Ружа за четверо с половиною суток ни разу не открыла глаза. Она с трудом пила с ложки, точнее глотала попавшую в рот воду. От неё пахло скверной, ужасом и болезнью. На переломы удалось наложить лубки, только раны не заживали. Старуха милосердно взяла на себя самый грязный уход за больной, но Юрасю хватало и того, что он видел. Вместо красавицы, щебетуньи и легконожки — измученное, тающее на глазах тело. В какой-то момент он испугался, что любовь умрёт, задохнувшись от смрада. Юрасю были противны кровавые тряпки, которые раз за разом выносила старуха, волны липкого пота и слюни по подбородку. Чтобы справиться с мерзостью, он гнул себя тяжким трудом, вычистил всю халупу, сам перестирал вещи, чтобы всякий раз класть под больную свежее и укрывать чистым, стряпал кашу и щи, бегал на торжище в поисках самых трав и снадобий, которые просила старуха. И молился, молился, молился… может это Христос покарал его за кощунственную икону?
— Эй гляди-ка… — баба Яся дёрнула паренька за рукав.
Юрась увидел — личико Ружи заострилось и раскраснелось, мелкие бисеринки пота покрыли кожу:
— Что это с ней?
— Началось, — удовлетворённо проворчала старуха, — часа за три решится, будет жить или помрёт. Шёл бы ты погулять, малыш, а не то вас двоих разом хоронить придётся. Я с Мораной сама поборюсь, мне тут лишние не нужны.
— А ты не… — Юрась не договорил.
— Нет. Не бойся. Разве если сама попросит.
Юрась наклонился поцеловать горячую щёку. Бессмысленные синие-синие глаза раскрылись и глянули на него, не узнавая.
— Ступай, ступай! — подняла его баба Яся, — может и выживет твоя лада.
Тихонько притворив дверь, Юрась вышел на улицу. Воздух был свежим и влажным — прошла гроза. В ярком солнце красовалась молодая листва, шустрые ручейки несли вдоль дорог вороха белых-белых сброшенных лепестков. Малышня из соседних домов упоённо плескалась в лужах. Прошла пузатая молодуха в белой рубахе и распахнутой на круглом животе понёве — некрасивое, курносое лицо женщины лучилось счастьем. Проехал на толстом мерине княжий тиун. Пробежался звонкоголосый разносчик: подружки-дружки, рррраскупай пирожки! Из чьего-то окна пахло гречневой кашей с грибами, из чьих-то дверей вытолкали пьянчугу. Жизнь продолжалась.
Ноги сами привели Юрася к высокому берегу Двины, где они с Ружей не раз сиживали в лучшие дни. Случалось, он засыпал, положив голову ей на колени, млея, когда любимая гладила его по волосам. На шумливую, шаловливую Ружу редко находил тихий стих, но когда ей хотелось быть нежной — никакое железо не выстояло бы против этого шёлка. Они обнимались, лёжа в густой траве, целовались, пока не распухали губы, изучали друг друга с жадной неловкостью. Будь хоть кто-то из них поопытней — непременно случился бы грех, но невинность удержала их в чистоте. Обнимая подругу, он шептал: я останусь с тобой навсегда. Из любого далёка журавли прилетают весной на родные луга. Так и я из любой разлуки вернусь к тебе… Юрась стиснул кулаки. Навсегда — до первой размолвки? До первой болезни? До первой беды? Седмицу назад он думал, что готов отдать половину жизни, чтобы вторую провести рядом с милой. Нынче же — Ружа может умереть. Может, уже умерла… Язычники давали обеты на собственной крови, он же христианин. Юрась прочёл молитву и, положив руку на медный крестик, поклялся: выживет Ружа, буду водить её как жену, и почитать как жену до смерти — даже если придётся водить её под руки. Если умрёт — другой жены не возьму, постригусь, как Георгий, в монахи. Охотники знают: подстрели журавлиху, журавль так и будет возвращаться в пустое гнездо один. …А к Мирославу Рогволодовичу отдельный должок копится…
Юрась сел на землю, прислонился спиной к тёплому валуну и сам не заметил, как задремал. Когда он открыл глаза — солнышко рыжим боком уже касалось тёмной двинской воды. На ходу кляня себя всеми бранными словами, которые знал, он припустил к скомороховой развалюхе. Баба Яся сидела у входа и неторопливо полоскала в корыте какие-то тряпки. Она встретила Юрася улыбкой:
— Пришла в себя твоя краля. Переломилась вживь. Если раны очистятся — на ноги встанет. Коли богу будет угодно, а вам с её батькой нехлопотно — почитай, как прежде начнёт скакать, разве что на канат ей лучше не подыматься. А сейчас не беспокой её, — старуха загородила вход в хату, — пусть спит.
Счастливый Юрась расцеловал старуху в тёплые щёки и помчался по улицам, куда глаза глядят. Радость переполняла его, а прохожие верно думали «пьяный». Парнишка сам не заметил, как оказался перед мастерской и только подле дверей вспомнил, что ни разу за эти дни не сообщил о себе наставнику. На стук в дверь выглянул сонный Лев и сердито впустил его внутрь:
— Явился, бродяга! Георгий нас по всему городу гонял — мол, утонул его драгоценный Юрасик в какой канаве или воры зарезали или дурные люди обидели. Голодный, небось?
Юрась кивнул. Лев отвёл его в кухню, вручил миску холодной каши, налил квасу, налил себе тоже и сел рядом на скамью:
— Георгий молитвы читал по чёткам, места себе не находил. Васька больше всех суетился, а сам ходил гоголем. Кош из Двины утопленника выволок, а утопленник утопленницей оказался.
— Правда что ли? — сделал вид, что удивился Юрась.
— Чистая правда! А ещё к нам сам князь пожаловал, Рогволод Всеславич.
— Это ещё зачем? — встрепенулся Юрась (неужели проведал про Мирославовы злодеяния).
— Георгия бранил и торопил, словно смерда нерадивого. К Рождеству огласят, а к будущей Пасхе соберутся венчать великого князя Ярополка Святославича и Рогнеду, младшую нашего князюшки. Рогволод хочет свадьбу здесь в Полоцке, и только потом отпустить молодых в Киев.
— А при чём тут Георгий?
— А при том, что до начала листопада храм Иоанна Предтечи надлежит закончить и освятить. Иначе князь грозится выгнать изографа с подмастерьями вон из города и ни рваной ногаты им за работу не даст. Так что, братец, всё лето нам с тобой спины ломать под куполом. Наставник вон до сих пор не вернулся — следит, как штукатурку кладут.
— Беда у меня, Лёвка. Я сейчас не смогу работать.
— Почему это вдруг? — Лев удивлённо заморгал, — ааа… в дрянное дело вляпался, а теперь из города бежать надо?
— У меня невеста разбилась, почти что насмерть. За ней ходить нужно. Пока она на ноги не начнёт вставать, не могу её одну оставить — я обет дал.
Не успел подмастерье возразить, как в кухню вошёл Георгий. Юрась вскочил, учитель обнял его:
— Слава богу, ты жив, мальчик мой! Я боялся, что больше не увижу…
— Наставник, мне придётся оставить вас, пока Ружа не выздоровеет.
Георгий изменился в лице:
— Эта твоя невеста?
— Да, она захворала тяжко, я ей нужен сейчас. Встанет на ноги — вернусь тотчас.
— Ты уже знаешь, что нам до осени нужно закончить роспись?
— Да, учитель.
— Собирайся и уходи.
Юрась молча поклонился учителю, отправился в горенку к подмастерьям, собрал нехитрые пожитки и вышел вон. Немой Кош захлопнул за ним двери.
…Мацько был уже дома. Баба Яся сказала, что Ружа будет здорова, и старик радовался так же сильно, как за день того — скорбел. Юрася он принял радушно, хоть и с издёвкой «Гол как кол, соколик-зять, ничего с него не взять». К ядовитому языку скомороха не сразу привыкнешь… Старик велел Юрасю столоваться и ночевать в его халупе, как под кровом у кровных родителей. Юрась обнял его и пообещал, что будет почитать Мацько как родного отца.
Похлебав позавчерашних щей, старик уснул. Ружа тоже спала и дыхание её стало легче. Неугомонная баба Яся парила в чугунке какие-то травы. Юрась уснуть не мог. Ему было тошно, как, наверное, никогда в жизни. Давно ли спрашивали его: предашь ли учителя ради любимой? И вот, предал. Пётр сказал: я не знаю этого человека. Иуда проклятый побежал к иудеям. А он — бросил Георгия и товарищей-подмастерьев. Стерво смердящее, пёс блажливый, зверь ехидна что жрёт и родителя своего. Юрась поднялся с лавки, глотнул воды в сенях, взгляд упал на рушник с парсуной — правда что ли сжечь проклятую доску, с неё всё началось. Не вник в старую мудрость, решил по-своему сотворить — и сотворил добро полной мерой. Растревоженная баба Яся сунулась вслед за ним в сени:
— Что за беда у тебя, малыш?
— Я мужчина и сам решу, — огрызнулся Юрась и тотчас спохватился, — прости, баба Яся. Поступил дурно, с меня и спрос. Подумать одному надо…
Старуха уважительно оглядела его:
— Ишь ты! На крыло только встал журавлёнок и уже норовит клеваться. Твой спрос, надо будет — расскажешь.
Юрась вышел за калитку, прошёлся по тёмной улице. …Исповедаться бы — так на весь Полоцк два священника, и ни один не проснётся за ради дурня, которому за полночь каяться подоспело. Мой грех, сам его и понесу. Господь простит. Он Петра простил и Магдалину блудницу простил и разбойника на кресте простил и Иуду бы тоже простил, если б Иуда раскаялся. Как говорилось в притче — все мы зёрна в божьей ладони, ему решать кого сеять, кого жать, кого жечь, словно плевел в пламени неугасимом. Господней волей всё сладится, никому Христос не даёт ноши тяжелее, чем можно вынести. Моё дело сейчас — чтобы Ружа встала. Полегчает ей — учителю в ноги брошусь, прощения попрошу. Не простит — в Витебск поедем или в сам Киев. От ремесла всё едино не отступлюсь…
В халупе уже все спали. Крадучись, Юрась пробрался до своей лавки, лёг и закрыл глаза. Растолкала его баба Яся:
— Просыпайся, Журавушка, хватит бока отлёживать! Ишь засоня, день да ночь спишь.
— Быть не может!
— Глянь, рассвет на дворе. Ты пришёл — полночи спал, день и ещё ночь. Вставай, личико белое ополосни и ступай к твоей ладушке — очнулась ещё вчера, тебя зовёт.
Юрась вскочил как ужаленный и бросился к Ружиной постели. Баба Яся тихонечко вышла в сени, притворила дверь. Юрась увидел глаза Ружи — ввалившиеся, измученные, но такие же ясно-синие, жаркие как и в день первой встречи — и заново утонул в них. Ружа шевельнула ресницами, улыбнулась тихонько:
— Любый!
Юрась пал на колени и стал без разбору покрывать поцелуями горячие руки, трудно дышащую грудь, пересохшие губы, влажные волосы, солёные от слёз ресницы. Девушка обняла его. Казалось объятия разорвать невозможно, но на печи завозился, раскашлялся старик скоморох — и влюбленные отпрянули друг от друга.
— Спит ещё, — шепнула Ружа и откинулась на подушки, — Ты не думай, я встану. Ведовица сказала, ноги будут ходить, а я знаю — танцевать тоже будут. Билась уже, не раз — потому и замуж идти не хотела. Гляди!
Она спокойно подняла сорочку до шеи и Юрась увидел… Розовый шрам вдоль рёбер он заметил мельком, а от острых, крепких грудей не мог отвести взгляд.
— Очень страшно? — тихо спросила Ружа.
— Дура ты!
Ружа пихнула его: «Сам дурак!» и тут же скривилась от боли.
Юрась перевёл дыхание:
— Оба мы дураки! Осенью, как храм встанет, обвенчаемся. И попробуй хоть полсловом мне возразить. А сейчас давай-ка поешь — нюхом чую, баба Яся киселя наварила с черникой.
Он споро достал из печи ещё тёплый чугунок, налил в плошку духмяного киселя и хотел было сам покормить Ружу, но та отказалась со смехом — мол ложку уже в руках удержать может. Мацько всё ещё спал. Баба Яся снова возилась с травками — убедившись, что больная ожила, старуха собралась возвращаться в свою чащобу. Юрась решил, пока время есть, разобрать свои вещи. Достал суму, пересмотрел рубахи с портами (вся одежда перепачкана красками), подержал в руках отцовский пояс — бог даст, своему сыну подарит… И наткнулся на связку высохших ивовых прутьев, покрытых бурыми пятнами. Он совсем забыл про ракитовый куст, у которого с веток капала кровь. А тут и случай представился.
— Баба Яся, скажи мне — отчего с куста руда каплет, будто с раненого?
Старуха оставила свои травы, задумалась, накрутила на палец седую косицу:
— По всякому случается. Бывают кусты-душегубцы, в которых порченые древяницы живут, бывают проклятые места на которых и зверь и птица и дерево мирное — всё чудит. А где ты такое видал, Журка?
Юрась протянул старухе связку прутьев. Она внимательно разглядела их, потрогала, обнюхала, поводила над ветками серебряной лунницей с шеи, переломила один прутик, взглянула на тёмную капельку…
— Ты зачем эти ветки резал?
— Для кистей. Чтобы иконы писать, нет удобней кистей с черенками из ивы.
— Похоже, куст на чьей-то могиле вырос. Душа неупокоенная, без вины загубленная помощи просит. Будь это камыш, вырезал бы свирель, да услышал, чьим голосом запоёт. Хочешь помочь — сделай кисти, как собирался.
— И что будет?
— Бог весть… — покачала головой баба Яся.
Юрась опасливо убрал прутья на дно сумы. Если так — сделаем кисти, помолимся, чтобы зла на них не было — и сделаем. Только когда ему кисти снова понадобятся? …И в кого ж он такой дурной уродился? Он вышел в сени, развернул рушник — парсуна была цела, краски встали. Рыжекудрая дева Мария улыбалась беспечно и радостно, у ног её цвели розы, вокруг кувыркались голуби. Прикусив от волнения губы, Юрась вернулся с доской в дом. Утомлённая Ружа опять дремала. Вот проснётся и скажет — понравилось ли…
Липень выдался на удивление ладным — в меру жарким, в меру дождливым. По садам зарумянились вишни, по светлым рощицам закраснели россыпи земляники, у детишек — кого ни встреть — потемнели от ягод губы и щёки. Юрась тоже решил побаловать Ружу, а заодно отнести лакомства деткам Кривого Зайца. Он навестил мастера, как только Руже стало полегче. Мыська всё-таки умерла по весне, неотвязный кашель доконал слабенькую девчурку. А Малушка была здорова и Ходятка подрастал справным отроком — год, другой и будет отцу подмастерьем во всю силу. Самое же удивительное — Заяц опять женился. Супруга его была дородна, крепкотела, плодовита — судя по животу, ждала она двойню, а то и тройню. И смотря по тому, как косился на благоверную Заяц, он уже пожалел о своем решении – но увы, сделанного не воротишь. Златокузнец снова предложил возвращаться и даже пообещал платить, Юрась сказал, что подумает. Возня с тиглем и проволокой больше не прельщала его. Заработать на жизнь оказалось просто — ещё будучи у Георгия он удивлялся, что в Полоцке почти не видно корзинок — не плотных берестяных туесов, а простых плетёных корзинок, с которыми одинаково ловко и в лес по грибы и на рынок за всякой снедью. Как только выдалось свободное время, Юрась нарубил лозняка, испортил две-три заготовки и начал делать может и не самые ладные, но прочные и удобные корзины. Торговать подрядили соседского паренька за долю с выручки, и Юрась больше не беспокоился, что ест чужой хлеб.
Ружа наконец встала на ноги. Пока тяжко, с трудом и болью, иногда со слезами — но она ходила и упорно разминала едва сросшиеся мышцы. Она была упряма — даже зная её, Юрась не ожидал от девицы железной воли. Порой хотелось остановить, попросить, чтоб не мучила себя, не растравляла старые раны. Но Ружа сказала, что если уж идти замуж, то на своей свадьбе она будет плясать всю ночь. «Будешь-будешь» пообещал Мацько и ввернул такое, что Ружа с Юрасем покраснели и долго не поднимали друг на друга глаза. «Что зарделись, — фыркнул старик, — дело-то молодое». …Как только у Ружи спал жар и она смогла подниматься, Юрась переселился в сарай, ночевал на сене.. Он боялся не удержаться — соблазнительно сладко было лежать без сна, чувствуя, как легко дышит любушка — только протяни руку к живому теплу.
— Эй гляди-ка… — баба Яся дёрнула паренька за рукав.
Юрась увидел — личико Ружи заострилось и раскраснелось, мелкие бисеринки пота покрыли кожу:
— Что это с ней?
— Началось, — удовлетворённо проворчала старуха, — часа за три решится, будет жить или помрёт. Шёл бы ты погулять, малыш, а не то вас двоих разом хоронить придётся. Я с Мораной сама поборюсь, мне тут лишние не нужны.
— А ты не… — Юрась не договорил.
— Нет. Не бойся. Разве если сама попросит.
Юрась наклонился поцеловать горячую щёку. Бессмысленные синие-синие глаза раскрылись и глянули на него, не узнавая.
— Ступай, ступай! — подняла его баба Яся, — может и выживет твоя лада.
Тихонько притворив дверь, Юрась вышел на улицу. Воздух был свежим и влажным — прошла гроза. В ярком солнце красовалась молодая листва, шустрые ручейки несли вдоль дорог вороха белых-белых сброшенных лепестков. Малышня из соседних домов упоённо плескалась в лужах. Прошла пузатая молодуха в белой рубахе и распахнутой на круглом животе понёве — некрасивое, курносое лицо женщины лучилось счастьем. Проехал на толстом мерине княжий тиун. Пробежался звонкоголосый разносчик: подружки-дружки, рррраскупай пирожки! Из чьего-то окна пахло гречневой кашей с грибами, из чьих-то дверей вытолкали пьянчугу. Жизнь продолжалась.
Ноги сами привели Юрася к высокому берегу Двины, где они с Ружей не раз сиживали в лучшие дни. Случалось, он засыпал, положив голову ей на колени, млея, когда любимая гладила его по волосам. На шумливую, шаловливую Ружу редко находил тихий стих, но когда ей хотелось быть нежной — никакое железо не выстояло бы против этого шёлка. Они обнимались, лёжа в густой траве, целовались, пока не распухали губы, изучали друг друга с жадной неловкостью. Будь хоть кто-то из них поопытней — непременно случился бы грех, но невинность удержала их в чистоте. Обнимая подругу, он шептал: я останусь с тобой навсегда. Из любого далёка журавли прилетают весной на родные луга. Так и я из любой разлуки вернусь к тебе… Юрась стиснул кулаки. Навсегда — до первой размолвки? До первой болезни? До первой беды? Седмицу назад он думал, что готов отдать половину жизни, чтобы вторую провести рядом с милой. Нынче же — Ружа может умереть. Может, уже умерла… Язычники давали обеты на собственной крови, он же христианин. Юрась прочёл молитву и, положив руку на медный крестик, поклялся: выживет Ружа, буду водить её как жену, и почитать как жену до смерти — даже если придётся водить её под руки. Если умрёт — другой жены не возьму, постригусь, как Георгий, в монахи. Охотники знают: подстрели журавлиху, журавль так и будет возвращаться в пустое гнездо один. …А к Мирославу Рогволодовичу отдельный должок копится…
Юрась сел на землю, прислонился спиной к тёплому валуну и сам не заметил, как задремал. Когда он открыл глаза — солнышко рыжим боком уже касалось тёмной двинской воды. На ходу кляня себя всеми бранными словами, которые знал, он припустил к скомороховой развалюхе. Баба Яся сидела у входа и неторопливо полоскала в корыте какие-то тряпки. Она встретила Юрася улыбкой:
— Пришла в себя твоя краля. Переломилась вживь. Если раны очистятся — на ноги встанет. Коли богу будет угодно, а вам с её батькой нехлопотно — почитай, как прежде начнёт скакать, разве что на канат ей лучше не подыматься. А сейчас не беспокой её, — старуха загородила вход в хату, — пусть спит.
Счастливый Юрась расцеловал старуху в тёплые щёки и помчался по улицам, куда глаза глядят. Радость переполняла его, а прохожие верно думали «пьяный». Парнишка сам не заметил, как оказался перед мастерской и только подле дверей вспомнил, что ни разу за эти дни не сообщил о себе наставнику. На стук в дверь выглянул сонный Лев и сердито впустил его внутрь:
— Явился, бродяга! Георгий нас по всему городу гонял — мол, утонул его драгоценный Юрасик в какой канаве или воры зарезали или дурные люди обидели. Голодный, небось?
Юрась кивнул. Лев отвёл его в кухню, вручил миску холодной каши, налил квасу, налил себе тоже и сел рядом на скамью:
— Георгий молитвы читал по чёткам, места себе не находил. Васька больше всех суетился, а сам ходил гоголем. Кош из Двины утопленника выволок, а утопленник утопленницей оказался.
— Правда что ли? — сделал вид, что удивился Юрась.
— Чистая правда! А ещё к нам сам князь пожаловал, Рогволод Всеславич.
— Это ещё зачем? — встрепенулся Юрась (неужели проведал про Мирославовы злодеяния).
— Георгия бранил и торопил, словно смерда нерадивого. К Рождеству огласят, а к будущей Пасхе соберутся венчать великого князя Ярополка Святославича и Рогнеду, младшую нашего князюшки. Рогволод хочет свадьбу здесь в Полоцке, и только потом отпустить молодых в Киев.
— А при чём тут Георгий?
— А при том, что до начала листопада храм Иоанна Предтечи надлежит закончить и освятить. Иначе князь грозится выгнать изографа с подмастерьями вон из города и ни рваной ногаты им за работу не даст. Так что, братец, всё лето нам с тобой спины ломать под куполом. Наставник вон до сих пор не вернулся — следит, как штукатурку кладут.
— Беда у меня, Лёвка. Я сейчас не смогу работать.
— Почему это вдруг? — Лев удивлённо заморгал, — ааа… в дрянное дело вляпался, а теперь из города бежать надо?
— У меня невеста разбилась, почти что насмерть. За ней ходить нужно. Пока она на ноги не начнёт вставать, не могу её одну оставить — я обет дал.
Не успел подмастерье возразить, как в кухню вошёл Георгий. Юрась вскочил, учитель обнял его:
— Слава богу, ты жив, мальчик мой! Я боялся, что больше не увижу…
— Наставник, мне придётся оставить вас, пока Ружа не выздоровеет.
Георгий изменился в лице:
— Эта твоя невеста?
— Да, она захворала тяжко, я ей нужен сейчас. Встанет на ноги — вернусь тотчас.
— Ты уже знаешь, что нам до осени нужно закончить роспись?
— Да, учитель.
— Собирайся и уходи.
Юрась молча поклонился учителю, отправился в горенку к подмастерьям, собрал нехитрые пожитки и вышел вон. Немой Кош захлопнул за ним двери.
…Мацько был уже дома. Баба Яся сказала, что Ружа будет здорова, и старик радовался так же сильно, как за день того — скорбел. Юрася он принял радушно, хоть и с издёвкой «Гол как кол, соколик-зять, ничего с него не взять». К ядовитому языку скомороха не сразу привыкнешь… Старик велел Юрасю столоваться и ночевать в его халупе, как под кровом у кровных родителей. Юрась обнял его и пообещал, что будет почитать Мацько как родного отца.
Похлебав позавчерашних щей, старик уснул. Ружа тоже спала и дыхание её стало легче. Неугомонная баба Яся парила в чугунке какие-то травы. Юрась уснуть не мог. Ему было тошно, как, наверное, никогда в жизни. Давно ли спрашивали его: предашь ли учителя ради любимой? И вот, предал. Пётр сказал: я не знаю этого человека. Иуда проклятый побежал к иудеям. А он — бросил Георгия и товарищей-подмастерьев. Стерво смердящее, пёс блажливый, зверь ехидна что жрёт и родителя своего. Юрась поднялся с лавки, глотнул воды в сенях, взгляд упал на рушник с парсуной — правда что ли сжечь проклятую доску, с неё всё началось. Не вник в старую мудрость, решил по-своему сотворить — и сотворил добро полной мерой. Растревоженная баба Яся сунулась вслед за ним в сени:
— Что за беда у тебя, малыш?
— Я мужчина и сам решу, — огрызнулся Юрась и тотчас спохватился, — прости, баба Яся. Поступил дурно, с меня и спрос. Подумать одному надо…
Старуха уважительно оглядела его:
— Ишь ты! На крыло только встал журавлёнок и уже норовит клеваться. Твой спрос, надо будет — расскажешь.
Юрась вышел за калитку, прошёлся по тёмной улице. …Исповедаться бы — так на весь Полоцк два священника, и ни один не проснётся за ради дурня, которому за полночь каяться подоспело. Мой грех, сам его и понесу. Господь простит. Он Петра простил и Магдалину блудницу простил и разбойника на кресте простил и Иуду бы тоже простил, если б Иуда раскаялся. Как говорилось в притче — все мы зёрна в божьей ладони, ему решать кого сеять, кого жать, кого жечь, словно плевел в пламени неугасимом. Господней волей всё сладится, никому Христос не даёт ноши тяжелее, чем можно вынести. Моё дело сейчас — чтобы Ружа встала. Полегчает ей — учителю в ноги брошусь, прощения попрошу. Не простит — в Витебск поедем или в сам Киев. От ремесла всё едино не отступлюсь…
В халупе уже все спали. Крадучись, Юрась пробрался до своей лавки, лёг и закрыл глаза. Растолкала его баба Яся:
— Просыпайся, Журавушка, хватит бока отлёживать! Ишь засоня, день да ночь спишь.
— Быть не может!
— Глянь, рассвет на дворе. Ты пришёл — полночи спал, день и ещё ночь. Вставай, личико белое ополосни и ступай к твоей ладушке — очнулась ещё вчера, тебя зовёт.
Юрась вскочил как ужаленный и бросился к Ружиной постели. Баба Яся тихонечко вышла в сени, притворила дверь. Юрась увидел глаза Ружи — ввалившиеся, измученные, но такие же ясно-синие, жаркие как и в день первой встречи — и заново утонул в них. Ружа шевельнула ресницами, улыбнулась тихонько:
— Любый!
Юрась пал на колени и стал без разбору покрывать поцелуями горячие руки, трудно дышащую грудь, пересохшие губы, влажные волосы, солёные от слёз ресницы. Девушка обняла его. Казалось объятия разорвать невозможно, но на печи завозился, раскашлялся старик скоморох — и влюбленные отпрянули друг от друга.
— Спит ещё, — шепнула Ружа и откинулась на подушки, — Ты не думай, я встану. Ведовица сказала, ноги будут ходить, а я знаю — танцевать тоже будут. Билась уже, не раз — потому и замуж идти не хотела. Гляди!
Она спокойно подняла сорочку до шеи и Юрась увидел… Розовый шрам вдоль рёбер он заметил мельком, а от острых, крепких грудей не мог отвести взгляд.
— Очень страшно? — тихо спросила Ружа.
— Дура ты!
Ружа пихнула его: «Сам дурак!» и тут же скривилась от боли.
Юрась перевёл дыхание:
— Оба мы дураки! Осенью, как храм встанет, обвенчаемся. И попробуй хоть полсловом мне возразить. А сейчас давай-ка поешь — нюхом чую, баба Яся киселя наварила с черникой.
Он споро достал из печи ещё тёплый чугунок, налил в плошку духмяного киселя и хотел было сам покормить Ружу, но та отказалась со смехом — мол ложку уже в руках удержать может. Мацько всё ещё спал. Баба Яся снова возилась с травками — убедившись, что больная ожила, старуха собралась возвращаться в свою чащобу. Юрась решил, пока время есть, разобрать свои вещи. Достал суму, пересмотрел рубахи с портами (вся одежда перепачкана красками), подержал в руках отцовский пояс — бог даст, своему сыну подарит… И наткнулся на связку высохших ивовых прутьев, покрытых бурыми пятнами. Он совсем забыл про ракитовый куст, у которого с веток капала кровь. А тут и случай представился.
— Баба Яся, скажи мне — отчего с куста руда каплет, будто с раненого?
Старуха оставила свои травы, задумалась, накрутила на палец седую косицу:
— По всякому случается. Бывают кусты-душегубцы, в которых порченые древяницы живут, бывают проклятые места на которых и зверь и птица и дерево мирное — всё чудит. А где ты такое видал, Журка?
Юрась протянул старухе связку прутьев. Она внимательно разглядела их, потрогала, обнюхала, поводила над ветками серебряной лунницей с шеи, переломила один прутик, взглянула на тёмную капельку…
— Ты зачем эти ветки резал?
— Для кистей. Чтобы иконы писать, нет удобней кистей с черенками из ивы.
— Похоже, куст на чьей-то могиле вырос. Душа неупокоенная, без вины загубленная помощи просит. Будь это камыш, вырезал бы свирель, да услышал, чьим голосом запоёт. Хочешь помочь — сделай кисти, как собирался.
— И что будет?
— Бог весть… — покачала головой баба Яся.
Юрась опасливо убрал прутья на дно сумы. Если так — сделаем кисти, помолимся, чтобы зла на них не было — и сделаем. Только когда ему кисти снова понадобятся? …И в кого ж он такой дурной уродился? Он вышел в сени, развернул рушник — парсуна была цела, краски встали. Рыжекудрая дева Мария улыбалась беспечно и радостно, у ног её цвели розы, вокруг кувыркались голуби. Прикусив от волнения губы, Юрась вернулся с доской в дом. Утомлённая Ружа опять дремала. Вот проснётся и скажет — понравилось ли…
ГЛАВА 9
Липень выдался на удивление ладным — в меру жарким, в меру дождливым. По садам зарумянились вишни, по светлым рощицам закраснели россыпи земляники, у детишек — кого ни встреть — потемнели от ягод губы и щёки. Юрась тоже решил побаловать Ружу, а заодно отнести лакомства деткам Кривого Зайца. Он навестил мастера, как только Руже стало полегче. Мыська всё-таки умерла по весне, неотвязный кашель доконал слабенькую девчурку. А Малушка была здорова и Ходятка подрастал справным отроком — год, другой и будет отцу подмастерьем во всю силу. Самое же удивительное — Заяц опять женился. Супруга его была дородна, крепкотела, плодовита — судя по животу, ждала она двойню, а то и тройню. И смотря по тому, как косился на благоверную Заяц, он уже пожалел о своем решении – но увы, сделанного не воротишь. Златокузнец снова предложил возвращаться и даже пообещал платить, Юрась сказал, что подумает. Возня с тиглем и проволокой больше не прельщала его. Заработать на жизнь оказалось просто — ещё будучи у Георгия он удивлялся, что в Полоцке почти не видно корзинок — не плотных берестяных туесов, а простых плетёных корзинок, с которыми одинаково ловко и в лес по грибы и на рынок за всякой снедью. Как только выдалось свободное время, Юрась нарубил лозняка, испортил две-три заготовки и начал делать может и не самые ладные, но прочные и удобные корзины. Торговать подрядили соседского паренька за долю с выручки, и Юрась больше не беспокоился, что ест чужой хлеб.
Ружа наконец встала на ноги. Пока тяжко, с трудом и болью, иногда со слезами — но она ходила и упорно разминала едва сросшиеся мышцы. Она была упряма — даже зная её, Юрась не ожидал от девицы железной воли. Порой хотелось остановить, попросить, чтоб не мучила себя, не растравляла старые раны. Но Ружа сказала, что если уж идти замуж, то на своей свадьбе она будет плясать всю ночь. «Будешь-будешь» пообещал Мацько и ввернул такое, что Ружа с Юрасем покраснели и долго не поднимали друг на друга глаза. «Что зарделись, — фыркнул старик, — дело-то молодое». …Как только у Ружи спал жар и она смогла подниматься, Юрась переселился в сарай, ночевал на сене.. Он боялся не удержаться — соблазнительно сладко было лежать без сна, чувствуя, как легко дышит любушка — только протяни руку к живому теплу.
