Деревья почти облетели, редкие золотые монеты листьев ярко блестели под голубым шёлком неба, рассыпались по мостовым, прилипали к сапогам, поршням и босым пяткам прохожих. Юрась улыбнулся белокурой девчушке не старше четырёх лет, в волосах у которой застряла пурпурная кленовая ладошка. Он брёл, куда глаза глядят — по мосту через Двину до стен, к Новому городу. Смешно подумать, два года назад он пришёл сюда деревенским мальчишкой, и Полоцк казался ему громадой, всё это время город рос вместе с ним: прибавлялось домов, богатели трудолюбивые горожане, приходили из мира путешественники и купцы. И вот Юрий из Востравы смотрит на город, как равный смотрит на равного — в красоту Полоцка ляжет толика его труда. Всё будет хорошо. Раньше, до возвращения в храм, он стал бы тревожиться — хватит ли сил и умений, будет ли рад учитель, что скажут люди. Теперь пришла прозрачная ясность. Бог смотрит за ними и ведёт земные пути так же просто, как он водит кистью по фреске или выкладывает мозаику. Суждено завершить церковь — она будет закончена в срок. Не суждено — значит, завтра смирят гордыню плетьми. Но это будет вина самоуправца Юрася, а не учителя.
На торжище вовсю покупали, продавали, менялись, бранились и торговались. Юрась купил горсть калёных орехов и похрустывая ими прошёлся вдоль рядов. Если всё будет хорошо, купим Руже на свадьбу бусы из янтаря и сафьяновые вышитые поршни. Если всё будет плохо… вряд ли Ружа согласится ещё раз отложить венчание. Она таки начала танцевать — может и не столь резво, как раньше, но время лечит. И ей, похоже, было глубоко всё равно — богат её Журка или беден, славен или в опале. Любушка моя… Юрась улыбнулся. Только с ней можно было говорить обо всём на свете, только она понимала его мечты и радовалась замыслам не нарисованных ещё картин. Одно смущало — через год после свадьбы, бог даст, пойдут детки. К этому времени нужен будет свой дом — не везти же Ружу в Востраву, к матери? Родня обрадуется, конечно. Год назад, когда выдалось время добраться до родной деревни, матушка спрашивала — не присмотрел ли невесту. Всё бы ладно — но представить Ружу в хлеву, на пахоте или у ткацкого станка Юрась не мог, слишком не походила его своенравная легконожка на деревенских девиц. Навестить бы любушку, расцеловать крепко, поносить на руках, покружить по горнице, но негоже. Вместо святых и молитв всю ночь в голове будут соблазнительные, грешные мысли. А работы край непочатый. Юрась глянул на солнце — подмастерьям уже следовало вернуться. Пока возятся со штукатуркой, надо купить свечей, чтобы делать разметку ночью и растереть краски, чтобы тотчас приступать к работе.
Штукатурку закончили класть к закату. Поблагодарив артель, Юрась выпроводил рабочих из церкви. Предстоящий труд требовал полного сосредоточения, лучше если никого, кроме троих подмастерьев в церкви не останется. Они с Кошем и Лёвкой сели за скудную трапезу — хлеб, вода и иссоп, как у первых подвижников. Потом Юрась по памяти прочитал молитву. Грунту надо было два-три часа чтобы подсохнуть. Кош как самый здоровый сел караулить, Юрась и Лёвка прикорнули у стен. Проснувшись, помолились снова и расставили свечи. Юрась взял стальное острое графьё и начал размечать стены контуром будущих фресок. Направо — Лествица Иоанна, с грешниками падающими в геенну огненную, резкие штрихи по белоснежному грунту. Налево — мамврейский дуб, как задумал Георгий. Пламя свечей отбрасывало на штукатурку причудливые, длинные тени. Немой Кош следил, как Юрась размечает стены, лицо его было напряжено. Чтобы лучше работалось и не клонило в сон, Лев запел, как, бывало, певали слепые лирники:
На горе, горе, на Сионской горе
Стояла церковь апостольская,
Во той во церкви три гроба стоят,
Три гроба стоят кипарисные:
В первом гробе Святая Дева,
В другом гробе Иоанн Богослов,
В третьем гробе сам Иисус Христос.
Над Святой Девой цветы расцвели;
На цветах сидят птицы райские,
Поют песни архангельские.
Над Иоанном Богословом поют ангелы,
Поют ангелы, все архангелы,
Над Иисусом Христом свечи теплятся.
У Юрася вдруг задрожали пальцы — что-то было не так, что-то противилось выбранному сюжету. Графьё? Юрась пошарил в поясном кошеле — там нашлась старая кисточка с ракитовым черенком. Прутик хрустнул о ладонь, рассадив кожу — бурая капля со слома смешалось с живой кровью. Контур начал ложиться на штукатурку. Повторяя про себя «Отче наш», Юрась следил, как движется его рука, возникают линии пашни, холма, неба. В облаках сидят ангелы и рыдают, закрыв рукавами лики. На зрителей смотрят два брата, держащихся за руки — и один сжимает в деснице нож. Каин и Авель, палач и жертва. У Каина ангельски красивое лицо с породистым, тонким носом. У Авеля те же черты, но мягче, и улыбка полнится добротой. У ног Каина — белый агнец. Рядом с Авелем — яблоня.
— Лёвка, я буду левую стену писать. Ты бери правую. Всю бери, иначе не успеем.
— Ты что, белены объелся, Юрась? Я ж не умею, и учитель меня к ликам не подпускал!
— Сдюжишь — мастером станешь. Ты дольше моего учишься, и рука у тебя верная, — Юрась тепло взглянул на товарища, — нечего и бояться! Больше головы не потеряем. Помолись и приступай.
— Я…
— Якать будешь, когда за себя выбирать придётся. А здесь мы все божьи кисти и Господь нами водит — кого в лазурь, а кого в киноварь. Пиши!
К рассвету оба закончили прориси, заложив основные цвета на грунт. Оставалось самое сложное — лики, персты, приплески и надписи. Одна ошибка — и загублена фреска, по штукатурке не правят. И Юрась и Лёвка работали лихорадочно быстро. Кош едва успевал подавать краски и менять кисти. Лёвка всё же смазал одного из падающих грешников, но сообразил сам и сделал ему дьявольскую харю вместо лица. К полудню в церковь пришла встревоженная Ружа. Встретив невесту у входа, Юрась успокоил её и попросил поговорить завтра — не до еды и не до беседы, как бог велит, так и сложится, а сейчас извини, работаю. Он почуял, что Ружа обиделась… завтра. Всё завтра.
Когда солнце, бьющее сквозь световые окошки, стало красным, Юрась поставил последнюю точку на зрачке Авеля. Лёвке оставалось одеяние грешника. Всё. Успели. Кош поднёс ему кувшин с водой, Юрась жадно напился, лёг у стены, завернувшись в дерюгу, и уснул.
Разбудил изографов княжий гридень. Поутру князь-батюшка с чадами и домочадцами прибыли осмотреть храм. Ждали священника, он почему-то запаздывал. На торжественное освящение заиграет колоколами звонница и сбежится полгорода, но сперва Рогволод Всеславич желал убедиться, что княжий замысел воплощён во всей мощи. Георгия привезли на носилках, но по храму старый грек ходил сам, демонстрируя, рассказывая и поясняя — что за святой, почему столько ангелов и какие символы означают евангелистов. Христос Пантократор произвёл неизгладимое впечатление, Юрась видел, как менялись лица входящих — у кого-то светлели, у кого-то искажались неизбывной мукой или старинным страхом. Князь смотрел на Христа как на равного, даже с гордыней. «Владыка земной приветствует владыку небесного». Княжич Мирослав чинно перекрестился и положил земной поклон. На красивом, тонком лице не дрогнуло ни жилки. Всеволод, младший сын князя, смотрел на роспись во все глаза, юношеский восторг переполнял его. «Не был бы князем, мог бы и за кисть взяться» — не к месту подумал Юрась. Княгиня-матушка Звенислава плыла по церкви лебедью, поворачивая голову вслед за словами Георгия, милостиво улыбаясь. Стремительная Рогнеда с трудом сдерживалась, чтобы не обойти эти удивительные картины первой, видно было, как вопросы копятся у неё во рту. Юрась поразился — до чего ж переменчива, удивительна женская красота. Он не видел женщин прекраснее юной княжны, златовласой, порывистой, хлёсткой, с гордым взором и по-детски ещё пухлым ртом. Но и десять таких княжон не променял бы на свою Ружу.
— Взгляни-ка, батюшка-князь! Тут на стене — братья!!! — звонкий голос Рогнеды был так же красив, как и лицо.
Князь Рогволод оторвался от объяснений Георгия и подошёл к притвору, туда, куда указала дочь. Юрась увидел как заходили желваки на обтянутых кожей скулах властителя. «Всё. Не глянулось. Выгонит». Князь прищурился на фреску:
— Оставь. Чудится тебе, дочка.
— Нет, не чудится — от волнения княжна даже притопнула ножкой в расшитом сапожке, — Вот Мирослав, златокудрый и с ножом греческим. А вот Изяслав пропавший.
Княгиня Звенислава подошла ближе, вгляделась и вдруг, коротко ахнув, упала в судорогах. Двое дюжих гридней осторожно подхватили бьющуюся женщину, подняли на руки — похоже дело это было для них привычным:
— Носилки! В палаты и лекаря к ней, — рявкнул Рогволод и обернулся к недоумевающему Георгию, — Кто тебя надоумил издеваться над матерью, потерявшей дитя?! Кто тебе заплатил?!
— Ты, князь, — Георгий никак не мог понять, в чём его вина.
Испуганному Юрасю почудилось, что Рогволод сейчас ударит учителя.
— Это я рисовал! — выкрикнул молодой изограф и рванулся вперёд, — Меня казни!
— Кто тебя подучил, смерд, — было видно, что князь еле сдерживает себя, — сотворить эту лжу, эту мерзость?!
— Штукатурка с росписью позавчера осыпалась, пришлось снимать и переписывать заново. Учитель не виноват, он Авраама хотел изобразить, а я своеволие учинил.
— И пропавшего княжича Авелем кротким изобразил, а наследника моего — Каином-братоубийцей?! Змей подколодный, в самое сердце укусил, — князь Рогволод, приблизил к Юрасю бешеное лицо, — объясни, зачем ты это сделал, кто тебя подослал и я, может быть, оставлю тебе жизнь.
— Я не знал, — отозвался Юрась.
— Что не знал?!!!
— Что рисую княжича Мирослава. Если б княжна не углядела, сам бы и не признал. А про Авеля я ничего не знаю.
Взгляд Рогволода неожиданно прояснился, из свирепого стал внимательным, давящим, цепким:
— Ты не знал, что три года назад у меня пропал старший сын, Изяслав? После Купальской ночи поутру не нашли ни его ни коня его ни меча на княжьем дворе. Выехал прочь из города и не вернулся… Ты таишь обиду на княжий род?
— Да, — твёрдо ответил Юрась, — княжич Мирослав взял жизнь моего дружка Олелько за жизнь сокола, птахи бессмысленной. И невесту мою покалечил, силой её хотел взять, а она в окно выскочила. Но я не хотел мести и не стал бы творить месть в божьем храме.
— Почему ты изобразил то, что изобразил? Кто придумал эту фреску?
— Ракитовый куст.
— Кто?!! — князь сжал кулаки так, что побелели костяшки.
— Ракитовый куст. После Пасхи в прошлом году учитель послал меня в Берестечню, село по пути к Витебску, накопать цветной глины и нарезать прутьев для кисточек. Я нашёл на берегу куст. Стал срезать ветки, из них потекла кровь. А вчера я расписывал стену кистями, что сделал из тех прутьев, — ответил Юрась.
— Отец, он или подослан или безумен, — мягким голосом вошёл в разговор Мирослав, — не позорь нас площадной сварой, запри дурня в клети и побеседуй без лишних ушей.
— Ты можешь доказать свои слова? — Рогволод пристально посмотрел на Юрася.
Изограф пошарил в поясной сумке:
— Вот. Переломи.
Князь брезгливо взял пальцами заляпанную кисть, переломил черенок и расширил глаза, увидев, что на изломе появилась бурая капля.
— Да он ещё и колдун, — с презрением бросил Мирослав.
— Нет, василевс, — раздался хриплый голос Георгия, — я учил этого отрока полтора года, он исповедался и молился и жил, как добрый христианин.
— Где ты видел кровавый куст? — спросил князь, — и как тебя звать?
— Юрий, батюшка-князь. Куст растёт в Берестечне, на берегу Двины. Я могу нарисовать путь на доске.
— Рисуй, — согласился князь.
Юрась быстро набросал край деревни и изгиб речки. Рогволод взглянул, кивнул коротко.
— Добрыня, Хельги — на конь! Езжайте в ту Берестечню, разройте куст, перекопайте вокруг всё, руками землю переберите, что найдёте везите сюда. Княжич… — он пристально глянул на сыновей, — Всеволод — с ними. Рогнеда — ступай в терем, не девичье это дело. Все остальные — остаются и ждут. Можете помолиться, но тихо. Сигурд, глаз не спускай с этих… изографов, головой отвечаешь. И не дай бог кому из церкви выйти хоть на три шага.
— Отец, послушай, — начал Мирослав.
Рогволод рявкнул:
— Молчать!!! Всем молчать.
Ожидание было тягостным. Георгий сидел у стены, потирая грудь, ему было нехорошо. По счастью осталось полкувшина воды, запасённой Кошем и учителю дали пить. Остальные терпели. В храм явился опоздавший священник. Князь велел ему возвращаться домой: освящения сегодня не будет. Мирослав небрежно уселся на подоконнике, поигрывая кинжалом. Удивлённый Юрась заметил — и вправду ножик с золочёной причудливой рукоятью был точь-в-точь как на фреске. Впрочем, ясно было и другое — даже если князь Рогволод убедится, что изограф не соврал, княжич найдёт способ отомстить за сегодняшнее поношение.
Посланцы вернулись к закату, когда в церкви стало темнеть. Они вошли в храм молча, поклонились князю. Изяслав протянул отцу пучок веток, перепачканных бурым:
— Так и есть, батюшка. Куст там был, кровью тёк. Мы разрыли корни и нашли под ними скелет человека. Ни меча ни герба ни жуковиньев ни лошадиных подков.
— Хорошо, — протянул князь Рогволод, — похоже, что ты, изограф, сказал правду. Или хитро подстроил ловушку, чтобы очернить сына перед отцом. Киевские князья — злые лисы, они дорого дадут, чтобы лишить меня силы, отнять десницу.
— Пусть будет божий суд, отец! — Мирослав стал похож на охотящегося пардуса, гибким движением он подскочил к ближайшему гридню и взял у того меч, — держи, если ты мужчина!
Юрась взялся за рукоять прежде, чем начал думать. Оплетённая кожей, небольшая и ладная, она крепко сидела в ладони. Лезвие было чистым, не слишком длинным, не слишком тяжёлым, от него словно прибывало силы в руках. Юрась подумал, что в первый и, скорее всего, в последний раз в жизни взял клинок. Был бы Олелько жив — он бы порадовался мечу…
— Ступайте во двор, — приказал князь Рогволод, — хуже нету греха, чем кровь пролить в церкви.
Гридни расступились. Юрась поймал отчаянный взгляд Лёвки и улыбнулся ему — по крайней мере подмастерье стал мастером. Во дворе воины встали в круг, пропустив княжича и его противника в середину. Мирослав быстро разделся до пояса — божий суд не терпит ни кольчуг ни брони. Юрась скинул рубаху, оставшись в холщовых портах, беззащитный и бледнотелый, с безволосой, впалой грудью и жалкими бусинками сосков. По сравнению с загорелым, налитым силой княжичем, он смотрелся особенно жалко. Но страха не чувствовал. Божий промысел, божий суд — если Христу нужна его жизнь, пусть берёт. Жаль только, мало прожил. Юрась попробовал рубануть мечом воздух — клинок мчался вперёд, послушный и ловкий. Княжичу не захотелось ждать, он пошёл вокруг противника быстрым, крадущимся шагом. Пытаясь успеть за ним, Юрась пошатнулся и чуть не упал. Первый удар Мирослава был неожиданным, словно гроза с неба. Чудом успев отдёрнуться, Юрась попробовал стукнуть его мечом. Клинки столкнулись с яростным звоном, изограф чуть не выронил оружие и отступил. Гридни начали пересмеиваться, Мирослав засиял улыбкой. Он играл с противником как с мышонком, и ему это нравилось. Наконец, одним сильным рывком княжич выдернул меч противника и занёс над Юрасем клинок:
— Признавайся, кто и зачем подослал тебя, смерд!
На торжище вовсю покупали, продавали, менялись, бранились и торговались. Юрась купил горсть калёных орехов и похрустывая ими прошёлся вдоль рядов. Если всё будет хорошо, купим Руже на свадьбу бусы из янтаря и сафьяновые вышитые поршни. Если всё будет плохо… вряд ли Ружа согласится ещё раз отложить венчание. Она таки начала танцевать — может и не столь резво, как раньше, но время лечит. И ей, похоже, было глубоко всё равно — богат её Журка или беден, славен или в опале. Любушка моя… Юрась улыбнулся. Только с ней можно было говорить обо всём на свете, только она понимала его мечты и радовалась замыслам не нарисованных ещё картин. Одно смущало — через год после свадьбы, бог даст, пойдут детки. К этому времени нужен будет свой дом — не везти же Ружу в Востраву, к матери? Родня обрадуется, конечно. Год назад, когда выдалось время добраться до родной деревни, матушка спрашивала — не присмотрел ли невесту. Всё бы ладно — но представить Ружу в хлеву, на пахоте или у ткацкого станка Юрась не мог, слишком не походила его своенравная легконожка на деревенских девиц. Навестить бы любушку, расцеловать крепко, поносить на руках, покружить по горнице, но негоже. Вместо святых и молитв всю ночь в голове будут соблазнительные, грешные мысли. А работы край непочатый. Юрась глянул на солнце — подмастерьям уже следовало вернуться. Пока возятся со штукатуркой, надо купить свечей, чтобы делать разметку ночью и растереть краски, чтобы тотчас приступать к работе.
Штукатурку закончили класть к закату. Поблагодарив артель, Юрась выпроводил рабочих из церкви. Предстоящий труд требовал полного сосредоточения, лучше если никого, кроме троих подмастерьев в церкви не останется. Они с Кошем и Лёвкой сели за скудную трапезу — хлеб, вода и иссоп, как у первых подвижников. Потом Юрась по памяти прочитал молитву. Грунту надо было два-три часа чтобы подсохнуть. Кош как самый здоровый сел караулить, Юрась и Лёвка прикорнули у стен. Проснувшись, помолились снова и расставили свечи. Юрась взял стальное острое графьё и начал размечать стены контуром будущих фресок. Направо — Лествица Иоанна, с грешниками падающими в геенну огненную, резкие штрихи по белоснежному грунту. Налево — мамврейский дуб, как задумал Георгий. Пламя свечей отбрасывало на штукатурку причудливые, длинные тени. Немой Кош следил, как Юрась размечает стены, лицо его было напряжено. Чтобы лучше работалось и не клонило в сон, Лев запел, как, бывало, певали слепые лирники:
На горе, горе, на Сионской горе
Стояла церковь апостольская,
Во той во церкви три гроба стоят,
Три гроба стоят кипарисные:
В первом гробе Святая Дева,
В другом гробе Иоанн Богослов,
В третьем гробе сам Иисус Христос.
Над Святой Девой цветы расцвели;
На цветах сидят птицы райские,
Поют песни архангельские.
Над Иоанном Богословом поют ангелы,
Поют ангелы, все архангелы,
Над Иисусом Христом свечи теплятся.
У Юрася вдруг задрожали пальцы — что-то было не так, что-то противилось выбранному сюжету. Графьё? Юрась пошарил в поясном кошеле — там нашлась старая кисточка с ракитовым черенком. Прутик хрустнул о ладонь, рассадив кожу — бурая капля со слома смешалось с живой кровью. Контур начал ложиться на штукатурку. Повторяя про себя «Отче наш», Юрась следил, как движется его рука, возникают линии пашни, холма, неба. В облаках сидят ангелы и рыдают, закрыв рукавами лики. На зрителей смотрят два брата, держащихся за руки — и один сжимает в деснице нож. Каин и Авель, палач и жертва. У Каина ангельски красивое лицо с породистым, тонким носом. У Авеля те же черты, но мягче, и улыбка полнится добротой. У ног Каина — белый агнец. Рядом с Авелем — яблоня.
— Лёвка, я буду левую стену писать. Ты бери правую. Всю бери, иначе не успеем.
— Ты что, белены объелся, Юрась? Я ж не умею, и учитель меня к ликам не подпускал!
— Сдюжишь — мастером станешь. Ты дольше моего учишься, и рука у тебя верная, — Юрась тепло взглянул на товарища, — нечего и бояться! Больше головы не потеряем. Помолись и приступай.
— Я…
— Якать будешь, когда за себя выбирать придётся. А здесь мы все божьи кисти и Господь нами водит — кого в лазурь, а кого в киноварь. Пиши!
К рассвету оба закончили прориси, заложив основные цвета на грунт. Оставалось самое сложное — лики, персты, приплески и надписи. Одна ошибка — и загублена фреска, по штукатурке не правят. И Юрась и Лёвка работали лихорадочно быстро. Кош едва успевал подавать краски и менять кисти. Лёвка всё же смазал одного из падающих грешников, но сообразил сам и сделал ему дьявольскую харю вместо лица. К полудню в церковь пришла встревоженная Ружа. Встретив невесту у входа, Юрась успокоил её и попросил поговорить завтра — не до еды и не до беседы, как бог велит, так и сложится, а сейчас извини, работаю. Он почуял, что Ружа обиделась… завтра. Всё завтра.
Когда солнце, бьющее сквозь световые окошки, стало красным, Юрась поставил последнюю точку на зрачке Авеля. Лёвке оставалось одеяние грешника. Всё. Успели. Кош поднёс ему кувшин с водой, Юрась жадно напился, лёг у стены, завернувшись в дерюгу, и уснул.
ГЛАВА 11
Разбудил изографов княжий гридень. Поутру князь-батюшка с чадами и домочадцами прибыли осмотреть храм. Ждали священника, он почему-то запаздывал. На торжественное освящение заиграет колоколами звонница и сбежится полгорода, но сперва Рогволод Всеславич желал убедиться, что княжий замысел воплощён во всей мощи. Георгия привезли на носилках, но по храму старый грек ходил сам, демонстрируя, рассказывая и поясняя — что за святой, почему столько ангелов и какие символы означают евангелистов. Христос Пантократор произвёл неизгладимое впечатление, Юрась видел, как менялись лица входящих — у кого-то светлели, у кого-то искажались неизбывной мукой или старинным страхом. Князь смотрел на Христа как на равного, даже с гордыней. «Владыка земной приветствует владыку небесного». Княжич Мирослав чинно перекрестился и положил земной поклон. На красивом, тонком лице не дрогнуло ни жилки. Всеволод, младший сын князя, смотрел на роспись во все глаза, юношеский восторг переполнял его. «Не был бы князем, мог бы и за кисть взяться» — не к месту подумал Юрась. Княгиня-матушка Звенислава плыла по церкви лебедью, поворачивая голову вслед за словами Георгия, милостиво улыбаясь. Стремительная Рогнеда с трудом сдерживалась, чтобы не обойти эти удивительные картины первой, видно было, как вопросы копятся у неё во рту. Юрась поразился — до чего ж переменчива, удивительна женская красота. Он не видел женщин прекраснее юной княжны, златовласой, порывистой, хлёсткой, с гордым взором и по-детски ещё пухлым ртом. Но и десять таких княжон не променял бы на свою Ружу.
— Взгляни-ка, батюшка-князь! Тут на стене — братья!!! — звонкий голос Рогнеды был так же красив, как и лицо.
Князь Рогволод оторвался от объяснений Георгия и подошёл к притвору, туда, куда указала дочь. Юрась увидел как заходили желваки на обтянутых кожей скулах властителя. «Всё. Не глянулось. Выгонит». Князь прищурился на фреску:
— Оставь. Чудится тебе, дочка.
— Нет, не чудится — от волнения княжна даже притопнула ножкой в расшитом сапожке, — Вот Мирослав, златокудрый и с ножом греческим. А вот Изяслав пропавший.
Княгиня Звенислава подошла ближе, вгляделась и вдруг, коротко ахнув, упала в судорогах. Двое дюжих гридней осторожно подхватили бьющуюся женщину, подняли на руки — похоже дело это было для них привычным:
— Носилки! В палаты и лекаря к ней, — рявкнул Рогволод и обернулся к недоумевающему Георгию, — Кто тебя надоумил издеваться над матерью, потерявшей дитя?! Кто тебе заплатил?!
— Ты, князь, — Георгий никак не мог понять, в чём его вина.
Испуганному Юрасю почудилось, что Рогволод сейчас ударит учителя.
— Это я рисовал! — выкрикнул молодой изограф и рванулся вперёд, — Меня казни!
— Кто тебя подучил, смерд, — было видно, что князь еле сдерживает себя, — сотворить эту лжу, эту мерзость?!
— Штукатурка с росписью позавчера осыпалась, пришлось снимать и переписывать заново. Учитель не виноват, он Авраама хотел изобразить, а я своеволие учинил.
— И пропавшего княжича Авелем кротким изобразил, а наследника моего — Каином-братоубийцей?! Змей подколодный, в самое сердце укусил, — князь Рогволод, приблизил к Юрасю бешеное лицо, — объясни, зачем ты это сделал, кто тебя подослал и я, может быть, оставлю тебе жизнь.
— Я не знал, — отозвался Юрась.
— Что не знал?!!!
— Что рисую княжича Мирослава. Если б княжна не углядела, сам бы и не признал. А про Авеля я ничего не знаю.
Взгляд Рогволода неожиданно прояснился, из свирепого стал внимательным, давящим, цепким:
— Ты не знал, что три года назад у меня пропал старший сын, Изяслав? После Купальской ночи поутру не нашли ни его ни коня его ни меча на княжьем дворе. Выехал прочь из города и не вернулся… Ты таишь обиду на княжий род?
— Да, — твёрдо ответил Юрась, — княжич Мирослав взял жизнь моего дружка Олелько за жизнь сокола, птахи бессмысленной. И невесту мою покалечил, силой её хотел взять, а она в окно выскочила. Но я не хотел мести и не стал бы творить месть в божьем храме.
— Почему ты изобразил то, что изобразил? Кто придумал эту фреску?
— Ракитовый куст.
— Кто?!! — князь сжал кулаки так, что побелели костяшки.
— Ракитовый куст. После Пасхи в прошлом году учитель послал меня в Берестечню, село по пути к Витебску, накопать цветной глины и нарезать прутьев для кисточек. Я нашёл на берегу куст. Стал срезать ветки, из них потекла кровь. А вчера я расписывал стену кистями, что сделал из тех прутьев, — ответил Юрась.
— Отец, он или подослан или безумен, — мягким голосом вошёл в разговор Мирослав, — не позорь нас площадной сварой, запри дурня в клети и побеседуй без лишних ушей.
— Ты можешь доказать свои слова? — Рогволод пристально посмотрел на Юрася.
Изограф пошарил в поясной сумке:
— Вот. Переломи.
Князь брезгливо взял пальцами заляпанную кисть, переломил черенок и расширил глаза, увидев, что на изломе появилась бурая капля.
— Да он ещё и колдун, — с презрением бросил Мирослав.
— Нет, василевс, — раздался хриплый голос Георгия, — я учил этого отрока полтора года, он исповедался и молился и жил, как добрый христианин.
— Где ты видел кровавый куст? — спросил князь, — и как тебя звать?
— Юрий, батюшка-князь. Куст растёт в Берестечне, на берегу Двины. Я могу нарисовать путь на доске.
— Рисуй, — согласился князь.
Юрась быстро набросал край деревни и изгиб речки. Рогволод взглянул, кивнул коротко.
— Добрыня, Хельги — на конь! Езжайте в ту Берестечню, разройте куст, перекопайте вокруг всё, руками землю переберите, что найдёте везите сюда. Княжич… — он пристально глянул на сыновей, — Всеволод — с ними. Рогнеда — ступай в терем, не девичье это дело. Все остальные — остаются и ждут. Можете помолиться, но тихо. Сигурд, глаз не спускай с этих… изографов, головой отвечаешь. И не дай бог кому из церкви выйти хоть на три шага.
— Отец, послушай, — начал Мирослав.
Рогволод рявкнул:
— Молчать!!! Всем молчать.
Ожидание было тягостным. Георгий сидел у стены, потирая грудь, ему было нехорошо. По счастью осталось полкувшина воды, запасённой Кошем и учителю дали пить. Остальные терпели. В храм явился опоздавший священник. Князь велел ему возвращаться домой: освящения сегодня не будет. Мирослав небрежно уселся на подоконнике, поигрывая кинжалом. Удивлённый Юрась заметил — и вправду ножик с золочёной причудливой рукоятью был точь-в-точь как на фреске. Впрочем, ясно было и другое — даже если князь Рогволод убедится, что изограф не соврал, княжич найдёт способ отомстить за сегодняшнее поношение.
Посланцы вернулись к закату, когда в церкви стало темнеть. Они вошли в храм молча, поклонились князю. Изяслав протянул отцу пучок веток, перепачканных бурым:
— Так и есть, батюшка. Куст там был, кровью тёк. Мы разрыли корни и нашли под ними скелет человека. Ни меча ни герба ни жуковиньев ни лошадиных подков.
— Хорошо, — протянул князь Рогволод, — похоже, что ты, изограф, сказал правду. Или хитро подстроил ловушку, чтобы очернить сына перед отцом. Киевские князья — злые лисы, они дорого дадут, чтобы лишить меня силы, отнять десницу.
— Пусть будет божий суд, отец! — Мирослав стал похож на охотящегося пардуса, гибким движением он подскочил к ближайшему гридню и взял у того меч, — держи, если ты мужчина!
Юрась взялся за рукоять прежде, чем начал думать. Оплетённая кожей, небольшая и ладная, она крепко сидела в ладони. Лезвие было чистым, не слишком длинным, не слишком тяжёлым, от него словно прибывало силы в руках. Юрась подумал, что в первый и, скорее всего, в последний раз в жизни взял клинок. Был бы Олелько жив — он бы порадовался мечу…
— Ступайте во двор, — приказал князь Рогволод, — хуже нету греха, чем кровь пролить в церкви.
Гридни расступились. Юрась поймал отчаянный взгляд Лёвки и улыбнулся ему — по крайней мере подмастерье стал мастером. Во дворе воины встали в круг, пропустив княжича и его противника в середину. Мирослав быстро разделся до пояса — божий суд не терпит ни кольчуг ни брони. Юрась скинул рубаху, оставшись в холщовых портах, беззащитный и бледнотелый, с безволосой, впалой грудью и жалкими бусинками сосков. По сравнению с загорелым, налитым силой княжичем, он смотрелся особенно жалко. Но страха не чувствовал. Божий промысел, божий суд — если Христу нужна его жизнь, пусть берёт. Жаль только, мало прожил. Юрась попробовал рубануть мечом воздух — клинок мчался вперёд, послушный и ловкий. Княжичу не захотелось ждать, он пошёл вокруг противника быстрым, крадущимся шагом. Пытаясь успеть за ним, Юрась пошатнулся и чуть не упал. Первый удар Мирослава был неожиданным, словно гроза с неба. Чудом успев отдёрнуться, Юрась попробовал стукнуть его мечом. Клинки столкнулись с яростным звоном, изограф чуть не выронил оружие и отступил. Гридни начали пересмеиваться, Мирослав засиял улыбкой. Он играл с противником как с мышонком, и ему это нравилось. Наконец, одним сильным рывком княжич выдернул меч противника и занёс над Юрасем клинок:
— Признавайся, кто и зачем подослал тебя, смерд!
