— Никто. Убивай, — совершенно спокойно сказал Юрась, — божий суд, богу виднее.
— Погоди убивать, — приказал князь Рогволод. Он медленно вошёл в круг и подобрал выбитый меч, — а пойдёшь ли со мною на божий суд, сын мой единокровный? Докажешь ли железом против железа, что чист от крови брата твоего Изяслава?
Мирослав остановился как вкопанный. Синяя молния взгляда скрестилась с серо-стальной, отец и сын смотрели друг другу в глаза. Было тихо. Наконец молодой княжич с силой вонзил меч между брёвнами мостовой:
— Не пойду. Если я тебя порешу, князь Рогволод Всеславич, до конца дней буду слыть отцеубийцей. Если ты меня порешишь — все скажут: Каином надо было крестить твоего сына, князь, виноват он.
Рогволод молча щёлкнул пальцами в воздухе. Кто-то из гридней, кажется Хельги, вложил ему в руки пучок ракитовых прутьев.
— Возьми их, сын.
Криво улыбнувшись, княжич схватил пучок ободранных веток. Капля крови сорвалась со слома, вторая, третья. Бурая струйка потекла между пальцев Мирослава, тот побледнел и отбросил от себя кровоточащие прутья.
Князь Рогволод хлестнул по нему взглядом и приказал дружинникам:
— В поруб!
Мирослав не сопротивлялся, только расправил плечи:
— Сам пойду.
Когда княжича вывели, Рогволод тяжело посмотрел на Юрася:
— Твоя правда вышла, изограф. Чего ты хочешь?
— Заплати Георгию, что положено за работу, и отпусти артель с миром из Полоцка.
— Это всё?
— Да, — подтвердил Юрась и сомлел, чудом не разбив себе голову о бревно мостовой.
Он очнулся уже в мастерской. Георгий и Кош были рядом.
— Как ты себя чувствуешь? — быстро спросил Георгий.
— Жить буду, — слабо улыбнулся Юрась.
— Встать можешь?
Юрась попробовал. Голова немного кружилась, но стоять и даже ходить он мог.
— Тогда держи, — Георгий протянул ему небольшой, тяжёлый мешочек, — забирай свою Ружу и уезжайте из города тотчас. На рассвете ворота откроют — чтобы духу вашего не было в Полоцке.
— А как же ты, учитель?
— Я себя не обидел, — хитро улыбнулся Георгий, — и не меня будет разыскивать князь, чтобы, привязав камень на шею, утопить в проруби или сгноить в порубе. Он тебя не забудет, помяни моё слово. А я подожду неспешно, пока здоровье окрепнет, и по весне уже спокойно отправлюсь в Витебск с артелью. Мальчиков новых возьму — ты мастер и Лев мастер, вас теперь и за кисточками по лесам не погонишь. Так что езжай спокойно. Можешь ждать меня в Витебске, но куда как лучше было бы ехать в Киев. Там есть чему поучиться и куда пристроить талант. Лошади на конюшне. Лев проводит тебя до ворот.
Юрась поклонился учителю до земли:
— Ты был мне больше, чем отец.
— Я гордился бы таким сыном. До встречи, Юрий, и благослови тебя бог!
Юрась обнялся с Георгием, с Кошем, на пороге поклонился ещё раз в пояс — крову, под которым жил. Всё. Прощай, мастерская, прощай белый город, прощай Двина, прощай старая жизнь. Змеи сбрасывают кожу, люди меняют жилища. А под лежачий камень и вода не течёт, как любили говаривать в родной Востраве.
Малорослый, но крепкий гнедой жеребец и серая в яблоках кобылка были поистине княжеским даром. Усталый Лев проводил Юрася до дома Ружи — мало ли кто на дороге встретится, на скакунов позарится. Окна были темны, но стоило постучаться, как дверь халупы отворилась тотчас. По счастью и Ружа и Мацько были дома. Услышав сбивчивую историю, как оказался братоубийцей проклятый княжич, Ружа без лишних вопросов, а споро начала собирать самые нужные вещи. Почесав в седом затылке, Мацько неожиданно предложил ехать с ними. Вместе спокойнее, проще, да и в Полоцке ему больше оставаться незачем — курвина сына, Мирослава-убийцу старый князь и на плаху может послать и в порубе сгноить, значит, нет нужды самому марать об него руки. Куда ехать? В Киев, в стольный град, шумный и склочный, величественный и нищий — там никто с голоду не пропадёт. Собрав вещи, Ружа вывела из конюшни Голубку, раскрыла дверь хлева и выпустила козу, горько посетовав, что нельзя взять животинку с собой. Двери дома тоже остались открытыми — мало ли кому пригодятся остатки добра. Когда сонная осенняя ночь сменилась серыми сумерками, они втроём подъехали к воротам города. Ворчливые стражники, бранясь в усы, отодвинули тяжёлые створки ворот. Юрась выехал первым, за ним сияющая, словно дитя, Ружа, и наконец старый Мацько. Дорога тянулась вдаль, журавли улетели на юг. Юрась улыбнулся своим мыслям — дорого бы он дал, чтобы услышать сейчас родное «Курлы» — но, увы. Птицы всегда возвращаются, но, чтобы однажды вернуться, они должны покинуть родные края. Зима-весна-лето-осень…
Мелкий дождичек то накрапывал, то переставал снова. Скоморох, привычный к долгим переходам, уже подрёмывал, трясясь на своей смирнёхонькой лошади. Неугомонная Ружа тихонько пела — она знала бесчисленное множество песен и собирала их в память, как землянику берут на соломинку. Юрась ехал молча. Он думал — что нарисует первым, когда получится снова засесть за краски, дорога ли венецианская лазурь, если брать её у купцов, и кого первого — мальчика или девочку родит Ружа к следующему листопаду. Над путешественниками колыхалось и вздрагивало большое серое небо…
* * *
Георгий умер под рождество. Кош пропал. Левка перебрался в Витебск, остался изографом и прожил долгую, несомненно счастливую жизнь. Князь Владимир Красно солнышко меньше чем через год штурмом взял Полоцк, казнил Рогволода и его сыновей, а гордячку Рогнеду насильно взял в жёны. Церковь Иоанна Предтечи сгорела при штурме вместе со всеми фресками. Скоморох Мацько успел поплясать вволю на свадьбе старшего внука. Юрась стал почти знаменит, они с Ружей прожили долгую и счастливую жизнь… Но это уже совсем другая история.
— Погоди убивать, — приказал князь Рогволод. Он медленно вошёл в круг и подобрал выбитый меч, — а пойдёшь ли со мною на божий суд, сын мой единокровный? Докажешь ли железом против железа, что чист от крови брата твоего Изяслава?
Мирослав остановился как вкопанный. Синяя молния взгляда скрестилась с серо-стальной, отец и сын смотрели друг другу в глаза. Было тихо. Наконец молодой княжич с силой вонзил меч между брёвнами мостовой:
— Не пойду. Если я тебя порешу, князь Рогволод Всеславич, до конца дней буду слыть отцеубийцей. Если ты меня порешишь — все скажут: Каином надо было крестить твоего сына, князь, виноват он.
Рогволод молча щёлкнул пальцами в воздухе. Кто-то из гридней, кажется Хельги, вложил ему в руки пучок ракитовых прутьев.
— Возьми их, сын.
Криво улыбнувшись, княжич схватил пучок ободранных веток. Капля крови сорвалась со слома, вторая, третья. Бурая струйка потекла между пальцев Мирослава, тот побледнел и отбросил от себя кровоточащие прутья.
Князь Рогволод хлестнул по нему взглядом и приказал дружинникам:
— В поруб!
Мирослав не сопротивлялся, только расправил плечи:
— Сам пойду.
Когда княжича вывели, Рогволод тяжело посмотрел на Юрася:
— Твоя правда вышла, изограф. Чего ты хочешь?
— Заплати Георгию, что положено за работу, и отпусти артель с миром из Полоцка.
— Это всё?
— Да, — подтвердил Юрась и сомлел, чудом не разбив себе голову о бревно мостовой.
Он очнулся уже в мастерской. Георгий и Кош были рядом.
— Как ты себя чувствуешь? — быстро спросил Георгий.
— Жить буду, — слабо улыбнулся Юрась.
— Встать можешь?
Юрась попробовал. Голова немного кружилась, но стоять и даже ходить он мог.
— Тогда держи, — Георгий протянул ему небольшой, тяжёлый мешочек, — забирай свою Ружу и уезжайте из города тотчас. На рассвете ворота откроют — чтобы духу вашего не было в Полоцке.
— А как же ты, учитель?
— Я себя не обидел, — хитро улыбнулся Георгий, — и не меня будет разыскивать князь, чтобы, привязав камень на шею, утопить в проруби или сгноить в порубе. Он тебя не забудет, помяни моё слово. А я подожду неспешно, пока здоровье окрепнет, и по весне уже спокойно отправлюсь в Витебск с артелью. Мальчиков новых возьму — ты мастер и Лев мастер, вас теперь и за кисточками по лесам не погонишь. Так что езжай спокойно. Можешь ждать меня в Витебске, но куда как лучше было бы ехать в Киев. Там есть чему поучиться и куда пристроить талант. Лошади на конюшне. Лев проводит тебя до ворот.
Юрась поклонился учителю до земли:
— Ты был мне больше, чем отец.
— Я гордился бы таким сыном. До встречи, Юрий, и благослови тебя бог!
Юрась обнялся с Георгием, с Кошем, на пороге поклонился ещё раз в пояс — крову, под которым жил. Всё. Прощай, мастерская, прощай белый город, прощай Двина, прощай старая жизнь. Змеи сбрасывают кожу, люди меняют жилища. А под лежачий камень и вода не течёт, как любили говаривать в родной Востраве.
Малорослый, но крепкий гнедой жеребец и серая в яблоках кобылка были поистине княжеским даром. Усталый Лев проводил Юрася до дома Ружи — мало ли кто на дороге встретится, на скакунов позарится. Окна были темны, но стоило постучаться, как дверь халупы отворилась тотчас. По счастью и Ружа и Мацько были дома. Услышав сбивчивую историю, как оказался братоубийцей проклятый княжич, Ружа без лишних вопросов, а споро начала собирать самые нужные вещи. Почесав в седом затылке, Мацько неожиданно предложил ехать с ними. Вместе спокойнее, проще, да и в Полоцке ему больше оставаться незачем — курвина сына, Мирослава-убийцу старый князь и на плаху может послать и в порубе сгноить, значит, нет нужды самому марать об него руки. Куда ехать? В Киев, в стольный град, шумный и склочный, величественный и нищий — там никто с голоду не пропадёт. Собрав вещи, Ружа вывела из конюшни Голубку, раскрыла дверь хлева и выпустила козу, горько посетовав, что нельзя взять животинку с собой. Двери дома тоже остались открытыми — мало ли кому пригодятся остатки добра. Когда сонная осенняя ночь сменилась серыми сумерками, они втроём подъехали к воротам города. Ворчливые стражники, бранясь в усы, отодвинули тяжёлые створки ворот. Юрась выехал первым, за ним сияющая, словно дитя, Ружа, и наконец старый Мацько. Дорога тянулась вдаль, журавли улетели на юг. Юрась улыбнулся своим мыслям — дорого бы он дал, чтобы услышать сейчас родное «Курлы» — но, увы. Птицы всегда возвращаются, но, чтобы однажды вернуться, они должны покинуть родные края. Зима-весна-лето-осень…
Мелкий дождичек то накрапывал, то переставал снова. Скоморох, привычный к долгим переходам, уже подрёмывал, трясясь на своей смирнёхонькой лошади. Неугомонная Ружа тихонько пела — она знала бесчисленное множество песен и собирала их в память, как землянику берут на соломинку. Юрась ехал молча. Он думал — что нарисует первым, когда получится снова засесть за краски, дорога ли венецианская лазурь, если брать её у купцов, и кого первого — мальчика или девочку родит Ружа к следующему листопаду. Над путешественниками колыхалось и вздрагивало большое серое небо…
* * *
Георгий умер под рождество. Кош пропал. Левка перебрался в Витебск, остался изографом и прожил долгую, несомненно счастливую жизнь. Князь Владимир Красно солнышко меньше чем через год штурмом взял Полоцк, казнил Рогволода и его сыновей, а гордячку Рогнеду насильно взял в жёны. Церковь Иоанна Предтечи сгорела при штурме вместе со всеми фресками. Скоморох Мацько успел поплясать вволю на свадьбе старшего внука. Юрась стал почти знаменит, они с Ружей прожили долгую и счастливую жизнь… Но это уже совсем другая история.
