У свекрови глаза вылезли на лоб.
— Это я, по-твоему, своим внукам пакость предлагаю? Отравительницей меня считаешь?
Далее последовал локальный военный конфликт такой силы, что я молча вымазала детей серной мазью, стараясь дышать через рот. Усталая, но довольная свекровь поехала домой на автобусе, а я тут же принялась счищать с них серную мазь дезинфицирующим раствором и намазала нужным лекарством. Спать легли в двенадцать. Одежду пришлось выбросить, но стойкий запах серной мази держался в доме несколько недель. Через три дня дети были практически здоровы, и чесотки я больше не боюсь, знаю, что она лечится на раз и два. Лучше десять чесоток, чем одна бабушка.
***
Ставя по пьяни своему мужу кошек в пример, я их накаркала на свою шею. Долго я собиралась взять детям котёночка, пока ранней весной Алина с Ваней не решили эту проблему сами — они приволокли с помойки беременную кошку. Поворчав, я дала кошке и детям таблетки от глистов, написала Коле список кошачьих принадлежностей в Метро и смирилась. Дети были в восторге и назвали кошку Мэри.
Пока я прикидывала, в каком ведре удобнее топить котят, Мэри свалила и окотилась тайком в неизвестном месте, а приходила только пожрать. Котят она представила через полтора месяца, мурча во всю глотку. Четыре штуки, всем детям по котёнку. Алина притащила картонные ящики и устроила во дворе игру в кошачий отель.
Я вынуждена была признать, что котята красивы, но дальше-то что? Кому отдавать? Кому они нужны? Удалось пристроить только одного, Сенечкиного, а кошка тем временем задумалась о следующей партии котят, и я потащила её к ветеринару, надеясь, что она сдохнет во время операции. Возня с кошками — это именно то, чего мне не хватало для полного счастья. Но эта тварь благополучно перенесла стерилизацию и в девять вечера уже жрала. Оставалось через год сделать то же самое с котятами.
========== 4 ==========
Ваня пошёл в школу. В нашу, местную. Начались синяки, сотрясения мозга и первые матерные слова. На родительских собраниях его ругали не больше, чем других мальчишек, и я старалась не конфликтовать с учительницами.
— Мам, она написала на доске: «Наружний слой», а я подошёл и исправил. А она наорала и обещала двойку по поведению поставить.
— Сынок, никогда не спорь с учителями. Если она пишет «наружний», значит, и вы должны так писать.
— Мы пока не пишем слова, мы только палочки изучаем.
Аля ходила в подготовительный класс и столкнулась с той же бедой, но воспринимала всё острее. Не было и дня, чтобы она не вернулась вся в слезах.
— Мамочка, они там все дураки! — жаловалась она, за что получала от меня нагоняй.
— Нельзя обзывать своих товарищей. И прекрати шмыгать носом — право на истерику имеет только бабушка Галя. Что тебе не нравится в школе?
— Всё не нравится! Там все дураки…
— И чем же ты лучше других?
— Я никого не бью по голове. А меня… бьют. И девочки бьют, и мальчики.
— Не верю. Ты обманываешь меня.
С детским враньём я сталкивалась довольно часто, но воспитательных мер не принимала. Через этот период проходят все дети, и не стоит заострять внимание на мелкой лжи. Егорка тоже мне врал, когда не хотел укладываться спать: якобы со стены на него ночью глядят глаза. Эту выдумку подхватил Сенечка, и они поднимали дружный рёв каждый вечер, пока я не поставила в их комнате светильник на 15 ватт. Глаза на стене тут же исчезли. Такие маленькие, а уже хитрецы! Обманули маму и рады.
Научившись на горьком опыте старших детей, я отобрала у Сени букварь и, несмотря на рёв, спрятала подальше, но опоздала, читать он уже выучился и теперь начал брать другие книги. Я строго-настрого запретила ему учить читать Егорку, чтобы хоть один ребёнок был нормально подготовлен к школе.
К Егорке я была привязана сильнее всего. Он рос капризным, обидчивым мальчиком, но я всегда находила терпение, чтобы разрулить любую ситуацию. Если других детей можно было иногда шлёпнуть по заднему месту, то с Егоркой такой номер не проходил. Как-то он расшалился и не желал успокаиваться, и я пригрозила:
— Ремня ввалю!
— Я тогда обижусь на тебя на всю жизнь, — надулся он, перестал шуметь и притих в углу на целый вечер. Это трёхлетний пацан! Каково упрямство: я прибрала в комнате, успела сварить щи и перестирать бельё, а он всё сидел на полу носом к стене и не шевелился.
Он рисовал удивительные рисунки. Какие-то фантастические самолёты, пейзажи с зелёным небом, зверей с тремя хвостами — но ни одного человека. Все мои родные признавали, что рисунки хороши, но отсутствие людей вызывало у них недоумение. Сам Егорка объяснил, что людей можно сфотографировать, зачем их рисовать. А вот это всё сфотографировать не получится…
Не миновал нас и детский психолог. Участковая врачиха прислала. Я покорно впустила его, то есть, её, в дом. Из всех замечательных Егоркиных рисунков психологиню заинтересовал только один, где был зверь с тремя хвостами. Она посерьёзнела, посмотрела на меня косо и прилипла к Егорке с расспросами. Аля позавидовала и сказала:
— А я ещё лучше могу, — и подсунула девушке-психологу длиннющий рисунок на принтерной ленте, где был изображен зверёк пяти сантиметров длиной с пушистым разноцветным метровым хвостом. Этим рисунком Аля гордилась и называла его «Хвостатое животное».
У психологини загорелись глаза, она начала задыхаться от восторга и захотела унести рисунок с собой, но Аля упёрлась рогом. Мне Хвостатое животное тоже нравилось, и я не разрешила. На этом психология в нашем доме временно закончилась.
Иногда у Егорки ни с того ни с сего портилось настроение, и тогда мы с Колей разрешали ему спать в нашей комнате. Я стелила ему на двух креслах, но он всё равно перебирался к нам и спал, прижавшись ко мне. У других детей таких льгот не было.
Он мог запросто заявить за завтраком:
— Я сегодня ночью летал в космосе.
Или:
— Я знаю язык инопланетян.
В три с половиной года у него резко изменился цвет глаз на карий. Но больше всего он меня удивил, когда в доме снова возникла кошачья проблема. Один из котят Мэри вырос, загулял и окотился на диване в мансарде. Разумеется, за всеми хлопотами я забыла съездить в ветлечебницу, и на тебе. Дети сгрудились вокруг полосатой мамаши и выбирали, кто будет хозяином какого котёнка. Котята мурчали и причмокивали, толкая лапками свою мамашу, а она тоже мурчала и поглядывала на меня с довольным видом. Я заохала и принесла с первого этажа ведро — топить.
— А ну, идите отсюда, мне надо кое-что сделать.
— Топить будешь? — спалил меня старший сын.
Аля притихла и молча уставилась на ведро страшными глазами, как будто я не котят, а её с мальчишками собралась утопить. Такие глаза у неё становились, когда приходил врач.
— Куда нам столько кошек? — сказала я. — У нас и так четверо.
— Четыре плюс три равно семь, — сосчитал Сеня.
Ваня тоже смотрел на ведро, как на шприц, а на меня, как на врача. Процедура умерщвления была для детей прочно связана с медициной.
— Ну, бегите быстро. А то ремня ввалю.
Тогда Егорка загородил от меня диван с котятами, упёр руки в боки и угрожающе сказал:
— Мам, если утопишь, обижусь на тебя на всю жизнь.
— Ну и обижайся, на обиженных воду возят, — строго сказала я и хотела вывести его за руку, но он вырвался и чуть ли не с рёвом крикнул:
— За что их убивать? Они не виноваты, что родились! Они же живые, они пьют молоко!
Не надо было ему о молоке упоминать. Уже когда он сказал «не виноваты, что родились», я поняла, что буду хозяйкой семи кошек. Дети зашумели хором, я поставила ведро и не оглядываясь убежала вниз. Но Егорке этого мало было, и он опрокинул ведро — предполагаю, что ногой. По лестнице полилась Ниагара.
Четырёхлетний ребенок не мог такого сказать, критическое мышление вырастает к шести годам (а мозги — к тридцати шести). Он почти слово в слово повторил мои отчаянные слова, которые я выкрикивала в холодном подвале больницы, взывая к совести каменных баб. А теперь я сама чуть не стала такой же каменной бабой. Дёрнув в свекровиной комнате корвалолу, я взяла картонный ящик, прорезала сверху дыру по диаметру кошки и пошла в мансарду, при этом поклялась записать телефон ветклиники на руке. Пол сегодня будут вытирать дети.
***
Опять началось лето. Дети носились по двору и галдели: «У нас семь кошек!» — фраза, которая повергала меня в уныние. Алина строила во дворе новый отель на семь посетителей. Мамы тяпали и поливали витамины. Я стирала и готовила круглосуточно. Кошки тоже жрали, и пришлось завести для них отдельную кастрюлю.
Однажды я нашла во дворе за сараями Егорку, беззвучно ревущего и дрожащего. Он показывал куда-то пальцем. Я по инерции отчитала его за этот жест, а потом поняла, что он смотрит на красное ведро, в котором я чуть не утопила Барсика, Арусю и Мальвину. Каждый раз, когда оно попадалось ему на глаза, он считал меня убийцей, поэтому я отнесла ведро на помойку. Дешевле купить новое, чем смотреть, как твой сын растет невротиком.
Я снова начала подумывать о создании семейного детского дома, но беда летала над нашим домом, сужая круги, и на этот раз она бросила камешек покрупнее. В один прекрасный летний день в нашу дверь постучалась почтальонша.
— Распишитесь. С уведомлением.
Я расписалась на бланке и вынула из конверта повестку в суд. Чтобы не упасть, пришлось присесть на бревно. Лёлька вышла из больницы, вспомнила о своих родительских правах и требовала обратно Егорку. Я беспомощно сидела и смотрела, как он и Сенечка с хохотом брызгают друг друга водой из бутылок. Смогу ли я на этот раз защитить ребёнка? Если суд признает, что у Лёльки на него больше прав, то не смогу. Вечером я показала повестку Коле.
— То-то ты весь день смурная, — сказал он. — Не бойся, я его не отдам. У отца не меньше прав, чем у неё.
«Если она не потребует экспертизы ДНК», — подумала я.
Очень не хочется это всё снова вспоминать. Я шипела на детей за каждую брошенную игрушку — в доме должно быть идеально чисто, ведь в любую минуту может заявиться проверка или комиссия. Коля скопил денег на новую иномарку, так вот все они ушли на адвоката и судебные издержки. Нас мурыжили четыре месяца, судебные заседания тянулись одно за другим, и я заработала хроническую мигрень.
Сказать, что Лёлька вела себя как студентка театрального ВУЗа на экзаменах, значит, ничего не сказать. Она выкрикивала оскорбления в мой адрес, рыдала, принимала позы, пафосно вздевала руку, но судья ни разу не сделала ей замечания.
Судья заслуживает отдельного описания. Её глаза, пустые и стеклянные, смотрели сквозь собеседника. Речь была медленной, и во всём поведении проскальзывало что-то неуловимо пугающее. Как-то в перерыве между заседаниями я подошла к ней, чтобы передать очередную пачку документов на Егорку, и сказала:
— Вот документы, которые вы велели принести.
Судья посмотрела направо в окно и задумчиво произнесла:
— Женщина, если вы во вторник что-то делаете, нельзя это делать в среду, — и переложила лист бумаги с одного места на другое.
— Так документы нужны?
— Я не буду вас неволить, — так же задумчиво продолжала судья, — каждый в своём праве. Протокол заседания — очень серьёзный документ.
На миг мне показалось — всего лишь на миг, и всего лишь показалось — что от неё исходит запах спиртного. Никого, кроме нас, в кабинете не было. Записать слова судьи на диктофон я не имела возможности, поэтому молча положила бумаги на стол и вышла.
С самого начала дело шло не в мою пользу, все жалели рыдающую Лёльку, и на нашей стороне выступали только участковая врачиха да Ванина учительница, но кульминация пришлась на предпоследнее заседание, в холодный ноябрьский день. Картина сложилась такая: я, подло воспользовавшись временным Лёлькиным нездоровьем, коварно отобрала у неё единственного сына, её солнышко и кровиночку, и теперь отказываюсь отдавать.
Егорке у меня плохо, мы его бьём, независимый медицинский эксперт нашёл у него на коленке ссадину. Детский психолог свидетельствует, что, возможно, мы подвергаем детей насилию — это видно из их рисунков. Мы морим детей голодом — дети худые. Речь Лёлькиного адвоката была произведением искусства, и к её завершению зал готов был меня расстрелять.
«Обратите внимание, как спокойно ведёт себя ответчик. У неё ни слезинки, в то время как настоящая мать вся исстрадалась. Как тут не вспомнить притчу царя Соломона…»
«Вам не кажется странным, что ответчик ни разу не предъявила ребёнка в зале заседаний? Возможно, ей есть что скрывать…»
Наш адвокат блеял что-то оправдательное, дескать, я слишком устаю и потому срываюсь (набиваю детям синяки на коленках), и Коля перехватил инициативу в свои руки.
Он заговорил об отцовских правах, что факт насилия не доказан, что ссадины на коленках летом бывают у всех, даже у взрослых, что отсутствие ожирения — не признак голодных мук, и пригрозил встречным иском. Лёлька испугалась, что может проиграть дело, и пожертвовала алиментами.
— Ты не имеешь права на этого ребёнка, ты не его отец! — выкрикнула она с восхитительным апломбом. — Я требую ДНК-экспертизы!
Я была как во сне и едва доковыляла до машины. Коля праведно возмущался, успокаивал меня, но я не говорила ничего. Сейчас мы приедем домой, и мне нужно будет готовить еду и делать вид, что всё в порядке. Купать Егорку, мазать ему зелёнкой ссадину, укладывать спать… может быть, в последний раз. Сегодня, конечно, не в последний, анализ не за пять минут делается, но скоро мне придётся с ним расстаться, я это уже знала. При мысли о том, каково будет у крикливой Лёльки нервному и талантливому Егорке, мне хотелось выть.
— Всё будет хорошо! — убеждённо повторил Коля, заезжая в гараж, хотя Лёлькино заявление его и покоробило.
Эх, Коля, наивный ты человек. Ты не представляешь, на что способны бабы.
Дети встретили меня тревожными криками:
— Барсик пропал!
— Найдется, — устало ответила я. — Погуляет и придёт.
До кошек ли мне было?
Старших устроила моя версия, но Егорка плохо ел, вредничал и даже разревелся. Не знала, что дети способны так переживать за животных. Первым моим побуждением было обнять и успокоить, и я едва сдержалась. Моё сердце обливалось кровью, но я никогда не баловала детей и нашла в себе силы отругать его:
— Хорошие дети не плачут. Прекрати немедленно.
— Мам, вдруг он под машину попал?
— Не говори глупости. Мы же его не видели мёртвым.
— А мы не искали. Давай поищем!
— Людей нужно любить, а не животных.
— А кто же тогда будет любить животных, если все будут любить людей?
И так весь день.
Вечером я едва смогла его уложить спать. Пришлось придумать сказку про кота Барсика, который нашёл себе новых хозяев. Один бог знает, чего мне стоило сохранять видимость спокойствия. Егорку вырывали из моих рук, как когда-то Гошу, и я ничего не могла поделать. Я опять столкнулась с системой. Мне безумно хотелось держать его на руках и баюкать, как когда-то, но я не хотела, чтобы перед разлукой он привыкал ко мне ещё сильнее, и старалась быть строгой мамашей. Подержать его за ручку осмеливалась, только когда он спал.
В один из этих ноябрьских дней я припомнила, как требовала у Коли третьего ребёнка, и все пытались меня образумить.
