо всем и потолкуем.
– Спасибо, Андрей Петрович, будет время зайду, но кажется мне пора, –поблагодарил Мейер и поспешил откланяться, тем более что секретарь начальника Третьего отделения уже приглашал его в кабинет.
– Будьте здоровы, барон, дай Бог свидимся, – сказал Дубенский вслед, уходящему Мейеру.
– Ваше Высокопревосходительство, доброго Вам дня! – поздоровался с Главноуправляющим Мейер, зайдя в кабинет начальник Третьего отделения Собственной Его Императорского Величества Канцелярии.
– Ммм, Барон Мейер, проходите, присаживайтесь, – ответит тот, сухо и недружелюбно.
Мейер знал Чревина лишь поверхностно, успев проработать с ним всего пару месяцев, ввиду произошедших событий, сумел составить о нем мнение неоднозначное и противоречивое и оттого в своих суждениях больше опирался на мнения других, нежели на свое собственное в оценке личности нового Главноуправляющего.
Все без исключения отзывались о Чревине как о человеке умном и честном, однако же его любовь к спиртному была такой силы, что ежели даже и были в нем когда-то благородство, доблесть, честь, и прочие добродетели, все они растворились на дне бутылки не оставив и следа.
И Мейер, глядя на красное опухшее лицо Главноуправляющего Третьего отделения не без горечи осознавал, что если б нарисовать его собственный портрет через много лет, то получился бы не кто иной, как Чревин, с одной лишь оговоркой, ежели бы обстоятельства не сложились так как сложились.
– Так чем обязан Вашему визиту? Мы, кажется, в последнюю нашу встречу обо всем сговорились. Коли вы не признаете в Третьем отделении руководство, и самолично, решили заняться «агентурной деятельностью» провозгласив себя и шпионом и агентом, и еще Бог весть кем, стало быть, и говорить тут не о чем. Когда вы подали в отставку? – И Чревин, словно запамятовав дату, начал искать что-то в листах, лежащей на столе бумаги, но так и не найдя, хитро улыбнулся, – Так в апреле ведь. Вспомнил. Уж три месяца прошло. Вот видите, говорю же, и толковать не об чем, Михаил Иоганович. Вас Александр Романович, предыдущий Ваш начальник держал оттого, что он Вашему батюшке обязан был. Но так, у меня ни перед вашим батюшкой, ни перед вами обязательств нет. Скорее вы мне обязаны, что я, узнав, о вашем поступке, о Вашем предательстве, принял Вашу отставку, и не инициировал уголовного преследования, хотя мог бы, и даже должен был так поступить. Но я поступил так, не ради Вас, а ради Третьего отделения, на которое вы навели тень своим отступничеством, – и после тирады «праведного» гнева, Чревин тяжело задышал, а щеки его покраснели, так сильно, что ежели разговор продолжился бы в том же ключе, то того и гляди красного как вишня Главноуправляющего хватил бы удар.
– «Как же, ради Третьего отделения ты смолчал, подлый лжец, ради себя и только себя и своего мундира молчишь и будешь молчать, а будь на то твоя воля, то вздернул бы меня на виселице и был бы тому рад», – подумал про себя Мейер, но вслух произнес:
– Разрешите выразить Вам, Ваше Высокопревосходительство благодарность, что несмотря ни на что, приняли меня, – словно не услышав всех сказанных минуту назад оскорбительных слов, как ни в чем не бывало, продолжил Мейер.
Лицо его казалось ничего не выражало, только мертвенная бледность, да капелька пота, скатывающийся с виска за ворот рубахи была свидетельством того как тяжело ему далось произнести это, и как дорого обходятся для гордости и достоинства, такие простые, но такие сложные слова.
– Я сожалею о случившемся, и ежели повернуть время вспять, я не поступил бы так, как поступил, и не совершил бы ошибки, и все свои поступки, действия и решения, прежде всего согласовал бы с руководством… – с трудом произнес Мейер, затем немного помедлил, будто собираясь с духом, и продолжил:
– Но я вынужден к вам обратиться, по той простой причине, что…, – вновь запнулся он, но быстро взял себя в руки, – тот донос, что был отправлен в мой адрес, и после чего я покорно принял свою отставку. С прискорбием вынужден сообщить, что отправители доноса, как выяснилось обладают документами, которые могут разрушить не только мою жизнь, но и повлиять на все судьбу всего Третьего отделение, так как содержат ряд сведений, имен и другой информации… Впрочем не такой уж важной, однако же существенной. Словом, прошу истолковать меня правильно, я не пришел каяться, но я прошу помочь… С-с-совместными усилиями, мы могли бы остановить, и не допустить дальнейшего хода этим документам, что помогло бы не только и не столько мне, но скорее во имя Третьего отделения, и судьбы всех тех, кто связан с ним, – подытожил Мейер.
Закончив речь, он к своему стыду, с ужасом понял, что не так горд, как ему казалось, и не так храбр, как он на то рассчитывал. Правая рука предательски дрожала, так что левой рукой пришлось накрыть ее, чтобы унять постыдный тремор.
– Михаил Иоганович, даже если бы я мог, не давать ход этим документам... Однако же для всего этого уже слишком поздно. Вы думаете, что представляете интерес для графа Л., для того у кого сейчас находятся эти документы? Вы думаете, что ежели предпримите усилия, вас пожалеют? Ежели вы так думаете, то вы глупее и наивнее чем я думал. Он ни за что не упустит этот козырь, его главная и первоочередная цель, очернить Третье отделение в глазах Императора, показать его полную недееспособность и неэффективность. Граф Л. Уже давно подбирается к нему, стремясь полностью подмять под себя власть, явив на свет монстра надзора и наказания.
Чтение, жадно увлекавшее в неизвестный и непостижимый мир, поглощая разум и чувства, потеряло власть над Лизой. Теперь же она читала, словно пролетая над текстом, едва касаясь слов и букв, так что сюжет медленно скользил перед влажными от слез глазами, не трогая ни души, ни сердца.
В один из таких дней, к ней в саду присоединилась сестра. Лиза не знала, было ли на то ее желание, либо она поступила так по завету матушки, чей сочувственный взгляд она ловила после обедни, когда неизменно любезно извинившись и заверяя, что отлучится на часок, уединялась на весь день, тщательно избегая встреч с кем бы то ни было, в своем саду любви, а ныне скорби и страданий.
Они с сестрой стали так далеки друг от друга. Так, две родственные яблони, высаженные на разных участках земли, одна на жарком солнцепеке, а другая в тени и на ветру, через несколько лет оставили лишь память, о том, как когда то давно, они были, словно близнецы, неотличимы, а теперь не имели ничего общего, всяк прожив жизнь разную, и оттого став совсем чужими.
И теперь в трудную минуту, казалось, самое время примириться, однако ж случилось все наоборот…
– Какой жаркий май, – начала разговор Мария. – Еще вчера было прохладно, и так приятно, а теперь. – Ей Богу, не знаю, как ты сидишь на солнцепеке, и без зонтика, ведь солнце так вредит!
– Да? – словно, вырванная из путешествия внутри себя, удивленно спросила Лиза. – Я и не заметила, да ты и сама знаешь, как я люблю тепло, кажется, всю жизнь бы провела под его ласковыми лучами, а без него, и мерзну и чахну, – шутливо ответила Лиза.
– Сдается мне сестрица, ты не потому в саду целыми днями, и не солнце тому причиной, – осторожно заметила Мария, искоса посмотрев на сестру.
Лиза, сделав вид, что не расслышала сказанного, с притворным интересом уткнулась в книгу, как если бы сюжет в ней, принял такой оборот, что и оторваться не при каких обстоятельствах не было возможным.
– Разве ж ты не хочешь, мне что сказать? – не унималась сестра.
– Да разве ж стоит что-то говорить, ежели, ты итак уж все знаешь? – раздраженно ответила Лиза, оторвавшись от книги, так как и дальше продолжать молчать уже не имело смысла.
– Не серчай на нас, на меня, на батюшку, на Павлушу. И в особенности на Павлушу, – с этими словами Мария робко коснулась плеча сестры.
– На «Павлушу» я как раз и не серчаю. Павлушу мне что чужой, – резко ответила Лиза, – и не будем об этом. Все уже итак сказано. Что тут говорить, тут и говорить не об чем.
– И все же нам стоит объясниться. Я сама хочу этого, – упрямо заявила Мария, –Павлуша поступил так ради тебя, и меня, и нас. Как ты не понимаешь, что своими поступками, ты поставила под удар все наше благополучие. Навлекая на себя позор и бесчестье, ты тем самым навлекаешь их и на нас, в особенности на Павлушу, что совсем не виноват в том. И потом, сейчас, именно тогда когда перед ним открылись такие перспективы, и он, человек умный и дальновидный, может рассчитывать на хороший пост… Пойми, ведь от этого зависит наше счастье! – воскликнула Мария, – а ежели ты и дальше будешь общаться со столь недостойным человеком, ведь тень его позора, ляжет и на нас… Подумай об этом.
Убрав руку сестры с плеча, мягким, но твердым движением, Лиза посмотрела на сестру, так, будто видела ее впервые: – Полно тебе, лгать да верить. Где был бы твой «Павлуша», ежели бы не протекция батюшки. Все что он имеет – не его заслуга. Так что ежели и тень падет на него, так что ж, в жизни всякое бывает, по успеху и расплата. И потом, странно слышать от тебя такое сестрица, это что же получается, ради Вашего счастья я должна отказаться от собственного. Отчего же ваше счастье важнее моего? И отчего счастье одного человека, важнее счастья другого? Ведь и тот и тот человек, стало быть, и тот и другой, на весах равен.
– Но по разуму… – неуверенно начала Катерина.
– По разуму?! – воскликнула Лиза, – Да разве ж сама жизнь не есть движение вопреки разуму?
– Это ты все правильно говоришь, – замешкалась Катерина, – но ведь не мной заведен сей порядок, так ведь судьба сложилась, что для одних одно, а другим другое, – осторожно ответила она, при этом опустив глаза, не решаясь посмотреть на Лизу.
– Что ж, сестра моя, смею разочаровать тебя. Не будет тут смирения, и жертвы моей не будет, – резко ответила Лиза, – и даже если весь мир будет думать, что каждому свое место, и пусть даже и есть правда в том порядке, что ж, к чертям весь этот мир тогда! – и не дожидаясь ответа, встала и направилась домой.
В груди клокотала ярость, чувство несправедливости, неправедности, ложности этого мира и чувство бессилия, от того, что ничего не можешь сделать с этим, душили ее.
Ни минуты, ни секунды она не усомнилась в правильности своего решения, и даже если так станется, что он, оставит ее, это будет его решение, сама же она не откажется от этой любви никогда, даже если придется пойти против всего мира. Она была готова к борьбе, и не только и не столько ради него, а прежде всего себе самой, ведь это было ее право на счастье, право на равенство.
Каждый день Мейер садился за письмо к Лизе, и каждый день не написав ни строчки, вновь и вновь раздосадованный и раздраженный откладывал перо и бумагу в сторону. Добрых новостей не было, а писать о любви, вселяя в нежную, невинную и наивную душу пустые надежды, ежели исход дела не решен, бессмысленно и беспощадно. Он напишет ей, лишь тогда, когда дамоклов меч перестанет висеть над его головой, ведь как может он подарить ей счастье и благополучие, если сам на волосок от гибели.
Уже неделю как Мейер прибыл в Петербург, но только сегодня ему удалось добиться аудиенции у Чревина. Очутившись в Третьем отделении Собственной Его Императорского Величества Канцелярии, где целых семнадцать лет он пробыл в должности младшего помощника, затем старшего помощника, экспедитора, и только теперь гостя, почувствовал и тревогу и смятенье и растерянность одновременно. Словом, находился он в такого рода замешательстве, как если бы совершил путешествие назад в прошлое поневоле, не имея к этому ни желания ни стремления.
И запахи, запахи стали совсем чужие, старое дерево, табак, чернила, писчая бумага, и тысячи листов страданий, кои он пропускал между пальцев, как песок, не видя и не слыша их, в одно мгновенье обрушились на него своей лавиной. И он теперь один из них. И та же глухота и то же безучастье.
Целая жизнь прожита, а будто бы ничего и не было. И теперь глядя на знакомый интерьер и лица коллег, понял, что отныне чужой здесь. А может и был всегда чужим, только того не видел.
Впрочем, чувства те были взаимны, и экзекутор Меергольд и надворный советник Гильденштейн сделали вид, будто и не знакомы с ним вовсе, а когда уже они поравнялись так, что продолжать делать вид, что не знают друг друга, стало невозможным, надменно кивнули, будто из-под палки и тотчас отвернулись.
К счастью, подобным образом вели себя не все.
– Барон, как я рад! Без вас тоска, ей Богу! – радостно воскликнул экспедитор второго отдела Дубенский, тепло и дружески поздоровавшись с Мейером.
– Взаимно, взаимно, Андрей Петрович, взаимно, – с благодарностью пожал ему руку Мейер. – Как вы здесь, поживаете? – помолчав немного, из учтивости спросил Михаил Иоганович, хотя, по правде сказать, едва ли желал теперь, что-либо знать о Третьем отделении и о его обитателях.
– Все по старому, кроме нового, – засмеявшись, пошутил Дубенский. – Разве что разумного все меньше. Только в этом месяце завели тысячу дел. Из-под бумаги, нас уж не видать, ей Богу, как после февральской метели занесло. И все письма, и кляузы, и доносы, и все пустое. В таком потоке абсурда и бессмыслицы, не отыскать и песчинку правды! Помяните мое слово, Михаил Иоганович, все это дурно кончится, ведь нельзя же так, управлять без разума.
– Андрей Петрович, без разума не только управлять нельзя, но и жить без разума нельзя. Это я Вам, как человек, знающий не понаслышке, говорю, – с горькой усмешкой ответил Мейер.
– Бросьте Вы, Михаил Иоганович, уж вы ли не человек разумный? Уж ежели не вы, то кто ж тогда разумен?
– Боюсь вы обо мне Андрей Петрович, слишком доброго мнения, ну что ж, я вас переубеждать не стану, теперь обо мне так много дурного говорят, так что ежели один человек добром вспомнит, что ж тут плохого? Вреда не будет, – засмеялся Мейер.
– Михаил Иоганович, главное ведь кто говорит, а не что говорит. Ежели некоторые люди, обо мне, положим, доброе скажут, так я вам скажу – дурной это знак, а ежели от них же, дурное услышу, так лучше доброй похвалы будет, ей Богу!
– А ведь верно говорите, Андрей Петрович, верно, – задумчиво произнес Мейер, затем немного помедлив, как бы между делом, спросил:
– А что же Серебренников?
– Не хотел говорить вам Михаил Иоганович, зря растраивать, но коль уж спросили, молчать не стану. Серебренников на Ваше место назначен будет, и хотя приказ еще не подписан, но дело решеное. Не удивлюсь если ему и орден Святого Станислава вручат, прохвостам у нас всегда почет. Он у Чревова, знаете ли, на хорошем счету, как особо ценный сотрудник, хотя как по мне… – и Дубенский, скривив губы, посмотрел в окно, затем снова повернулся к Мейеру, и, посмотрев прямо ему в глаза произнес, – но не будем об этом, о начальстве в стенах рабочих, либо хорошо, либо молчать, так что заходите лучше ко мне домой, обо всем и потолкуем.
– Спасибо, Андрей Петрович, будет время зайду, но кажется мне пора, –поблагодарил Мейер и поспешил откланяться, тем более что секретарь начальника Третьего отделения уже приглашал его в кабинет.
– Будьте здоровы, барон, дай Бог свидимся, – сказал Дубенский вслед, уходящему Мейеру.
– Ваше Высокопревосходительство, доброго Вам дня! – поздоровался с Главноуправляющим Мейер, зайдя в кабинет начальник Третьего отделения Собственной Его Императорского Величества Канцелярии.
– Ммм, Барон Мейер, проходите, присаживайтесь, – ответит тот, сухо и недружелюбно.
Мейер знал Чревина лишь поверхностно, успев проработать с ним всего пару месяцев, ввиду произошедших событий, сумел составить о нем мнение неоднозначное и противоречивое и оттого в своих суждениях больше опирался на мнения других, нежели на свое собственное в оценке личности нового Главноуправляющего.
Все без исключения отзывались о Чревине как о человеке умном и честном, однако же его любовь к спиртному была такой силы, что ежели даже и были в нем когда-то благородство, доблесть, честь, и прочие добродетели, все они растворились на дне бутылки не оставив и следа.
И Мейер, глядя на красное опухшее лицо Главноуправляющего Третьего отделения не без горечи осознавал, что если б нарисовать его собственный портрет через много лет, то получился бы не кто иной, как Чревин, с одной лишь оговоркой, ежели бы обстоятельства не сложились так как сложились.
– Так чем обязан Вашему визиту? Мы, кажется, в последнюю нашу встречу обо всем сговорились. Коли вы не признаете в Третьем отделении руководство, и самолично, решили заняться «агентурной деятельностью» провозгласив себя и шпионом и агентом, и еще Бог весть кем, стало быть, и говорить тут не о чем. Когда вы подали в отставку? – И Чревин, словно запамятовав дату, начал искать что-то в листах, лежащей на столе бумаги, но так и не найдя, хитро улыбнулся, – Так в апреле ведь. Вспомнил. Уж три месяца прошло. Вот видите, говорю же, и толковать не об чем, Михаил Иоганович. Вас Александр Романович, предыдущий Ваш начальник держал оттого, что он Вашему батюшке обязан был. Но так, у меня ни перед вашим батюшкой, ни перед вами обязательств нет. Скорее вы мне обязаны, что я, узнав, о вашем поступке, о Вашем предательстве, принял Вашу отставку, и не инициировал уголовного преследования, хотя мог бы, и даже должен был так поступить. Но я поступил так, не ради Вас, а ради Третьего отделения, на которое вы навели тень своим отступничеством, – и после тирады «праведного» гнева, Чревин тяжело задышал, а щеки его покраснели, так сильно, что ежели разговор продолжился бы в том же ключе, то того и гляди красного как вишня Главноуправляющего хватил бы удар.
– «Как же, ради Третьего отделения ты смолчал, подлый лжец, ради себя и только себя и своего мундира молчишь и будешь молчать, а будь на то твоя воля, то вздернул бы меня на виселице и был бы тому рад», – подумал про себя Мейер, но вслух произнес:
– Разрешите выразить Вам, Ваше Высокопревосходительство благодарность, что несмотря ни на что, приняли меня, – словно не услышав всех сказанных минуту назад оскорбительных слов, как ни в чем не бывало, продолжил Мейер.
Лицо его казалось ничего не выражало, только мертвенная бледность, да капелька пота, скатывающийся с виска за ворот рубахи была свидетельством того как тяжело ему далось произнести это, и как дорого обходятся для гордости и достоинства, такие простые, но такие сложные слова.
– Я сожалею о случившемся, и ежели повернуть время вспять, я не поступил бы так, как поступил, и не совершил бы ошибки, и все свои поступки, действия и решения, прежде всего согласовал бы с руководством… – с трудом произнес Мейер, затем немного помедлил, будто собираясь с духом, и продолжил:
– Но я вынужден к вам обратиться, по той простой причине, что…, – вновь запнулся он, но быстро взял себя в руки, – тот донос, что был отправлен в мой адрес, и после чего я покорно принял свою отставку. С прискорбием вынужден сообщить, что отправители доноса, как выяснилось обладают документами, которые могут разрушить не только мою жизнь, но и повлиять на все судьбу всего Третьего отделение, так как содержат ряд сведений, имен и другой информации… Впрочем не такой уж важной, однако же существенной. Словом, прошу истолковать меня правильно, я не пришел каяться, но я прошу помочь… С-с-совместными усилиями, мы могли бы остановить, и не допустить дальнейшего хода этим документам, что помогло бы не только и не столько мне, но скорее во имя Третьего отделения, и судьбы всех тех, кто связан с ним, – подытожил Мейер.
Закончив речь, он к своему стыду, с ужасом понял, что не так горд, как ему казалось, и не так храбр, как он на то рассчитывал. Правая рука предательски дрожала, так что левой рукой пришлось накрыть ее, чтобы унять постыдный тремор.
– Михаил Иоганович, даже если бы я мог, не давать ход этим документам... Однако же для всего этого уже слишком поздно. Вы думаете, что представляете интерес для графа Л., для того у кого сейчас находятся эти документы? Вы думаете, что ежели предпримите усилия, вас пожалеют? Ежели вы так думаете, то вы глупее и наивнее чем я думал. Он ни за что не упустит этот козырь, его главная и первоочередная цель, очернить Третье отделение в глазах Императора, показать его полную недееспособность и неэффективность. Граф Л. Уже давно подбирается к нему, стремясь полностью подмять под себя власть, явив на свет монстра надзора и наказания.
