Дни проходили в хлопотах, Юрась частенько бывал за хозяйку — при всех достоинствах Ружи, трудно было назвать её домовитой, а он как старший в большой семье, с грехом пополам, но умел почти всё. Вечерами они слушали байки старого Мацька — чтобы потешить больную дочку, он рассказывал скоморошины:
…Держал дядько Козёл корчму в Новагороде. Скупой да злючий да портами вонючий — как есть козёл. Заглянул к нему забулдыга-варяг, с ладьи оземь бряк, на горе купцов да скряг. Не плечи у него, а плечищи, не усы а усищи, не кулаки — кулачищи, чтобы лупить почище. Входит злющий как волк, мол налей мне винища в долг, а иначе корчму разнесу по осколочкам. Козёл налил в корчагу медовую брагу, да и брякни губой: пей, варяг, чорт с тобой. Шёл тут мимо монах Данило, заглянул в корчму да смекнул, что к чему. Осенил корчагу крестом — а оттуда скок бес с хвостом. Как пошёл попивать винище, выбивать у бочонков днища — хоть святых выноси, а корчму не спасти. Бес как есть бесится, а Козёл под прилавком крестится. Хорошо монах со стропил беса не водой окропил, нечистый хвост поджал и к чертям убежал. О Козле в Новагороде боле ни слуху ни духу ни вони. А варяг живёт-поживает, куда ни зайдёт всяк ему наливает, потчуют дорогого гостя, да слезами исходят со злости — что тому варягу напиться, десяти пьяницам хватит утопиться. Тут и сказке конец, а кто слушал, тот козла с рогами во щах и скушал…
Ночами Юрасю снились синеокая дева Мария и птичий Христос в журавлиной стае. Он не стал рассказывать ни Мацьку ни Руже, из-за чего ушёл от изографа. Ушёл и ушёл, кончено дело. Тайком он наделал кисточек из ракитовых прутьев и беличьих хвостиков, иногда доставал их и водил по пустой доске, воображая, как и что бы нарисовал.
…Погружённого в свои мысли раззяву буквально выдернул на обочину добрый прохожий. Корзинка опрокинулась, красные ягоды легли под ноги коням. Придя в себя, Юрась воззрился на шествие. Княжич Мирослав Рогволодович возвращался из литовского похода во главе победоносной дружины. Развевался алый стяг с атакующим пардусом, ровным строем, подняв к небу копья, шли всадники, за ними громыхал щитами строй пешцев, влеклись нагруженные добычей телеги и последними ковыляли измученные пленники. Гордый княжич гарцевал впереди, прекрасный, словно Святой Георгий, солнце играло на его золотистых кудрях. Полочане приветствовали победителя, кричали ему хвалу. По толпе перекатывалось: истинный Рогволодович, заступник наш, достойный наследник князю. Изумлённый Юрась глядел на ненавистного врага, словно видел его впервые. А ведь правителю и подобает быть крепкосердечным, рубить наотмашь и казнить без жалости. Милосердного князя сожрёт его же родня, растерзают на части соседи или взбунтуется низшая чадь, как случалось, бунтовала она в Цареграде. «Если я для себя не знаю, где добро и где зло, если желая блага творю несчастья, кто дал мне право судить ближнего? Даже если и хочется перерезать этому ближнему гордую, белую шею?!». Юрась перекрестился, сплюнул в жаркую пыль и пошёл к скоморохову дому, бросив растоптанную корзинку.
Его уже ждали. Исхудавший, сутулый Лев сидел на крылечке и жадно прихлёбывал квас. За три месяца он повзрослел лет на пять — Юрась помнил товарища хмурым отроком, ныне же он видел молодого, усталого мужчину.
— Здравствуй, брат!
— Здравствуй! — ответил Юрась и замолчал. Лев тоже не спешил начинать разговор, внимательно разглядывая товарища. Тишину прервал звонкий голосок Ружи:
— Журка, зови гостя в дом! Что за дело друга на пороге держать?!
Лев покачал головой:
— И здесь ладно. Красивая она у тебя… Женился уже?
— Осенью свадьбу сыграем, — ответил Юрась, — как наставник?
— Здоров, — Лев замолчал снова, потом решился, — беда у нас, Юрась! Василий ушёл из артели.
— С чего бы это? — удивился Юрась, — он же вроде любимым учеником у Георгия был.
— Возгордился. Георгий очень тебя ценил, нам в пример ставил. А Василий почуял, что у наставника больше помощи нет, — Лев потупился, — из меня изограф пока не вышел, а из Коша никогда и не выйдет. Хорохориться начал, гонор показывать. Они поспорили — кому Христа писать на куполе, Георгий сам работать хотел, Василий упёрся. Учитель ему уступил, а этот упрямец про-пор-ци-и у фигуры не рассчитал. Христос, прости господи, раздутым словно пивной котёл получился, если снизу глядеть. Пришлось купол заново штукатурить. Георгий браниться стал зло, а у Василия гордость взыграла. Снял передник, бросил кисти в огонь и ушёл, поминай как звали…
Лев прищурился на товарища, ожидая сочувствия. Но Юрась молчал — он поступил немногим лучше. Лев потупился:
— Это… Юраська… Не сдюжим мы без тебя. Два с половиной месяца осталось. Нас трое, в полную силу работает только Георгий. Выручай! Дела не жаль — хоть учителя пожалей.
— Я думал, он знать обо мне не желает больше…
— Ты думал… думать надо было, когда изографию променял на девицу. У Георгия доброе сердце, попроси ты его по хорошему — отпустил бы и на пропитание выделил. А тебе ж не по-людски надо, встал в позу, что базилевс греческий, и давай вещать. Заумь это всё, брат, премудрость книжная. Многие знания…
— Многие печали. А у нас в Востраве говорили — меньше знаешь, крепче спишь. Погоди, я с невестой погутарю.
Притихшая Ружа смирно сидела у оконца, теребя платочек. Юрась подошёл, обнял её, поцеловал в мягкие волосы.
— Уйти мне надобно, ладушка… До осени, в мастерскую к учителю. В церкви роспись закончить надлежит к сроку, иначе князь Рогволод со всех головы поснимает. Сдюжишь тут без меня?
— К осени танцевать начну! Ты ж меня балуешь, что боярышню, шагу ступить не даёшь, — бодро ответила Ружа.
Юрась ожидал слёз и упрёков. Ружа моргала враз повлажневшими глазами и старательно улыбалась. Он обнял любушку, прижал к себе крепче, ощутил, как дрожат её плечи.
— Не знаю, как часто выйдет навещать… труд похоже предстоит хуже рабского. Если что случится — стучись в мастерскую, зови меня, или прямо в церковь иди. Ни о чём не тревожься, лада моя — всё будет хорошо, — твердил Юрась и чувствовал, какими пустыми кажутся его слова.
Ружа решительно вырвалась из его объятий:
— Долгие проводы, что долгие похороны. Не на рать идёшь, не за море уезжаешь… Я тебе обеды буду носить в церковь. Можно?
— Можно, — неловко улыбнулся Юрась.
Ружа быстро расцеловала в обе щеки:
— Журка-дурка! Ты без красок с тоски помрёшь. Собирайся давай, да беги!
— Ты у меня — лучшая! Другая б жена за рубаху держала, из дому не выпускала.
— Другая б за тебя не пошла, птица ты перелётная! — Ружа встала и похромала к печи, — может тебе творожничков спечь али блинов гречишных?
— Не на рать иду, не за море уезжаю! — рассмеялся Юрась, — оставь.
Все вещи он брать не стал — только смену одёжи, травы, свой нож и кисти. Остальное пусть в доме будет — где добро, там и хозяин. Ружа сунула-таки «на дорогу» баклажку квасу и большой пряник. …Пока суд да беседа, Лев задремал на крылечке — устал бедняга сверх всякой меры. Когда Юрась тряхнул его за плечо, он проснулся не сразу, бессмысленно таращил глаза, потом разом вскочил:
— Всё ладно?
— Да, брат. Где Георгий сейчас, в церкви?
— Иоанна Предтечу пишет, по лесам аки векша карабкается. Старенький он уже — под куполом ползать.
— Пойдём. Повинюсь — пусть берёт обратно.
…Если бы не приземистый, похожий на шлем купол с простым крестом, храм походил бы на хоромы боярина — княжьи терема ставили куда пышнее. Невысокий, белёный, крытый новенькой черепицей, он стоял над берегом, словно молодой воин в дозоре. В полукруглой арке над самым входом были выложены мозаикой двенадцать апостолов. На окованных медью дверях красовались львиные морды с ручками-кольцами в оскаленных пастях. Лев вошёл первым, Юрась задержался у входа… Христос Пантократор смотрел на него с купола, свет из узких окошек делал живыми глаза Спасителя. Юрий, изограф из Востравы, медленно встал на колени, потом лёг наземь, лбом к полу: «Прости!». Ни молитвы ни речи, только прости, прости меня Господи, дурака!!! Не отымай благодати.
Вот за этим и писали византийские мастера лики в куполе — чтобы падали грешники ниц под божьим взором и поднимались прощёнными. Вокруг Пантократора по диаметру барабана сурово хмурили брови семь ангелов по закомарам встали апостолы, точнее три из них уже были закончены, а четвёртого — яростного Иоанна с мечом — Георгий дописывал, оставались только край голубой туники и персты, сжимающие рукоять. Мастер так же свирепо щурился, быстро двигая кистью, так же кашлял, так же самозабвенно не замечал ничего вокруг. Отряхнув одежду, Юрась присел на корточки и стал ждать. Вокруг суетились рабочие, перетаскивая с места на место деревянные лестницы, пахло красками, известью и смолой. Заполошно чирикая, носился под куполом воробей. …Оскользнувшись на досках, Георгий выронил кисть и столкнул вниз плошку с растёртой краской — венецианская лазурь забрызгала истоптанный пол. Учитель коротко выругался и щёлкнул пальцами:
— Живо!
Кисти были у Коша — Юрась вынул три разом и споро полез наверх, по скрипучей лесенке. Георгий обернулся, протягивая ладонь за черенком:
— Краску то… Господи… Мальчик мой!!!
От того, как стремительно просветлело лицо учителя, Юрасю стало до одури стыдно. Он эти месяцы жрал себя, мол извергли паршивого агнца из божьего стада в геенну огненную. А вот мысли, что сам себе создал свой ад — не возникало. И сочувствия к наставнику, который лишился ученика — тоже. Георгий коротко обнял блудного подмастерья, Юрась успел услышать, как часто и глухо бьётся под власяницей усталое сердце.
— Всё будет хорошо, Юрий! Теперь мы справимся, — выдохнул учитель, зачем-то отвернулся к стене, и тут же свирепо рявкнул, — разотри мне лазурь, бездельник! Видишь, краска вот-вот застынет!
Стена пошла пузырями. Не веря своим глазам, Юрась потрогал рукой стену и ствол мамврийского дуба осыпался грязными хлопьями штукатурки. Бледный от бешенства, молодой изограф повернулся к виновато притихшим трудникам:
— Кто это сделал?! Кто и зачем оставил на ночь открытыми двери в храм?!
Пожилой мужичок с клочковатой бородкой, в которой застряли крошки, вышел вперёд:
— Ненароком оно всё вышло, мастер. Сам знаешь, вчера последнюю стенку закончили, обмыть надлежало. Выпили малость, с кем не бывает. Мужики по домам пошли, я, грешник, уснул в притворе, очнулся заполночь и до хаты поковылял, а протрезветь не протрезевеши был — видать и замок не повесил. Как на грех ночь дождливой была…
Юрась медленно смотрел на одутловатое, сонное лицо мужичка, на лохматые брови, поджатые губы, бородавку на правой щеке, большую и тёмную, с четырьмя чёрными волосками. Ему хотелось избить до смерти этого несчастного дурака, взять за жидкую бородёнку, швырнуть на пол и пинать ногами пока не вникнет — что, он курвин сын, натворил.
— Уходи от греха, добрый человек. Уходи, и чтоб я тебя никогда больше не видел.
— А платить за работу кто будет? — мужичонка глянул на Юрася и отступил.
— Хочешь я тебя князю отдам? Вот мол, батюшка Рогволод Всеславич, этот смерд фрески в притворе угробил, из-за него, скота, храм к сроку освящён не будет, казни его, ирода, а артель без вины не вини. Хочешь?
Краснобородый дюжий детина — староста трудников — шагнул вперёд:
— Держи его, братцы!
Виновник несчастья не успел и опомниться, как товарищи крепко взяли его под локти. Староста почесал в волосах, скинул шапку и обратился к Юрасю:
— Крутенек ты, мастер, но справедлив. Пусть князь-батюшка с виноватого и спрос держит.
Мужичонка растерянно завертел головой:
— За что?! Вместе ж пили, братцы!!! Горшеня! Карась! Ярила!!!
— Молчи, слушать тошно! — краснобородый староста показал бедолаге кулак, — все пили, один ты всех под плети подвёл.
Гулко стукнула дверь, в храм влетели принаряженные, отмытые подмастерья, держа под мышками тщательно укутанные в холст иконы. Немой Кош сиял как начищенная монета, Лев старался держаться степенно. Увидев стену, оба остановились.
— Как это вышло?
— Двери ночью были открыты. Ливень. Сырость. И спешная работа — говорил ведь Георгий, тщательно, тщательно и не-то-роп-ли-во выкладывать грунт, кутать его, чтобы не пересох и не перемок, — почти спокойно ответил Юрась.
Лев взглянул ему прямо в глаза и Юрась прочёл во взгляде товарища очевидную мысль: «Учитель этого не переживёт». Георгий слёг ещё в вересень, первой седмицей — трое суток подряд дул пронзительный ветер, он работал на холоде и возвращался домой в промокшей одежде. Застарелая грудная болезнь — недуг старых изографов, память о сквозняках, сырости и каменных плитах — чуть не загнала учителя в могилу. Стараниями княжьего лекаря-грека удалось достать редкостную и драгоценную каменную смолу, растолочь её и, смешав с парным молоком, каждый день отпаивать учителя. Сам князь Рогволод прислал больному легчайшее пуховое одеяло. Немой Кош раздобыл барсучьего жира. И учителю стало легче. Георгий задыхался в дурную погоду, хрипел по ночам, но ходил уже сам и надеялся, что послезавтра встанет к заутрене и пройдёт крёстный ход по случаю освящения храма. Если сейчас окажется, что работа порушена, одного княжьего гнева может хватить, чтобы тонкая ниточка жизни оборвалась.
— Ярила-трудник, отец родной! Выручай, на тебя и артель одна надёжа. Виноватому-то князь голову срубит, да и нас всех не пирогами пожалует. Сдюжите до ночи стены притвора вычистить, фреску снять и заново оштукатурить?
— Ты с ума сошёл, Юрась! — вскинулся Лев, — не успеешь!
— Успеем. За ночь разметим, за день распишем, за ночь краски высохнут.
Краснобородый покосился на артель, подошёл к стене, поскрёб её пальцем:
— Сдюжить-то можно… А не лучше ли на живую штукатурку подмазать, никто и не заметит по первости. А потом как храм освятят и князь-батюшка успокоится, снимем и перерисуем заново… — глянув на лицо Юрася, староста сменил тон: — сдюжим, мастер, отчего же не сдюжить. Так, братцы?
— Так! — угрюмо согласилась артель.
— Спасибо вам, братие. И Христом-богом молю, пусть этот рукосуй хоть бы нынче с глаз денется.
Ярила переглянулся с трудниками, кивнул и незадачливого питуха отпустили, наградив парой веских затрещин.
— У меня детки не евши… — попробовал поныть мужичонка.
— Если ты не уберёшься сейчас же — твои детки станут сиротками, — пообещал Юрась, — ступай по добру, а!!!
Когда обиженный хлопнул дверью с досады, Лев осторожно заметил:
— Последили бы, чтобы он здесь чего не пожёг или не напортачил по злобе.
Староста покачал головой:
— Слабоват будет пакостить.
— Тогда бог с ним, начинайте работу. Лёвка, оставь иконы в алтарной, бегите в мастерскую, тащите сюда припас и трите краски с Кошем напару. И Георгию чтобы — ни слова, ни полсловечка! — распорядился Юрась.
Краснобородый Ярила тут же начал командовать трудниками — кому снимать штукатурку, кому делать раствор. Изограф постоял немного, наблюдая, как осыпаются в мусор плоды четырёх дней труда. Замысел фресок принадлежал Георгию, но рисовал их уже Юрась с подмастерьями. Парни делали доличники, он — персты, лики и надписи, слава богу, что подчинился Георгию и выучился грамоте. От шума и пыли у Юрася разболелась голова. Он решил прогуляться по солнышку — пока штукатурка не встанет, делать всё равно нечего.
День стоял удивительно ясный для поздней осени.
…Держал дядько Козёл корчму в Новагороде. Скупой да злючий да портами вонючий — как есть козёл. Заглянул к нему забулдыга-варяг, с ладьи оземь бряк, на горе купцов да скряг. Не плечи у него, а плечищи, не усы а усищи, не кулаки — кулачищи, чтобы лупить почище. Входит злющий как волк, мол налей мне винища в долг, а иначе корчму разнесу по осколочкам. Козёл налил в корчагу медовую брагу, да и брякни губой: пей, варяг, чорт с тобой. Шёл тут мимо монах Данило, заглянул в корчму да смекнул, что к чему. Осенил корчагу крестом — а оттуда скок бес с хвостом. Как пошёл попивать винище, выбивать у бочонков днища — хоть святых выноси, а корчму не спасти. Бес как есть бесится, а Козёл под прилавком крестится. Хорошо монах со стропил беса не водой окропил, нечистый хвост поджал и к чертям убежал. О Козле в Новагороде боле ни слуху ни духу ни вони. А варяг живёт-поживает, куда ни зайдёт всяк ему наливает, потчуют дорогого гостя, да слезами исходят со злости — что тому варягу напиться, десяти пьяницам хватит утопиться. Тут и сказке конец, а кто слушал, тот козла с рогами во щах и скушал…
Ночами Юрасю снились синеокая дева Мария и птичий Христос в журавлиной стае. Он не стал рассказывать ни Мацьку ни Руже, из-за чего ушёл от изографа. Ушёл и ушёл, кончено дело. Тайком он наделал кисточек из ракитовых прутьев и беличьих хвостиков, иногда доставал их и водил по пустой доске, воображая, как и что бы нарисовал.
…Погружённого в свои мысли раззяву буквально выдернул на обочину добрый прохожий. Корзинка опрокинулась, красные ягоды легли под ноги коням. Придя в себя, Юрась воззрился на шествие. Княжич Мирослав Рогволодович возвращался из литовского похода во главе победоносной дружины. Развевался алый стяг с атакующим пардусом, ровным строем, подняв к небу копья, шли всадники, за ними громыхал щитами строй пешцев, влеклись нагруженные добычей телеги и последними ковыляли измученные пленники. Гордый княжич гарцевал впереди, прекрасный, словно Святой Георгий, солнце играло на его золотистых кудрях. Полочане приветствовали победителя, кричали ему хвалу. По толпе перекатывалось: истинный Рогволодович, заступник наш, достойный наследник князю. Изумлённый Юрась глядел на ненавистного врага, словно видел его впервые. А ведь правителю и подобает быть крепкосердечным, рубить наотмашь и казнить без жалости. Милосердного князя сожрёт его же родня, растерзают на части соседи или взбунтуется низшая чадь, как случалось, бунтовала она в Цареграде. «Если я для себя не знаю, где добро и где зло, если желая блага творю несчастья, кто дал мне право судить ближнего? Даже если и хочется перерезать этому ближнему гордую, белую шею?!». Юрась перекрестился, сплюнул в жаркую пыль и пошёл к скоморохову дому, бросив растоптанную корзинку.
Его уже ждали. Исхудавший, сутулый Лев сидел на крылечке и жадно прихлёбывал квас. За три месяца он повзрослел лет на пять — Юрась помнил товарища хмурым отроком, ныне же он видел молодого, усталого мужчину.
— Здравствуй, брат!
— Здравствуй! — ответил Юрась и замолчал. Лев тоже не спешил начинать разговор, внимательно разглядывая товарища. Тишину прервал звонкий голосок Ружи:
— Журка, зови гостя в дом! Что за дело друга на пороге держать?!
Лев покачал головой:
— И здесь ладно. Красивая она у тебя… Женился уже?
— Осенью свадьбу сыграем, — ответил Юрась, — как наставник?
— Здоров, — Лев замолчал снова, потом решился, — беда у нас, Юрась! Василий ушёл из артели.
— С чего бы это? — удивился Юрась, — он же вроде любимым учеником у Георгия был.
— Возгордился. Георгий очень тебя ценил, нам в пример ставил. А Василий почуял, что у наставника больше помощи нет, — Лев потупился, — из меня изограф пока не вышел, а из Коша никогда и не выйдет. Хорохориться начал, гонор показывать. Они поспорили — кому Христа писать на куполе, Георгий сам работать хотел, Василий упёрся. Учитель ему уступил, а этот упрямец про-пор-ци-и у фигуры не рассчитал. Христос, прости господи, раздутым словно пивной котёл получился, если снизу глядеть. Пришлось купол заново штукатурить. Георгий браниться стал зло, а у Василия гордость взыграла. Снял передник, бросил кисти в огонь и ушёл, поминай как звали…
Лев прищурился на товарища, ожидая сочувствия. Но Юрась молчал — он поступил немногим лучше. Лев потупился:
— Это… Юраська… Не сдюжим мы без тебя. Два с половиной месяца осталось. Нас трое, в полную силу работает только Георгий. Выручай! Дела не жаль — хоть учителя пожалей.
— Я думал, он знать обо мне не желает больше…
— Ты думал… думать надо было, когда изографию променял на девицу. У Георгия доброе сердце, попроси ты его по хорошему — отпустил бы и на пропитание выделил. А тебе ж не по-людски надо, встал в позу, что базилевс греческий, и давай вещать. Заумь это всё, брат, премудрость книжная. Многие знания…
— Многие печали. А у нас в Востраве говорили — меньше знаешь, крепче спишь. Погоди, я с невестой погутарю.
Притихшая Ружа смирно сидела у оконца, теребя платочек. Юрась подошёл, обнял её, поцеловал в мягкие волосы.
— Уйти мне надобно, ладушка… До осени, в мастерскую к учителю. В церкви роспись закончить надлежит к сроку, иначе князь Рогволод со всех головы поснимает. Сдюжишь тут без меня?
— К осени танцевать начну! Ты ж меня балуешь, что боярышню, шагу ступить не даёшь, — бодро ответила Ружа.
Юрась ожидал слёз и упрёков. Ружа моргала враз повлажневшими глазами и старательно улыбалась. Он обнял любушку, прижал к себе крепче, ощутил, как дрожат её плечи.
— Не знаю, как часто выйдет навещать… труд похоже предстоит хуже рабского. Если что случится — стучись в мастерскую, зови меня, или прямо в церковь иди. Ни о чём не тревожься, лада моя — всё будет хорошо, — твердил Юрась и чувствовал, какими пустыми кажутся его слова.
Ружа решительно вырвалась из его объятий:
— Долгие проводы, что долгие похороны. Не на рать идёшь, не за море уезжаешь… Я тебе обеды буду носить в церковь. Можно?
— Можно, — неловко улыбнулся Юрась.
Ружа быстро расцеловала в обе щеки:
— Журка-дурка! Ты без красок с тоски помрёшь. Собирайся давай, да беги!
— Ты у меня — лучшая! Другая б жена за рубаху держала, из дому не выпускала.
— Другая б за тебя не пошла, птица ты перелётная! — Ружа встала и похромала к печи, — может тебе творожничков спечь али блинов гречишных?
— Не на рать иду, не за море уезжаю! — рассмеялся Юрась, — оставь.
Все вещи он брать не стал — только смену одёжи, травы, свой нож и кисти. Остальное пусть в доме будет — где добро, там и хозяин. Ружа сунула-таки «на дорогу» баклажку квасу и большой пряник. …Пока суд да беседа, Лев задремал на крылечке — устал бедняга сверх всякой меры. Когда Юрась тряхнул его за плечо, он проснулся не сразу, бессмысленно таращил глаза, потом разом вскочил:
— Всё ладно?
— Да, брат. Где Георгий сейчас, в церкви?
— Иоанна Предтечу пишет, по лесам аки векша карабкается. Старенький он уже — под куполом ползать.
— Пойдём. Повинюсь — пусть берёт обратно.
…Если бы не приземистый, похожий на шлем купол с простым крестом, храм походил бы на хоромы боярина — княжьи терема ставили куда пышнее. Невысокий, белёный, крытый новенькой черепицей, он стоял над берегом, словно молодой воин в дозоре. В полукруглой арке над самым входом были выложены мозаикой двенадцать апостолов. На окованных медью дверях красовались львиные морды с ручками-кольцами в оскаленных пастях. Лев вошёл первым, Юрась задержался у входа… Христос Пантократор смотрел на него с купола, свет из узких окошек делал живыми глаза Спасителя. Юрий, изограф из Востравы, медленно встал на колени, потом лёг наземь, лбом к полу: «Прости!». Ни молитвы ни речи, только прости, прости меня Господи, дурака!!! Не отымай благодати.
Вот за этим и писали византийские мастера лики в куполе — чтобы падали грешники ниц под божьим взором и поднимались прощёнными. Вокруг Пантократора по диаметру барабана сурово хмурили брови семь ангелов по закомарам встали апостолы, точнее три из них уже были закончены, а четвёртого — яростного Иоанна с мечом — Георгий дописывал, оставались только край голубой туники и персты, сжимающие рукоять. Мастер так же свирепо щурился, быстро двигая кистью, так же кашлял, так же самозабвенно не замечал ничего вокруг. Отряхнув одежду, Юрась присел на корточки и стал ждать. Вокруг суетились рабочие, перетаскивая с места на место деревянные лестницы, пахло красками, известью и смолой. Заполошно чирикая, носился под куполом воробей. …Оскользнувшись на досках, Георгий выронил кисть и столкнул вниз плошку с растёртой краской — венецианская лазурь забрызгала истоптанный пол. Учитель коротко выругался и щёлкнул пальцами:
— Живо!
Кисти были у Коша — Юрась вынул три разом и споро полез наверх, по скрипучей лесенке. Георгий обернулся, протягивая ладонь за черенком:
— Краску то… Господи… Мальчик мой!!!
От того, как стремительно просветлело лицо учителя, Юрасю стало до одури стыдно. Он эти месяцы жрал себя, мол извергли паршивого агнца из божьего стада в геенну огненную. А вот мысли, что сам себе создал свой ад — не возникало. И сочувствия к наставнику, который лишился ученика — тоже. Георгий коротко обнял блудного подмастерья, Юрась успел услышать, как часто и глухо бьётся под власяницей усталое сердце.
— Всё будет хорошо, Юрий! Теперь мы справимся, — выдохнул учитель, зачем-то отвернулся к стене, и тут же свирепо рявкнул, — разотри мне лазурь, бездельник! Видишь, краска вот-вот застынет!
ГЛАВА 10
Стена пошла пузырями. Не веря своим глазам, Юрась потрогал рукой стену и ствол мамврийского дуба осыпался грязными хлопьями штукатурки. Бледный от бешенства, молодой изограф повернулся к виновато притихшим трудникам:
— Кто это сделал?! Кто и зачем оставил на ночь открытыми двери в храм?!
Пожилой мужичок с клочковатой бородкой, в которой застряли крошки, вышел вперёд:
— Ненароком оно всё вышло, мастер. Сам знаешь, вчера последнюю стенку закончили, обмыть надлежало. Выпили малость, с кем не бывает. Мужики по домам пошли, я, грешник, уснул в притворе, очнулся заполночь и до хаты поковылял, а протрезветь не протрезевеши был — видать и замок не повесил. Как на грех ночь дождливой была…
Юрась медленно смотрел на одутловатое, сонное лицо мужичка, на лохматые брови, поджатые губы, бородавку на правой щеке, большую и тёмную, с четырьмя чёрными волосками. Ему хотелось избить до смерти этого несчастного дурака, взять за жидкую бородёнку, швырнуть на пол и пинать ногами пока не вникнет — что, он курвин сын, натворил.
— Уходи от греха, добрый человек. Уходи, и чтоб я тебя никогда больше не видел.
— А платить за работу кто будет? — мужичонка глянул на Юрася и отступил.
— Хочешь я тебя князю отдам? Вот мол, батюшка Рогволод Всеславич, этот смерд фрески в притворе угробил, из-за него, скота, храм к сроку освящён не будет, казни его, ирода, а артель без вины не вини. Хочешь?
Краснобородый дюжий детина — староста трудников — шагнул вперёд:
— Держи его, братцы!
Виновник несчастья не успел и опомниться, как товарищи крепко взяли его под локти. Староста почесал в волосах, скинул шапку и обратился к Юрасю:
— Крутенек ты, мастер, но справедлив. Пусть князь-батюшка с виноватого и спрос держит.
Мужичонка растерянно завертел головой:
— За что?! Вместе ж пили, братцы!!! Горшеня! Карась! Ярила!!!
— Молчи, слушать тошно! — краснобородый староста показал бедолаге кулак, — все пили, один ты всех под плети подвёл.
Гулко стукнула дверь, в храм влетели принаряженные, отмытые подмастерья, держа под мышками тщательно укутанные в холст иконы. Немой Кош сиял как начищенная монета, Лев старался держаться степенно. Увидев стену, оба остановились.
— Как это вышло?
— Двери ночью были открыты. Ливень. Сырость. И спешная работа — говорил ведь Георгий, тщательно, тщательно и не-то-роп-ли-во выкладывать грунт, кутать его, чтобы не пересох и не перемок, — почти спокойно ответил Юрась.
Лев взглянул ему прямо в глаза и Юрась прочёл во взгляде товарища очевидную мысль: «Учитель этого не переживёт». Георгий слёг ещё в вересень, первой седмицей — трое суток подряд дул пронзительный ветер, он работал на холоде и возвращался домой в промокшей одежде. Застарелая грудная болезнь — недуг старых изографов, память о сквозняках, сырости и каменных плитах — чуть не загнала учителя в могилу. Стараниями княжьего лекаря-грека удалось достать редкостную и драгоценную каменную смолу, растолочь её и, смешав с парным молоком, каждый день отпаивать учителя. Сам князь Рогволод прислал больному легчайшее пуховое одеяло. Немой Кош раздобыл барсучьего жира. И учителю стало легче. Георгий задыхался в дурную погоду, хрипел по ночам, но ходил уже сам и надеялся, что послезавтра встанет к заутрене и пройдёт крёстный ход по случаю освящения храма. Если сейчас окажется, что работа порушена, одного княжьего гнева может хватить, чтобы тонкая ниточка жизни оборвалась.
— Ярила-трудник, отец родной! Выручай, на тебя и артель одна надёжа. Виноватому-то князь голову срубит, да и нас всех не пирогами пожалует. Сдюжите до ночи стены притвора вычистить, фреску снять и заново оштукатурить?
— Ты с ума сошёл, Юрась! — вскинулся Лев, — не успеешь!
— Успеем. За ночь разметим, за день распишем, за ночь краски высохнут.
Краснобородый покосился на артель, подошёл к стене, поскрёб её пальцем:
— Сдюжить-то можно… А не лучше ли на живую штукатурку подмазать, никто и не заметит по первости. А потом как храм освятят и князь-батюшка успокоится, снимем и перерисуем заново… — глянув на лицо Юрася, староста сменил тон: — сдюжим, мастер, отчего же не сдюжить. Так, братцы?
— Так! — угрюмо согласилась артель.
— Спасибо вам, братие. И Христом-богом молю, пусть этот рукосуй хоть бы нынче с глаз денется.
Ярила переглянулся с трудниками, кивнул и незадачливого питуха отпустили, наградив парой веских затрещин.
— У меня детки не евши… — попробовал поныть мужичонка.
— Если ты не уберёшься сейчас же — твои детки станут сиротками, — пообещал Юрась, — ступай по добру, а!!!
Когда обиженный хлопнул дверью с досады, Лев осторожно заметил:
— Последили бы, чтобы он здесь чего не пожёг или не напортачил по злобе.
Староста покачал головой:
— Слабоват будет пакостить.
— Тогда бог с ним, начинайте работу. Лёвка, оставь иконы в алтарной, бегите в мастерскую, тащите сюда припас и трите краски с Кошем напару. И Георгию чтобы — ни слова, ни полсловечка! — распорядился Юрась.
Краснобородый Ярила тут же начал командовать трудниками — кому снимать штукатурку, кому делать раствор. Изограф постоял немного, наблюдая, как осыпаются в мусор плоды четырёх дней труда. Замысел фресок принадлежал Георгию, но рисовал их уже Юрась с подмастерьями. Парни делали доличники, он — персты, лики и надписи, слава богу, что подчинился Георгию и выучился грамоте. От шума и пыли у Юрася разболелась голова. Он решил прогуляться по солнышку — пока штукатурка не встанет, делать всё равно нечего.
День стоял удивительно ясный для поздней осени.
