Так и пропал мой очередной сосед. Он откликнулся на зов природы и упорхнул на волю, неся в себе бремя отсроченной смерти. Не знаю, может для него так было лучше. Можно прожить свои последние часы, отрываясь на полную катушку, зная, что стоит только повернуть тумблер, все твои мучения разом закончатся.
Но наша больничная жизнь продолжалась. В очередной визит матери вместе с женой, они притащили мне костыли. Я деловито крутил в руках свои новые ноги на ближайшие полгода. Правда ноги были не совсем новые, а местами даже изрядно потёртые.
- У соседки муж умер, так она мне отдала, им то не к чему, – сказала мать.
«Отлично!»- подумал я – «Будем донашивать костыли за умершим мужем соседки». Я тут же попытался встать с помощью поддерживающей меня жены. Моё тело оказалось удивительно тяжёлым. Я сделал несколько пробных шагов от кровати в другой угол палаты и огляделся. Как изменяется общая картинка, когда видишь её под другим углом. Всё время до этого я мог наблюдать палату и всех её обитателей только из положения лёжа. Сейчас, когда я стоял, всё выглядело совершенно по другому. Мухтар оказался совсем маленьким. Из положения лёжа, он казался мне казахским богатырём, этаким борцом сумо, но только сейчас я увидел, что он коротышка. Коля оказался гораздо моложе, чем я его представлял, глядя на него с другого ракурса. Даже картинка в окне изменилась. Теперь я мог смотреть вниз на зелёные ряды деревьев и проезжающие по магистрали машины. Вроде бы такая мелочь: ты видишь мир, наблюдая его из одной точки, но стоит тебе изменить положение, как вместе с ним изменяется весь мир вокруг.
Теперь мне не хотелось назад в кровать. Я хотел ходить, хотел исследовать каждый угол этой палаты, этой больницы, этого нового мира. Жена с матерью говорили, что на первый раз хватит, но меня было уже не остановить. Я второй раз в жизни делал свои первые шаги. Не помню, как это было в первый, но в этот раз я испытывал ощущения сродни свободному полёту. Я не мог удержаться на одном месте и выпорхнул в коридор, полетел по широкому пролёту из одного его конца в другой, делая широкие шаги костылями. Мой полёт продолжался до середины коридора. Оттуда меня уже тащили под руки Лариска и медсестра Лидия. Я не оценил свои силы. Голова внезапно закружилась и я, чтобы не грохнуться на пол, завалился на пост медсестёр, разбив на столе какие-то чашки и опрокинув стакан с градусниками.
Сёстры милосердия втащили моё тело в палату и, громко матерясь, бросили его на койку. Затем они принялись отчитывать моих женщин за то, что отпустили меня такого неокрепшего на волю. Так я снова превращался в человека прямоходящего, вызывая зависть у Мухтара и Коли. Самый большой плюс я видел в том, что теперь сам мог ходить в туалет, избегая унизительной процедуры с уткой.
Расплескалась синева
А койка справа пустовала совсем недолго: ровно одну ночь и один день. Отлично помню, что этот день был второго августа. Уже в ночь со второго на третье в отделение стали массово заезжать пассажиры. Мы слышали это по шуму голосов и пьяным крикам в коридоре.
- Хорошо десантура погуляла, - простонал разбуженный Мухтар.
Я вспомнил, что второго августа у нас День десантника, и всё тут же встало на свои места.
Десантура похоже перевыполнила план, судя по тому, что койки для новых пациентов расставляли даже в коридоре. В палатах не хватало места. Гвардейцы отправили на больничные койки множество гражданского народу, и не меньше своих сослуживцев.
Один десантник оказался в нашей палате. Он завалился в двери в обнимку с сестрой Лидией, на хрупком плече которой висел всей своей двухметровой стокилограммовой тушей.
- Вот сюда, - сказала Лидия с трудом, выскользнув из подмышки верзилы, и освободившись тем самым от непомерной ноши.
Новый пациент с размаху уселся на кровать. Не было никаких сомнений, что перед нами один из нарушителей спокойствия нашего городка. Верзила был в тельняшке, а на правом плече его синело что-то вроде парашюта. Сама правая рука была подвешена на бинте, а кисть её плотно забинтована. В месте, где заканчивалась кисть, бинт был тёмно бурого цвета.
- Здорово, пацаны! – весело пробасил громила, оглядывая палату и всех нас. Ему было уже за тридцать и его коротко стриженные волосы отливали серебром. Лицо его было широким, и черезчур добрым, как у Вини Пуха (он чем-то на него походил). Видимо по старой привычке, громила пытался придать больше брутальности своему виду, поэтому хмурился и смотрел на всех изподлобья. Он был ещё пьян, и его жаждущая праздника душа не хотела мириться с унылым мраком больничной палаты.
- Мужики, есть чё выпить? – прохрипел он.
- Я тебе выпью щас! А ну быстро спать, чтобы я тебя не слышала…- раздался из коридора строгий голос Лидии.
Громила, услышав крик, потупил взор. Теперь в нём угадывался подкаблучник со стажем.
- Чё, совсем нету? – продолжил он уже шёпотом.
Я объяснил ему, что то, что он ищет, есть только у той злой тётки, которая на него только что орала, и если он хочет, ему придётся разговаривать с ней.
Женя (так назвал себя громила) не решился вступить в переговоры с Лидией и на счёт выпивки немного успокоился. Но спать ему не хотелось, и, найдя единственного слушателя в моём лице (остальные все спали) он начал рассказывать, как провёл праздничный день.
Он рассказывал, а я представлял себе ораву пьяных кабанов в тельняшках и голубых беретах. Большинство из них готовилось к единственному празднику ещё накануне. Как же, ведь в один несчастный день нельзя уложить эмоции, накопленные за год. В этот день нужно выплеснуть массу агрессии, показать всем тыловым крысам и служивой черни, кто здесь элита. Единственный день, когда можно забыть, что у тебя есть жена, дети, начальник, дача, кредиты и прочая серая мура?. Сослуживцы, старые друзья и новые знакомые всех возрастов от двадцати и до пятидесяти огромной дружиной вступают на рыночную площадь. Горе тем торговцам, кто сегодня не остался дома и имел глупость открыть палатку. Горе тем, кто имеет чёрный курчавый волос и большой с горбинкой нос. Горе всем вам, спустившимся с гор за солью и задержавшимся здесь надолго. Сегодня Вам придётся держать ответ и за Афган и за Чечню. По херу, что вы армяне и азербайджанцы в основном. Сегодня это не важно. Вы совершили ошибку в этот день, оказавшись на пути у ватаги гвардейцев.
Дружина в голубых беретах растекается по рынку. Тут и там слышен пьяный рёв, мат, робкие возгласы несчастных торговцев. Кто-то уже переходит к делу, выписывая с вертушки оборзевшему бородачу. Слышатся торжественные крики, и все, кто недалеко перетекают в эту сторону, сливаются у этой палатки. «Нужно помочь братану». Река из синих беретов то распадается на мелкие ручьи, то опять сходится, чтобы своим мощным течением пробить себе дорогу. По рукам летят разноцветные шали, шапки, ковры, словно мячи туда сюда прыгают арбузы. Слышится треск завалившейся палатки. «Так их!» Пьяная толпа подхватывает инициативу и ломает железные каркасы, срывает пологи, опрокидывает прилавки с фруктами.
«Мужики, баста, менты!» - синяя река снова сливается воедино и устремляется к выходу. Два милицейских автобуса уже здесь, но никто не спешит их покидать. Они дадут всем уйти, а потом деловито, гремя щитами и касками выйдут из автобусов, построятся в цепь и возьмут рынок в кольцо. Будьте спокойны, дорогие гости с кавказа! Мы никому не дадим вас тронуть. Что, уже поздно? Но лучше поздно, чем никогда…
Теперь синяя река течёт через центральную площадь, сметая на пути всё живое. Эта река, течёт не в море, как другие обычные реки, она стремится впасть в озеро, которое находится за городом. На этом озере десантура традиционно заканчивает свой праздник. На длинном пути через весь город река будет худеть и мельчать. Отделившиеся ручейки будут затекать во дворы и переулки, там будут распадаться на небольшие лужицы, которые к утру превратятся в разбросанные тут и там голубые капли. Женя, с трудом придерживаясь основного потока, добрался до озера.
Всё, что было дальше, память Жени выдавала ему отдельными фрагментами, при этом хронологический порядок был нарушен. Он пытался собрать из этих фрагментов, как из кусочков мозайки цельную картину.
- Помню, что у костра сидели, Вано на гитаре лабал, потом купались, вода блин ледяная…Или сначала купались? Короче неважно. Потом Сява с Петровичем дрались, мы их разнимали. – Женя тёр здоровой рукой свой широкий лоб, словно пытался решить сложнейшую задачу.
- Потом в тачке куда то ехали с этими…Бурый и как его там…не помню. Стоп! Не, в тачке мы уже в больничку ехали, а до этого чё было? – он замер, оперев голову на кулак.
- Вспомнил, мы в деревню ходили. А зачем мы туда ходили? Точно, Бурый сказал, что там тёлки есть. Помню, зашли на какую то ферму, там трактора, косилки…Бурый ещё сказал, давай мол на тракторе прокатимся… - Женя снова замер в раздумьях. Мне казалось, что он уснул в позе мыслителя, и я попытался тоже забыться сном.
- Хоть убей, не помню ни черта! – громкий крик, заставил мои глаза снова открыться. Я увидел, что теперь и Мухтар не спит. Его глаза блестели в рассветном полумраке.
- Чё то мы с Бурым рамсовали, когда в больничку ехали. – Женя дёргал себя за волосы, как будто хотел достать воспоминания, которые были где-то там, под скальпом.
- Я ему говорю на хрена ты её завёл, а он мне говорит, я же не знал, что ты туда руку сунешь. А куда?
Так и не вспомнив куда он засунул свою руку, Женя перенёсся сразу же в кабинет к доктору.
- А врач такой матёрый…- Женя стиснул зубы и потряс огромным кулаком. Видимо врач был такой же породы. Я сразу представил себе мордастого громилу в белом халате. – Ну чё говорит, братан, два пальца ты проебал. Надо ампутировать. А я ему, надо. так ампутируй ё-моё…Он мне га-арит, а ты не ссышь? А я ему га-арю: Ты где тут сыкло видел? Ну, говорит, как знаешь. Взял шприц и в нескольких местах мне руку обколол. А потом, пошарил в своём ящике, и достаёт…Думаете чё? – Здесь Женя выдержал паузу. – Здоровые такие кусачки…
«Нет!» - я больше не мог это слушать. Я сделал умоляющую гримасу и зажмурился, как будто мне сейчас самому будут кусачками откусывать пальцы. Краем глаза я увидел, что Мухтар положил обе ладони на лицо, словно хотел закрыться от всего этого кошмара.
Но десантник был беспощаден.
- Берёт он эти кусачки, значит. Чё слабо десантура! – эти слова Женя прорычал. – Я говорю, давай сука, знай наших. Он кладёт мою руку на стол и ЩЁЛК! ЩЁЛК!
Эти щелчки отдавались во всём моём теле. «Какая ерунда! – думал я, - какая мерзкая ерунда. Неужели это может быть правдой. Два взрослых здоровых критина. Один накуролесил, а второй просто так за не фиг делать отхерачивает у него два пальца. Да ведь бывает их даже замораживают, чтобы пришить. А тут вот так запросто…
- А чё это за врач был? – спросил я, когда отошёл от шока.
- Да вот на него чем-то похож, только поздоровее, - Женя кивнул в сторону Мухтара. – Калмык, может быть киргиз.
Тут я понял, о ком он говорил. Это был тот же мужик, который сверлил мне ногу. Я запомнил эти раскосые глаза, и в них не было цинизма, присущего врачам. В них была любовь. Любовь к тому, что он сейчас делает. Как это прекрасно сверлить в человеке дырки дрелью, да ещё и без наркоза, как весело, когда с хрустом откусываешь два пальца у здоровенного лба, которого просто взял на слабо?.
Уже к утру, Женя сильно изменился. Он стал похож на шарик из которого внезапно выпустили воздух. Его отёкшее лицо теперь не выражало никаких эмоций, кроме вселенской грусти, он лежал, с прикрученной к здоровой руке капельницей и смотрел в потолок. Мы с Мухтаром как обычно поднимали себе настроение, травя анекдоты и делясь байками из жизни. Несколько раз мы пытались вовлечь в весёлый разговор нового соседа, но он не реагировал ни на одну из предложенных тем.
Иногда он подносил к глазам забинтованную руку, будто не мог поверить, что там под бинтами уже нет привычной пятерни, что этот улыбающийся калмык с кусачками в руках не был кошмарным сном.
- Женя, а ты где работаешь? – вдруг спросил Мухтар. Я предчувствовал, что этот вопрос будет болезненным, поэтому не задал его сам.
- На заводе, токарем…- уныло пробасил Женя продолжая рассматривать руку.
- А эти…эти пальцы…без них будет сложнее? – любопытство казаха брало верх над чувством такта.
- А сам то как думаешь? – тяжело выдохнул Женя. – Не знаю вообще, как сейчас работать буду.
Это были последние слова, которые мы услышали от него в этот день и ещё в последующие два дня, которые он находился в палате. Парня накрыла жуткая депрессия. Наверное, им овладело это скверное чувство – сожаление о сделанном. Ведь если отбросить все предыдущие события, даже эту дурацкую травму, самым глупым поступком было просто так отдать свои пальцы, часть своей плоти. И всё это на кураже, ради бахвальства. Ночью я слышал, как он скрипел зубами от фантомной боли. Пальцев уже не было, а они продолжали болеть. Интересно, сколько бы он отдал, чтобы прокрутить всё назад. Наверняка бы с радостью согласился, чтобы после первого августа сразу наступало третье. Иногда было слышно, как он всхлипывает, глотая слёзы. У него была семья, но за эти три дня к нему так никто и не пришёл. Не пришёл не один друган, с которыми они братались и готовы были сдохнуть друг за друга ещё несколько дней назад. Братаны, где же Ваше хвалёное братство?
Женя отбыл приличный для «нехорошей кровати» срок в три дня и ушёл на дембель. Одновременно с ним отчалил Лёха. Он ушёл в очередной отпуск, после очередной операции на запястье и вопрос его возвращения в больницу был вопросом времени.
Кровавая жатва
Один день наша палата оставалась непривычно пустой, зато на следующий день я обзавёлся сразу двумя новыми соседями. Справа поселился огромный татарин по имени Рустам. Его масштабы были настолько велики, что его ноги не умещались на стандартной койке, и торчали ещё на полметра, перекрывая проход. Одна нога великана была туго забинтована ниже колена. Сквозь бинт просачивалось свежее пятно крови. Рустам был добродушным малым лет двадцати пяти и походил на большого ребёнка. Он даже боль переносил по-детски морщась и хныкая.
- Ой, больно-то как, не могу терпеть, - стонал он, то и дело садясь на кровати и хватаясь за ногу. После нескольких уколов обезболивающего и капельницы ему стало лучше, и состояние облегчения тут же отразилось на лице большого ребёнка улыбкой.
- Фуф, немного отпустило, - он закурил и откинулся на подушку. По его крупным скулам ручьями скатывался пот.
- Ну чё, рассказывай! – Любопытный казах приподнялся, подложив подушку под спину.
- Чё рассказывать то, - улыбался татарин. Сигарета между двух мясистых пальцев казалось не толще палочки для чистки ушей.
- У нас тут как на зоне, брат, - улыбался Мухтар. – Каждый, кто заходит в хату, рассказывает за что его замели. Я не переставал удивляться такому глубокому знанию тюремного быта простым программистом.
Небольшой акцент и простота, с которой говорил большой татарин, придавала его рассказу колорит, но сама суть заставляла всех присутствующих в палате (даже Колю) время от времени покатываться от хохота. Это была самая весёлая и в то же время кровавая и динамичная история, из услышанных здесь мной. Я, как всегда в красках пропустил её через своё воображение и даже по сей день воспоминание о ней вызывает у меня улыбку.
Но наша больничная жизнь продолжалась. В очередной визит матери вместе с женой, они притащили мне костыли. Я деловито крутил в руках свои новые ноги на ближайшие полгода. Правда ноги были не совсем новые, а местами даже изрядно потёртые.
- У соседки муж умер, так она мне отдала, им то не к чему, – сказала мать.
«Отлично!»- подумал я – «Будем донашивать костыли за умершим мужем соседки». Я тут же попытался встать с помощью поддерживающей меня жены. Моё тело оказалось удивительно тяжёлым. Я сделал несколько пробных шагов от кровати в другой угол палаты и огляделся. Как изменяется общая картинка, когда видишь её под другим углом. Всё время до этого я мог наблюдать палату и всех её обитателей только из положения лёжа. Сейчас, когда я стоял, всё выглядело совершенно по другому. Мухтар оказался совсем маленьким. Из положения лёжа, он казался мне казахским богатырём, этаким борцом сумо, но только сейчас я увидел, что он коротышка. Коля оказался гораздо моложе, чем я его представлял, глядя на него с другого ракурса. Даже картинка в окне изменилась. Теперь я мог смотреть вниз на зелёные ряды деревьев и проезжающие по магистрали машины. Вроде бы такая мелочь: ты видишь мир, наблюдая его из одной точки, но стоит тебе изменить положение, как вместе с ним изменяется весь мир вокруг.
Теперь мне не хотелось назад в кровать. Я хотел ходить, хотел исследовать каждый угол этой палаты, этой больницы, этого нового мира. Жена с матерью говорили, что на первый раз хватит, но меня было уже не остановить. Я второй раз в жизни делал свои первые шаги. Не помню, как это было в первый, но в этот раз я испытывал ощущения сродни свободному полёту. Я не мог удержаться на одном месте и выпорхнул в коридор, полетел по широкому пролёту из одного его конца в другой, делая широкие шаги костылями. Мой полёт продолжался до середины коридора. Оттуда меня уже тащили под руки Лариска и медсестра Лидия. Я не оценил свои силы. Голова внезапно закружилась и я, чтобы не грохнуться на пол, завалился на пост медсестёр, разбив на столе какие-то чашки и опрокинув стакан с градусниками.
Сёстры милосердия втащили моё тело в палату и, громко матерясь, бросили его на койку. Затем они принялись отчитывать моих женщин за то, что отпустили меня такого неокрепшего на волю. Так я снова превращался в человека прямоходящего, вызывая зависть у Мухтара и Коли. Самый большой плюс я видел в том, что теперь сам мог ходить в туалет, избегая унизительной процедуры с уткой.
Расплескалась синева
А койка справа пустовала совсем недолго: ровно одну ночь и один день. Отлично помню, что этот день был второго августа. Уже в ночь со второго на третье в отделение стали массово заезжать пассажиры. Мы слышали это по шуму голосов и пьяным крикам в коридоре.
- Хорошо десантура погуляла, - простонал разбуженный Мухтар.
Я вспомнил, что второго августа у нас День десантника, и всё тут же встало на свои места.
Десантура похоже перевыполнила план, судя по тому, что койки для новых пациентов расставляли даже в коридоре. В палатах не хватало места. Гвардейцы отправили на больничные койки множество гражданского народу, и не меньше своих сослуживцев.
Один десантник оказался в нашей палате. Он завалился в двери в обнимку с сестрой Лидией, на хрупком плече которой висел всей своей двухметровой стокилограммовой тушей.
- Вот сюда, - сказала Лидия с трудом, выскользнув из подмышки верзилы, и освободившись тем самым от непомерной ноши.
Новый пациент с размаху уселся на кровать. Не было никаких сомнений, что перед нами один из нарушителей спокойствия нашего городка. Верзила был в тельняшке, а на правом плече его синело что-то вроде парашюта. Сама правая рука была подвешена на бинте, а кисть её плотно забинтована. В месте, где заканчивалась кисть, бинт был тёмно бурого цвета.
- Здорово, пацаны! – весело пробасил громила, оглядывая палату и всех нас. Ему было уже за тридцать и его коротко стриженные волосы отливали серебром. Лицо его было широким, и черезчур добрым, как у Вини Пуха (он чем-то на него походил). Видимо по старой привычке, громила пытался придать больше брутальности своему виду, поэтому хмурился и смотрел на всех изподлобья. Он был ещё пьян, и его жаждущая праздника душа не хотела мириться с унылым мраком больничной палаты.
- Мужики, есть чё выпить? – прохрипел он.
- Я тебе выпью щас! А ну быстро спать, чтобы я тебя не слышала…- раздался из коридора строгий голос Лидии.
Громила, услышав крик, потупил взор. Теперь в нём угадывался подкаблучник со стажем.
- Чё, совсем нету? – продолжил он уже шёпотом.
Я объяснил ему, что то, что он ищет, есть только у той злой тётки, которая на него только что орала, и если он хочет, ему придётся разговаривать с ней.
Женя (так назвал себя громила) не решился вступить в переговоры с Лидией и на счёт выпивки немного успокоился. Но спать ему не хотелось, и, найдя единственного слушателя в моём лице (остальные все спали) он начал рассказывать, как провёл праздничный день.
Он рассказывал, а я представлял себе ораву пьяных кабанов в тельняшках и голубых беретах. Большинство из них готовилось к единственному празднику ещё накануне. Как же, ведь в один несчастный день нельзя уложить эмоции, накопленные за год. В этот день нужно выплеснуть массу агрессии, показать всем тыловым крысам и служивой черни, кто здесь элита. Единственный день, когда можно забыть, что у тебя есть жена, дети, начальник, дача, кредиты и прочая серая мура?. Сослуживцы, старые друзья и новые знакомые всех возрастов от двадцати и до пятидесяти огромной дружиной вступают на рыночную площадь. Горе тем торговцам, кто сегодня не остался дома и имел глупость открыть палатку. Горе тем, кто имеет чёрный курчавый волос и большой с горбинкой нос. Горе всем вам, спустившимся с гор за солью и задержавшимся здесь надолго. Сегодня Вам придётся держать ответ и за Афган и за Чечню. По херу, что вы армяне и азербайджанцы в основном. Сегодня это не важно. Вы совершили ошибку в этот день, оказавшись на пути у ватаги гвардейцев.
Дружина в голубых беретах растекается по рынку. Тут и там слышен пьяный рёв, мат, робкие возгласы несчастных торговцев. Кто-то уже переходит к делу, выписывая с вертушки оборзевшему бородачу. Слышатся торжественные крики, и все, кто недалеко перетекают в эту сторону, сливаются у этой палатки. «Нужно помочь братану». Река из синих беретов то распадается на мелкие ручьи, то опять сходится, чтобы своим мощным течением пробить себе дорогу. По рукам летят разноцветные шали, шапки, ковры, словно мячи туда сюда прыгают арбузы. Слышится треск завалившейся палатки. «Так их!» Пьяная толпа подхватывает инициативу и ломает железные каркасы, срывает пологи, опрокидывает прилавки с фруктами.
«Мужики, баста, менты!» - синяя река снова сливается воедино и устремляется к выходу. Два милицейских автобуса уже здесь, но никто не спешит их покидать. Они дадут всем уйти, а потом деловито, гремя щитами и касками выйдут из автобусов, построятся в цепь и возьмут рынок в кольцо. Будьте спокойны, дорогие гости с кавказа! Мы никому не дадим вас тронуть. Что, уже поздно? Но лучше поздно, чем никогда…
Теперь синяя река течёт через центральную площадь, сметая на пути всё живое. Эта река, течёт не в море, как другие обычные реки, она стремится впасть в озеро, которое находится за городом. На этом озере десантура традиционно заканчивает свой праздник. На длинном пути через весь город река будет худеть и мельчать. Отделившиеся ручейки будут затекать во дворы и переулки, там будут распадаться на небольшие лужицы, которые к утру превратятся в разбросанные тут и там голубые капли. Женя, с трудом придерживаясь основного потока, добрался до озера.
Всё, что было дальше, память Жени выдавала ему отдельными фрагментами, при этом хронологический порядок был нарушен. Он пытался собрать из этих фрагментов, как из кусочков мозайки цельную картину.
- Помню, что у костра сидели, Вано на гитаре лабал, потом купались, вода блин ледяная…Или сначала купались? Короче неважно. Потом Сява с Петровичем дрались, мы их разнимали. – Женя тёр здоровой рукой свой широкий лоб, словно пытался решить сложнейшую задачу.
- Потом в тачке куда то ехали с этими…Бурый и как его там…не помню. Стоп! Не, в тачке мы уже в больничку ехали, а до этого чё было? – он замер, оперев голову на кулак.
- Вспомнил, мы в деревню ходили. А зачем мы туда ходили? Точно, Бурый сказал, что там тёлки есть. Помню, зашли на какую то ферму, там трактора, косилки…Бурый ещё сказал, давай мол на тракторе прокатимся… - Женя снова замер в раздумьях. Мне казалось, что он уснул в позе мыслителя, и я попытался тоже забыться сном.
- Хоть убей, не помню ни черта! – громкий крик, заставил мои глаза снова открыться. Я увидел, что теперь и Мухтар не спит. Его глаза блестели в рассветном полумраке.
- Чё то мы с Бурым рамсовали, когда в больничку ехали. – Женя дёргал себя за волосы, как будто хотел достать воспоминания, которые были где-то там, под скальпом.
- Я ему говорю на хрена ты её завёл, а он мне говорит, я же не знал, что ты туда руку сунешь. А куда?
Так и не вспомнив куда он засунул свою руку, Женя перенёсся сразу же в кабинет к доктору.
- А врач такой матёрый…- Женя стиснул зубы и потряс огромным кулаком. Видимо врач был такой же породы. Я сразу представил себе мордастого громилу в белом халате. – Ну чё говорит, братан, два пальца ты проебал. Надо ампутировать. А я ему, надо. так ампутируй ё-моё…Он мне га-арит, а ты не ссышь? А я ему га-арю: Ты где тут сыкло видел? Ну, говорит, как знаешь. Взял шприц и в нескольких местах мне руку обколол. А потом, пошарил в своём ящике, и достаёт…Думаете чё? – Здесь Женя выдержал паузу. – Здоровые такие кусачки…
«Нет!» - я больше не мог это слушать. Я сделал умоляющую гримасу и зажмурился, как будто мне сейчас самому будут кусачками откусывать пальцы. Краем глаза я увидел, что Мухтар положил обе ладони на лицо, словно хотел закрыться от всего этого кошмара.
Но десантник был беспощаден.
- Берёт он эти кусачки, значит. Чё слабо десантура! – эти слова Женя прорычал. – Я говорю, давай сука, знай наших. Он кладёт мою руку на стол и ЩЁЛК! ЩЁЛК!
Эти щелчки отдавались во всём моём теле. «Какая ерунда! – думал я, - какая мерзкая ерунда. Неужели это может быть правдой. Два взрослых здоровых критина. Один накуролесил, а второй просто так за не фиг делать отхерачивает у него два пальца. Да ведь бывает их даже замораживают, чтобы пришить. А тут вот так запросто…
- А чё это за врач был? – спросил я, когда отошёл от шока.
- Да вот на него чем-то похож, только поздоровее, - Женя кивнул в сторону Мухтара. – Калмык, может быть киргиз.
Тут я понял, о ком он говорил. Это был тот же мужик, который сверлил мне ногу. Я запомнил эти раскосые глаза, и в них не было цинизма, присущего врачам. В них была любовь. Любовь к тому, что он сейчас делает. Как это прекрасно сверлить в человеке дырки дрелью, да ещё и без наркоза, как весело, когда с хрустом откусываешь два пальца у здоровенного лба, которого просто взял на слабо?.
Уже к утру, Женя сильно изменился. Он стал похож на шарик из которого внезапно выпустили воздух. Его отёкшее лицо теперь не выражало никаких эмоций, кроме вселенской грусти, он лежал, с прикрученной к здоровой руке капельницей и смотрел в потолок. Мы с Мухтаром как обычно поднимали себе настроение, травя анекдоты и делясь байками из жизни. Несколько раз мы пытались вовлечь в весёлый разговор нового соседа, но он не реагировал ни на одну из предложенных тем.
Иногда он подносил к глазам забинтованную руку, будто не мог поверить, что там под бинтами уже нет привычной пятерни, что этот улыбающийся калмык с кусачками в руках не был кошмарным сном.
- Женя, а ты где работаешь? – вдруг спросил Мухтар. Я предчувствовал, что этот вопрос будет болезненным, поэтому не задал его сам.
- На заводе, токарем…- уныло пробасил Женя продолжая рассматривать руку.
- А эти…эти пальцы…без них будет сложнее? – любопытство казаха брало верх над чувством такта.
- А сам то как думаешь? – тяжело выдохнул Женя. – Не знаю вообще, как сейчас работать буду.
Это были последние слова, которые мы услышали от него в этот день и ещё в последующие два дня, которые он находился в палате. Парня накрыла жуткая депрессия. Наверное, им овладело это скверное чувство – сожаление о сделанном. Ведь если отбросить все предыдущие события, даже эту дурацкую травму, самым глупым поступком было просто так отдать свои пальцы, часть своей плоти. И всё это на кураже, ради бахвальства. Ночью я слышал, как он скрипел зубами от фантомной боли. Пальцев уже не было, а они продолжали болеть. Интересно, сколько бы он отдал, чтобы прокрутить всё назад. Наверняка бы с радостью согласился, чтобы после первого августа сразу наступало третье. Иногда было слышно, как он всхлипывает, глотая слёзы. У него была семья, но за эти три дня к нему так никто и не пришёл. Не пришёл не один друган, с которыми они братались и готовы были сдохнуть друг за друга ещё несколько дней назад. Братаны, где же Ваше хвалёное братство?
Женя отбыл приличный для «нехорошей кровати» срок в три дня и ушёл на дембель. Одновременно с ним отчалил Лёха. Он ушёл в очередной отпуск, после очередной операции на запястье и вопрос его возвращения в больницу был вопросом времени.
Кровавая жатва
Один день наша палата оставалась непривычно пустой, зато на следующий день я обзавёлся сразу двумя новыми соседями. Справа поселился огромный татарин по имени Рустам. Его масштабы были настолько велики, что его ноги не умещались на стандартной койке, и торчали ещё на полметра, перекрывая проход. Одна нога великана была туго забинтована ниже колена. Сквозь бинт просачивалось свежее пятно крови. Рустам был добродушным малым лет двадцати пяти и походил на большого ребёнка. Он даже боль переносил по-детски морщась и хныкая.
- Ой, больно-то как, не могу терпеть, - стонал он, то и дело садясь на кровати и хватаясь за ногу. После нескольких уколов обезболивающего и капельницы ему стало лучше, и состояние облегчения тут же отразилось на лице большого ребёнка улыбкой.
- Фуф, немного отпустило, - он закурил и откинулся на подушку. По его крупным скулам ручьями скатывался пот.
- Ну чё, рассказывай! – Любопытный казах приподнялся, подложив подушку под спину.
- Чё рассказывать то, - улыбался татарин. Сигарета между двух мясистых пальцев казалось не толще палочки для чистки ушей.
- У нас тут как на зоне, брат, - улыбался Мухтар. – Каждый, кто заходит в хату, рассказывает за что его замели. Я не переставал удивляться такому глубокому знанию тюремного быта простым программистом.
Небольшой акцент и простота, с которой говорил большой татарин, придавала его рассказу колорит, но сама суть заставляла всех присутствующих в палате (даже Колю) время от времени покатываться от хохота. Это была самая весёлая и в то же время кровавая и динамичная история, из услышанных здесь мной. Я, как всегда в красках пропустил её через своё воображение и даже по сей день воспоминание о ней вызывает у меня улыбку.
