Наконец, ясным и снежным утром, баба Яся проснулась с первыми петухами и велела Юрасю собираться в дорогу. Вместо стоптанных поршней она выдала ему юфтевые сапоги, подбитые турьей кожей, вместо забытой у дуба вотолы подарила новёхонький овчинный полушубок. В мешок положила пшена, сала, хлеба, сушёной рыбы и особенных колобков на меду. Сверху прицепила свёрток с пушистой рысьей шкурой. Отдельно добавила с десяток вытертых, но ещё пригодных к уплате ногат — лишними старые белки не будут, а стесняешься — возвратишь, когда сыт ходить станешь. Юрась порадовался что, потеряв одежонки, сохранил отцовы пояс и нож.
Больше суток старуха вела его каким-то особым прямым путём и, наконец вывела на тракт — аккурат к проезжающим саням из Закомар. Мужики везли в Полоцк на ярмарку три воза рыбы — сушёной, солёной и подмороженной. Пошептавшись со старостой, баба Яся отобрала у Юрася две ногаты и отдала «за дорогу». Наказала ехать до Полоцка, ни с кем лясы не точить лишнего, помнить про травки и тяжести. И самое важное — в городе попроситься в работники в первое место, где попросят подсобить — там и будет его судьба. Юрась переспросил — и если выгребную яму позовут чистить или вора вешать? Баба Яся отвесила ему затрещину, видимо на дорогу.
— С судьбой не спорят, малыш, — пробурчала она и моргнула. Затем крепко обняла Юрася и ушла с тракта в лес — только её и видели. Возчики тотчас тронулись, Юрась сел на средние сани, зарылся в солому, нахохлился и замолчал. Он молчал почти всё время до Полоцка.
Стены города были выложены из дубовых и сосновых стволов на высоких земляных валах. Башни с острыми крышами красовались, словно девицы на гулянке — свежий снег нарядил их в роскошные кружева. Хотя морозы ещё не стукнули толком, стражники на воротах кутались в толстые медвежьи шубы. «Из важности, — шепнул Юрасю староста, — чтобы все гости видели, Полоцк город богатый». Разбираться с возами долго не стали — поворошили рыбу, пожурили, что подмороженные щуки уже припахивают. Взяли с каждого по ногате за вход и торг, выдали старосте деревянную бирку. Толстый, словно квашня стражник углядел в тючке рысью шкуру и отозвав Юрася в сторонку долго уговаривал поменяться — то на мёд, то на соль, то на серебряное обручье. Юрась наотрез отказался — шкура грела не хуже медвежьей, но была при этом легка, нежна на ощупь и без скверного медвежьего духа. Обозлённый мздоимец содрал с него лишнюю ногату — за торговлю мехами. Наконец, стражники расступились. Противно заскрипел отодвигаемый брус, вздохнули, распахиваясь, ворота и сани въехали в город.
Две вещи разом поразили Юрася — теснота и шум. Стены города словно бы ограничивали, запирали пространство. Повсюду толпились дома и домики — от двухэтажных громадин до крохотных землянок, в каких в Востраве жили последние бедняки. Отовсюду поднимались в небо струйки сизого дыма, белый снег был жестоко истоптан, покрыт навозом и человеческими отбросами, испещрён следами собачьих лап. Громко каркали, ссорясь, стаи серых ворон и пронырливых чёрных галок, ржали лошади, скрипели полозья саней, лаяли псы, плакали дети, бранились жёны, выкликивали немудрящий товар разносчики. Юрась увидел босого, всклокоченного детину, бредущего шаткой походкой прямо по снегу, и с удивлением понял — тот пьян, в будний день, почитай с утра.
— Поберегись! — раздался переливчатый звонкий крик. Мужики едва успели отвернуть сани к обочине — со стороны крепости-детинца к воротам промчался отряд всадников в алых плащах. Среди них выделялся гордой красой предводитель отряда. Юрась узнал его. В Полоцк, значится, ехать за вирой Олелькову отчиму… Прикрыв глаза Юрась представил синие бешеные глаза, резные ноздри длинного носа, гладко выбритый подбородок, властные жесты не по-мужски тонких рук. «Отомщу! Жив не буду, а отомщу!!!».
Объехав детинец, сани наконец прибыли на торжище. Лёгкие навесы для удобства торговли, длинные деревянные сараи-склады, кое-где и крытые лавочки у купцов побогаче. Шуму и грязи было не меньше, чем в других концах города, но выглядел рынок нарядно, и народу толпилось много — на первый взгляд больше, чем во всей Востраве. Обоз стал поодаль, разгружаться не торопились — староста хотел разузнать цены и разобраться — выгодней ли продать товар оптом или лучше задержаться и распродать щук и карасей в розницу. С Юрасем он попрощался не слишком сердечно, но дружелюбно и даже разрешил до вечера оставить вещи в санях и, пока обоз в городе, ночевать на соломе «заодно и воров отпугнёшь». Парнишка поблагодарил старосту и в свою очередь пообещал подбавить ногату за ночлег, если понадобится. От сердца отлегло — по крайней мере от холоду не умрёт и дурные люди не отберут последнее. Юрась спрыгнул с саней, потоптался по снегу, разминая затёкшие ноги, и отправился изучать город.
В Полоцке было на что поглазеть. Первым делом Юрась обменял ещё одну белку на два горячих, только что из печи пирога с зайчатиной и кружку медового сбитня. Взглянув на хитрую рожу торговца понял, что ошибся в цене, но махнул рукой — бог ему судья. Один пирог сжевал тотчас — он и вправду был вкусен необычайно, другой запихал за пазуху. Вдоль рядов Юрась прошёлся два раза — торговали в основном кузнечным товаром, утварью, тканями и мехами. Для съестного тянулся отдельный ряд, но лоточники с печевом, сбитнем, квасом и прочими немудрящими лакомствами сновали по всему рынку. Златокузнецов было три. Один, шустрый, смуглый и черноглазый выглядел явным чужаком в Полоцке, руки у него были нежные, чистые — вряд ли такой сам работает свои жуковинья. Другой, смазливый, улыбчивый русич не первой молодости, показался Юрасю каким-то приторным, словно перестоявшийся мёд. К тому же лавка у него была крытая и сам он одевался важнецки, в расшитое сукно и бобровый мех. А вот третий — одноглазый, небогато одетый мужик с шишковатыми, перепачканными въевшейся сажей пальцами — смотрелся вполне подходящим. Товар перед ним лежал немудрёный — серебряные обручья, плетёные перстеньки, колты, фибулы. Сделано было просто, зато добротно. Есть чему поучиться, к тому же такой мужик скорей возьмёт выученика, чем именитый мастер. Раза два, проходя мимо, Юрась хотел было заговорить, но робость одолевала его. Он решил прогуляться вдоль стен и собраться с духом.
Детинец выглядел старше городских укреплений, брёвна разбухли и потемнели от времени. На удивление вход в крепость оказался открыт, пеший и верховой народ сновал туда-сюда по опущенному мосту через реку. Юрась тоже пошёл. Ещё одним удивлением для него стала деревянная мостовая — он никогда не видел, чтобы вдоль улиц выкладывали гати. В детинце было чище, народ одевался богаче, ходил степеннее. Юрась увидел пожилого священника в тёмной рясе, с разукрашенным крестом на груди. Он перекрестился, священник блеснул весёлыми глазами и тоже перекрестил его. В окружении вооружённой охраны верхом на белой кобылке проехала необыкновенно красивая девочка лет десяти в куньей шубке и соболиной шапочке. Юрась краем уха уловил в толпе имя «Рогнеда Рогволодовна» — выходит, княжна, сестра того изверга. Прошествовал важный боярин, за ним — шесть вятших мужей с мечами. Пересмеиваясь на ходу, прошли две чересчур румяные разряженные девицы, обе простоволосые, в отделанных мехом и вышивкой душегрейках, красных юбках и красных же остроносых сапожках. Увидав, как загляделся на них парнишка, они засмеялись громче, одна прижала к щекам унизанные перстнями ручки, словно стеснялась. Юрась тоже смутился и прибавил шагу.
Он вышел аккурат к княжьим хоромам. Островерхие башенки по углам, столбики и воротца у входа, узенькие оконца с коваными решётками, огромные бронзовые ворота с чеканными львами и какими-то дивными чудищами. Трёхэтажное здание было каменным, точнее кирпичным, белёным в цвет снега. Юрась смотрел во все глаза, пока какой-то гридень не задел его локтем:
— Куда вылупился, деревенщина? Пшёл отсюда!
Юрась покорно посторонился и двинулся дальше. Перед хоромами расстилалась большая площадь, окружённая нарядными домиками и стройными берёзами. По другую сторону площади, над самым берегом Двины, возвышались леса, вовсю кипела работа. Люди как муравьи ползали вдоль брёвен, что-то поднимали, подтаскивали, пилили и приколачивали. Шум стоял ужасающий — кто-то командовал, кто-то бранился, кто-то вёз к зданию жутко скрипящие тачки с кирпичом и раствором. Юрась подошёл ближе.
— Что это строят? — спросил он у добродушного дядьки, натужно катящего тачку полную кирпича.
— Церковь! Иоанна! Предтечи! — в три приёма выдохнул трудник и спустя пару шагов добавил дурное слово — колесо тачки попало в выбоину, она накренилась, груз рассыпался по мостовой. Трудник глянул на Юрася:
— Подсобил бы, парнишка! Я тачку подержу, а ты кирпичи помоги собрать. Доброе дело сделаешь.
Отчего не помочь? Юрась споро перетаскал кирпичи с земли назад в тачку, уложил аккуратно и улыбнулся:
— Я крещёный, Христос бы порадовался, что я его слугам дом помогаю строить.
— С богом! — улыбнулся трудник и покатил тачку к лесам.
Довольный Юрась повернул назад к торжищу. Ему казалось, что теперь, после того, как вышло помочь в постройке церкви, бог будет благосклонней, к его, Юрасевым хлопотам. Он даже прошептал про себя коротенькую молитву. Солнце уже перевалило за полдень, голод напомни о себе. Не останавливаясь, Юрась достал второй пирог и торопливо его сжевал. На минуту его задержала вода — остановился глянуть, как ворочается под мостом тёмная, сонная Двина — вот-вот скуёт её крепкий лёд. По счастью в широких улицах Полоцка мудрено было заплутать. На торжище народу слегка поуменьшилось, подле присмотренного кузнеца и вовсе никого не было. Одноглазый сидел на рогоже, скрестив ноги, как половец, и полировал кусочком замши какое-то изделие — то ли лунницу, то ли колт. Юрась остановился чуть поодаль, внимательно наблюдая за работой. Одноглазый обратился к нему первым:
— Что глаза протираешь? Покупать что собрался — так и скажи, поторгуемся, много не заломлю. Воровать надумал — не думай, я одним глазом вижу то, что другие двумя не разглядят. А если просто глазеешь — глазей подальше, нечего мне покупателей тут отпугивать.
— Как тебя звать, дяденька? — спросил Юрась.
— В деревне у тебя дяденьки, коровам хвосты крутят. А меня прозывают Кривой Заяц, имени же моего тебе знать ни к чему. С чем пожаловал?
— Возьми меня в ученики! — решился Юрась, — мастерству твоему учиться.
— Ишь ты, шустрый какой нашёлся! У меня своих ртов по лавкам не перечесть, а ещё и ученика корми, — одноглазый начал сердиться.
— Я заплачу за науку, дяденька Заяц, — поспешно вставил Юрась.
Слово «заплачу» подействовало мгновенно. В глазах Зайца появились огоньки интереса:
— И чем ты, лайдак, платить будешь?
— Рысью шкуру дам да пять ногат сверху.
— А с чего ты вообще взял придурь в златокузнецы идти? Надоумил кто али сам?
Юрась замялся:
— Попробуй меня, дяденька Заяц. Не сгожусь, так погонишь.
Вместо ответа одноглазый достал откуда-то из сумы ком воска.
— На. Лепи. Сваяешь что дельное — побеседуем, а не выйдет, так и спроса нет. Я зря плату не беру.
— Уговор.
Одноглазый подвинулся, и Юрась присел рядом на край рогожи. Он долго мял в пальцах, согревал податливый воск. И думал, не головой — руками искал, что прячется в глубине бесформенного куска. Наконец в голове выплыл дивный рисунок лунницы со сказочными птицами, вроде той, что носила на шее баба Яся. Юрась тронул воск ногтем — он замечательно подходил для прорисовски мелких узоров. Отхватив полкуска разом пальцы начали разминать воск в лепёшку, выравнивать, выгибать рожками вверх, словно и вправду месяц. Пошарив руками по земле, Юрась нашёл длинную щепку и быстро заточил ей конец. Затем начал выбирать лишний воск с краёв, прорисовывая узор. Птиц — пышнохвостых, длинноклювых, с коронами на головах — он оставил напоследок. Заяц посматривал на него, сперва искоса, потом внимательно. Пока Юрась возился с воском, он успел продать фибулу и настроение у златокузнеца улучшилось.
— Добро! — остановил он Юрася, когда тот взялся отрисовывать пёрышки на хвосте второй птицы, — что-то ещё сообразить сможешь? Узор для гривны или плетение для фибулы?
— Плетение вряд ли, — честно признался Юрась, — в жизни плести не приходилось, разве что леску для удочки. А узор… да, пожалуй придумать смогу.
— Ты учился где-то ещё? Как металлы лить знаешь? Как проволоку тянуть? Как серебро травить?
Юрась качал головой. К глазам подступили слёзы — как пить дать не возьмёт его кривой Заяц. Но златокузнец сменил гнев на милость.
— Ладно, научим. Все мы когда-то в задок пешком ходить не умели. Беру. Давай свою рысь, беру тебя… как звать-то, отрок?
— Журка… — прошептал Юрась.
— Беру отрока Журку в ученики на семь лет, за кров и еду и долю в работе, как заведено. Все слышали? — обратился Заяц к прохожим.
— Я сейчас! — выкрикнул Юрась, — за вещами сбегаю и вернусь! Спасибо, дяденька!
— Торопись, отрок, скоро с торжища народ разойдётся.
Юрась припустил бегом до съестного ряда. Попутчики его сдали всю рыбу оптом и уже собрались уезжать, староста даже слегка огорчился Юрасеву возвращению. Впрочем вещи выдал без спора и пожелал смышлёному пареньку удачи в новой жизни. А Юрась даже не поблагодарил его в спешке. С сумой в охапку он побежал назад и бросил на рогожу Зайцу, успевшему уже собрать товар, пушистую пятнистую шкуру:
— Владей, дяденька Заяц!
Одноглазый запустил пальцы в нежный мех и осклабился. Увесистую суму с товаром он повесил на одно плечо, рысь на другое, поманил Юрася пальцем и отправился в съестной ряд. Все покупки — каравай, баранью ногу в рогоже, мешок крупы, корешки, горсть орехов, кувшин крепкого пива — Заяц повесил на нового ученика. Юрась пыхтел, но нёс. Он не мог поверить своему счастью — его, безвестного, никчёмного деревенского парня, взял в ученики настоящий мастер, уважаемый златокузнец. Стоит только как следует потрудиться — и он тоже научится делать из серебра и золота чудные украшения, и никто больше не назовёт его дармоедом. Они вышли с торжища, долго брели по сумеречным уже, заснеженным улицам.. Нарядные домики уступили место землянкам, в одной из них, подле самой стены Заяц и жил. Довольно просторное, но удивительно грязное помещение делилось на две части — в одной возвышался рабочий горн и в беспорядке захламляли столы всевозможные инструменты, в другой была печь, на которой возились и хныкали трое маленьких ребятишек. Старшему, судя по голосу было не больше пяти, младшей — не больше двух лет. В землянке стояла сложная почти осязаемая кислая вонь.
— Вдовец я, — виновато пробурчал Заяц, — на Купалу ещё овдовел. Детки малые, вот и нет в хате порядку. Да и… что говорить, пил я, Журушка, с горя пил. Ничего, ты парень бойкий, работящий — глядишь и поправим наши дела…
Юрась молча смотрел вокруг — на тараканов в горшке со щами, на прыщавое бледное личико мальчугана, на грязные тряпки, свисающие с печи. Кажется, он сделал не лучший выбор.
…Вода всё-таки просочилась в сапог. Поделом, штопать надо было внимательней, дратву стягивать крепче. Кто же знал, что на мостовых подмётки станут так быстро стаптываться, прямо-таки гореть. Юрась понуро месил ногами стылую грязь, торопиться в землянку к Зайцу ему не хотелось.
Больше суток старуха вела его каким-то особым прямым путём и, наконец вывела на тракт — аккурат к проезжающим саням из Закомар. Мужики везли в Полоцк на ярмарку три воза рыбы — сушёной, солёной и подмороженной. Пошептавшись со старостой, баба Яся отобрала у Юрася две ногаты и отдала «за дорогу». Наказала ехать до Полоцка, ни с кем лясы не точить лишнего, помнить про травки и тяжести. И самое важное — в городе попроситься в работники в первое место, где попросят подсобить — там и будет его судьба. Юрась переспросил — и если выгребную яму позовут чистить или вора вешать? Баба Яся отвесила ему затрещину, видимо на дорогу.
— С судьбой не спорят, малыш, — пробурчала она и моргнула. Затем крепко обняла Юрася и ушла с тракта в лес — только её и видели. Возчики тотчас тронулись, Юрась сел на средние сани, зарылся в солому, нахохлился и замолчал. Он молчал почти всё время до Полоцка.
ГЛАВА 4
Стены города были выложены из дубовых и сосновых стволов на высоких земляных валах. Башни с острыми крышами красовались, словно девицы на гулянке — свежий снег нарядил их в роскошные кружева. Хотя морозы ещё не стукнули толком, стражники на воротах кутались в толстые медвежьи шубы. «Из важности, — шепнул Юрасю староста, — чтобы все гости видели, Полоцк город богатый». Разбираться с возами долго не стали — поворошили рыбу, пожурили, что подмороженные щуки уже припахивают. Взяли с каждого по ногате за вход и торг, выдали старосте деревянную бирку. Толстый, словно квашня стражник углядел в тючке рысью шкуру и отозвав Юрася в сторонку долго уговаривал поменяться — то на мёд, то на соль, то на серебряное обручье. Юрась наотрез отказался — шкура грела не хуже медвежьей, но была при этом легка, нежна на ощупь и без скверного медвежьего духа. Обозлённый мздоимец содрал с него лишнюю ногату — за торговлю мехами. Наконец, стражники расступились. Противно заскрипел отодвигаемый брус, вздохнули, распахиваясь, ворота и сани въехали в город.
Две вещи разом поразили Юрася — теснота и шум. Стены города словно бы ограничивали, запирали пространство. Повсюду толпились дома и домики — от двухэтажных громадин до крохотных землянок, в каких в Востраве жили последние бедняки. Отовсюду поднимались в небо струйки сизого дыма, белый снег был жестоко истоптан, покрыт навозом и человеческими отбросами, испещрён следами собачьих лап. Громко каркали, ссорясь, стаи серых ворон и пронырливых чёрных галок, ржали лошади, скрипели полозья саней, лаяли псы, плакали дети, бранились жёны, выкликивали немудрящий товар разносчики. Юрась увидел босого, всклокоченного детину, бредущего шаткой походкой прямо по снегу, и с удивлением понял — тот пьян, в будний день, почитай с утра.
— Поберегись! — раздался переливчатый звонкий крик. Мужики едва успели отвернуть сани к обочине — со стороны крепости-детинца к воротам промчался отряд всадников в алых плащах. Среди них выделялся гордой красой предводитель отряда. Юрась узнал его. В Полоцк, значится, ехать за вирой Олелькову отчиму… Прикрыв глаза Юрась представил синие бешеные глаза, резные ноздри длинного носа, гладко выбритый подбородок, властные жесты не по-мужски тонких рук. «Отомщу! Жив не буду, а отомщу!!!».
Объехав детинец, сани наконец прибыли на торжище. Лёгкие навесы для удобства торговли, длинные деревянные сараи-склады, кое-где и крытые лавочки у купцов побогаче. Шуму и грязи было не меньше, чем в других концах города, но выглядел рынок нарядно, и народу толпилось много — на первый взгляд больше, чем во всей Востраве. Обоз стал поодаль, разгружаться не торопились — староста хотел разузнать цены и разобраться — выгодней ли продать товар оптом или лучше задержаться и распродать щук и карасей в розницу. С Юрасем он попрощался не слишком сердечно, но дружелюбно и даже разрешил до вечера оставить вещи в санях и, пока обоз в городе, ночевать на соломе «заодно и воров отпугнёшь». Парнишка поблагодарил старосту и в свою очередь пообещал подбавить ногату за ночлег, если понадобится. От сердца отлегло — по крайней мере от холоду не умрёт и дурные люди не отберут последнее. Юрась спрыгнул с саней, потоптался по снегу, разминая затёкшие ноги, и отправился изучать город.
В Полоцке было на что поглазеть. Первым делом Юрась обменял ещё одну белку на два горячих, только что из печи пирога с зайчатиной и кружку медового сбитня. Взглянув на хитрую рожу торговца понял, что ошибся в цене, но махнул рукой — бог ему судья. Один пирог сжевал тотчас — он и вправду был вкусен необычайно, другой запихал за пазуху. Вдоль рядов Юрась прошёлся два раза — торговали в основном кузнечным товаром, утварью, тканями и мехами. Для съестного тянулся отдельный ряд, но лоточники с печевом, сбитнем, квасом и прочими немудрящими лакомствами сновали по всему рынку. Златокузнецов было три. Один, шустрый, смуглый и черноглазый выглядел явным чужаком в Полоцке, руки у него были нежные, чистые — вряд ли такой сам работает свои жуковинья. Другой, смазливый, улыбчивый русич не первой молодости, показался Юрасю каким-то приторным, словно перестоявшийся мёд. К тому же лавка у него была крытая и сам он одевался важнецки, в расшитое сукно и бобровый мех. А вот третий — одноглазый, небогато одетый мужик с шишковатыми, перепачканными въевшейся сажей пальцами — смотрелся вполне подходящим. Товар перед ним лежал немудрёный — серебряные обручья, плетёные перстеньки, колты, фибулы. Сделано было просто, зато добротно. Есть чему поучиться, к тому же такой мужик скорей возьмёт выученика, чем именитый мастер. Раза два, проходя мимо, Юрась хотел было заговорить, но робость одолевала его. Он решил прогуляться вдоль стен и собраться с духом.
Детинец выглядел старше городских укреплений, брёвна разбухли и потемнели от времени. На удивление вход в крепость оказался открыт, пеший и верховой народ сновал туда-сюда по опущенному мосту через реку. Юрась тоже пошёл. Ещё одним удивлением для него стала деревянная мостовая — он никогда не видел, чтобы вдоль улиц выкладывали гати. В детинце было чище, народ одевался богаче, ходил степеннее. Юрась увидел пожилого священника в тёмной рясе, с разукрашенным крестом на груди. Он перекрестился, священник блеснул весёлыми глазами и тоже перекрестил его. В окружении вооружённой охраны верхом на белой кобылке проехала необыкновенно красивая девочка лет десяти в куньей шубке и соболиной шапочке. Юрась краем уха уловил в толпе имя «Рогнеда Рогволодовна» — выходит, княжна, сестра того изверга. Прошествовал важный боярин, за ним — шесть вятших мужей с мечами. Пересмеиваясь на ходу, прошли две чересчур румяные разряженные девицы, обе простоволосые, в отделанных мехом и вышивкой душегрейках, красных юбках и красных же остроносых сапожках. Увидав, как загляделся на них парнишка, они засмеялись громче, одна прижала к щекам унизанные перстнями ручки, словно стеснялась. Юрась тоже смутился и прибавил шагу.
Он вышел аккурат к княжьим хоромам. Островерхие башенки по углам, столбики и воротца у входа, узенькие оконца с коваными решётками, огромные бронзовые ворота с чеканными львами и какими-то дивными чудищами. Трёхэтажное здание было каменным, точнее кирпичным, белёным в цвет снега. Юрась смотрел во все глаза, пока какой-то гридень не задел его локтем:
— Куда вылупился, деревенщина? Пшёл отсюда!
Юрась покорно посторонился и двинулся дальше. Перед хоромами расстилалась большая площадь, окружённая нарядными домиками и стройными берёзами. По другую сторону площади, над самым берегом Двины, возвышались леса, вовсю кипела работа. Люди как муравьи ползали вдоль брёвен, что-то поднимали, подтаскивали, пилили и приколачивали. Шум стоял ужасающий — кто-то командовал, кто-то бранился, кто-то вёз к зданию жутко скрипящие тачки с кирпичом и раствором. Юрась подошёл ближе.
— Что это строят? — спросил он у добродушного дядьки, натужно катящего тачку полную кирпича.
— Церковь! Иоанна! Предтечи! — в три приёма выдохнул трудник и спустя пару шагов добавил дурное слово — колесо тачки попало в выбоину, она накренилась, груз рассыпался по мостовой. Трудник глянул на Юрася:
— Подсобил бы, парнишка! Я тачку подержу, а ты кирпичи помоги собрать. Доброе дело сделаешь.
Отчего не помочь? Юрась споро перетаскал кирпичи с земли назад в тачку, уложил аккуратно и улыбнулся:
— Я крещёный, Христос бы порадовался, что я его слугам дом помогаю строить.
— С богом! — улыбнулся трудник и покатил тачку к лесам.
Довольный Юрась повернул назад к торжищу. Ему казалось, что теперь, после того, как вышло помочь в постройке церкви, бог будет благосклонней, к его, Юрасевым хлопотам. Он даже прошептал про себя коротенькую молитву. Солнце уже перевалило за полдень, голод напомни о себе. Не останавливаясь, Юрась достал второй пирог и торопливо его сжевал. На минуту его задержала вода — остановился глянуть, как ворочается под мостом тёмная, сонная Двина — вот-вот скуёт её крепкий лёд. По счастью в широких улицах Полоцка мудрено было заплутать. На торжище народу слегка поуменьшилось, подле присмотренного кузнеца и вовсе никого не было. Одноглазый сидел на рогоже, скрестив ноги, как половец, и полировал кусочком замши какое-то изделие — то ли лунницу, то ли колт. Юрась остановился чуть поодаль, внимательно наблюдая за работой. Одноглазый обратился к нему первым:
— Что глаза протираешь? Покупать что собрался — так и скажи, поторгуемся, много не заломлю. Воровать надумал — не думай, я одним глазом вижу то, что другие двумя не разглядят. А если просто глазеешь — глазей подальше, нечего мне покупателей тут отпугивать.
— Как тебя звать, дяденька? — спросил Юрась.
— В деревне у тебя дяденьки, коровам хвосты крутят. А меня прозывают Кривой Заяц, имени же моего тебе знать ни к чему. С чем пожаловал?
— Возьми меня в ученики! — решился Юрась, — мастерству твоему учиться.
— Ишь ты, шустрый какой нашёлся! У меня своих ртов по лавкам не перечесть, а ещё и ученика корми, — одноглазый начал сердиться.
— Я заплачу за науку, дяденька Заяц, — поспешно вставил Юрась.
Слово «заплачу» подействовало мгновенно. В глазах Зайца появились огоньки интереса:
— И чем ты, лайдак, платить будешь?
— Рысью шкуру дам да пять ногат сверху.
— А с чего ты вообще взял придурь в златокузнецы идти? Надоумил кто али сам?
Юрась замялся:
— Попробуй меня, дяденька Заяц. Не сгожусь, так погонишь.
Вместо ответа одноглазый достал откуда-то из сумы ком воска.
— На. Лепи. Сваяешь что дельное — побеседуем, а не выйдет, так и спроса нет. Я зря плату не беру.
— Уговор.
Одноглазый подвинулся, и Юрась присел рядом на край рогожи. Он долго мял в пальцах, согревал податливый воск. И думал, не головой — руками искал, что прячется в глубине бесформенного куска. Наконец в голове выплыл дивный рисунок лунницы со сказочными птицами, вроде той, что носила на шее баба Яся. Юрась тронул воск ногтем — он замечательно подходил для прорисовски мелких узоров. Отхватив полкуска разом пальцы начали разминать воск в лепёшку, выравнивать, выгибать рожками вверх, словно и вправду месяц. Пошарив руками по земле, Юрась нашёл длинную щепку и быстро заточил ей конец. Затем начал выбирать лишний воск с краёв, прорисовывая узор. Птиц — пышнохвостых, длинноклювых, с коронами на головах — он оставил напоследок. Заяц посматривал на него, сперва искоса, потом внимательно. Пока Юрась возился с воском, он успел продать фибулу и настроение у златокузнеца улучшилось.
— Добро! — остановил он Юрася, когда тот взялся отрисовывать пёрышки на хвосте второй птицы, — что-то ещё сообразить сможешь? Узор для гривны или плетение для фибулы?
— Плетение вряд ли, — честно признался Юрась, — в жизни плести не приходилось, разве что леску для удочки. А узор… да, пожалуй придумать смогу.
— Ты учился где-то ещё? Как металлы лить знаешь? Как проволоку тянуть? Как серебро травить?
Юрась качал головой. К глазам подступили слёзы — как пить дать не возьмёт его кривой Заяц. Но златокузнец сменил гнев на милость.
— Ладно, научим. Все мы когда-то в задок пешком ходить не умели. Беру. Давай свою рысь, беру тебя… как звать-то, отрок?
— Журка… — прошептал Юрась.
— Беру отрока Журку в ученики на семь лет, за кров и еду и долю в работе, как заведено. Все слышали? — обратился Заяц к прохожим.
— Я сейчас! — выкрикнул Юрась, — за вещами сбегаю и вернусь! Спасибо, дяденька!
— Торопись, отрок, скоро с торжища народ разойдётся.
Юрась припустил бегом до съестного ряда. Попутчики его сдали всю рыбу оптом и уже собрались уезжать, староста даже слегка огорчился Юрасеву возвращению. Впрочем вещи выдал без спора и пожелал смышлёному пареньку удачи в новой жизни. А Юрась даже не поблагодарил его в спешке. С сумой в охапку он побежал назад и бросил на рогожу Зайцу, успевшему уже собрать товар, пушистую пятнистую шкуру:
— Владей, дяденька Заяц!
Одноглазый запустил пальцы в нежный мех и осклабился. Увесистую суму с товаром он повесил на одно плечо, рысь на другое, поманил Юрася пальцем и отправился в съестной ряд. Все покупки — каравай, баранью ногу в рогоже, мешок крупы, корешки, горсть орехов, кувшин крепкого пива — Заяц повесил на нового ученика. Юрась пыхтел, но нёс. Он не мог поверить своему счастью — его, безвестного, никчёмного деревенского парня, взял в ученики настоящий мастер, уважаемый златокузнец. Стоит только как следует потрудиться — и он тоже научится делать из серебра и золота чудные украшения, и никто больше не назовёт его дармоедом. Они вышли с торжища, долго брели по сумеречным уже, заснеженным улицам.. Нарядные домики уступили место землянкам, в одной из них, подле самой стены Заяц и жил. Довольно просторное, но удивительно грязное помещение делилось на две части — в одной возвышался рабочий горн и в беспорядке захламляли столы всевозможные инструменты, в другой была печь, на которой возились и хныкали трое маленьких ребятишек. Старшему, судя по голосу было не больше пяти, младшей — не больше двух лет. В землянке стояла сложная почти осязаемая кислая вонь.
— Вдовец я, — виновато пробурчал Заяц, — на Купалу ещё овдовел. Детки малые, вот и нет в хате порядку. Да и… что говорить, пил я, Журушка, с горя пил. Ничего, ты парень бойкий, работящий — глядишь и поправим наши дела…
Юрась молча смотрел вокруг — на тараканов в горшке со щами, на прыщавое бледное личико мальчугана, на грязные тряпки, свисающие с печи. Кажется, он сделал не лучший выбор.
ГЛАВА 5
…Вода всё-таки просочилась в сапог. Поделом, штопать надо было внимательней, дратву стягивать крепче. Кто же знал, что на мостовых подмётки станут так быстро стаптываться, прямо-таки гореть. Юрась понуро месил ногами стылую грязь, торопиться в землянку к Зайцу ему не хотелось.
