- Где твоя жертва? – от хриплого голоса нарга веяло ледяной стужей.
- Ты видел ее только что, – Реми не стал опускать взгляд и становиться на колени, его время пришло и час наконец пробил. Отступать было некуда и голос его прозвучал громко и уверенно, словно блеснул в ночи светлый, стальной клинок.
- Где ее сердце, щенок? – на плечах нарга ощетинились острые черные пики, складки плаща ожили, начиная превращаться в грозные, колдовские крылья, готовые поразить ненавистного выродка.
- Сердце орла осталось в его благородной груди, его не коснутся ничьи нечистые руки. – Реми огляделся, душу ему стеснили горечь и боль при виде бездыханных тел на поляне: среди оленей и медведей он заметил растерзанную человеческую фигуру, в груди которой чернела глубокая рваная рана, а на лице мужчины застыло выражение муки и ужаса. Рядом стоял Фрай, его глаза потускнели, а лицо, окропленное кровью жертвы, потемнело и преобразилось в страшную маску. Он стоял, испепеляя Реми голодным, жадным взглядом, острый, раздвоенный на конце язык то и дело пробегал по губам, которые кривились в недоброй усмешке.
- Ты упустил жертву и будешь казнен, - негромко произнес Моррис, до этого хранивший тяжелое молчание. – Приготовься принять свою смерть.
Он поднял руку, чтобы дать сигнал к расправе, когда Реми заговорил снова, возвысив голос так, чтобы его услышали все вороны, стоявшие на поляне.
- Ты не можешь казнить меня за неисполнение обряда. Во мне течет кровь воронов царского рода, такая же, как и в твоих жилах. Ты ведь знаешь это, скарг. Ты должен поступить со мной, как того требует наш древний Кодекс. Даже ты, Верховный ворон, не можешь не подчиниться ему, иначе твоя власть может быть оспорена. По праву своей крови я требую, чтобы ты исполнил написанное в черной книге.
На мгновение скарг остолбенел, а потом опустил руку и рассмеялся громким, каркающим смехом, но в глазах его забушевало пламя дикой злобы и ярости:
- Откуда тебе, выродку, знать про древний Кодекс воронов. Твоя кровь – грязная кровь предателя, наррага, казненного за свое отступничество.
- Какой бы грязной она не была, - возразил Реми уверенным голосом, в котором Моррис тщетно пытался расслышать нотки нерешительности и страха. – Она дает мне основание требовать соблюдения законного права выбора.
- Выбора? – Скарг расхохотался. Он смотрел на Реми с ненавистью и каким-то злобным изумлением и даже любопытством. – Ты думаешь у тебя есть выбор?
- Да, - сказал Реми. – И я выбираю обряд изгнания.
- Глупец, - голос Морриса загрохотал в ночи. – Ты не знаешь, чего хочешь! Это та же казнь, только более долгая и мучительная. Ты надеешься после этого выжить и стать свободным? Напрасно. Я бы проявил милосердие, которого ты, гнусное, неблагодарное отребье, не заслуживаешь, когда бы позволил достойному наргу Морготу казнить тебя быстро. Но если ты хочешь, перед тем как испустить дух, как следует пострадать, не буду препятствовать. Пусть будет так… Своей властью Верховного ворона за попрание священного Обряда обращения, я приговариваю тебя к изгнанию, согласно древнему Кодексу воронов и твоему собственному праву выбора. Ты доволен?
Реми ничего не ответил, он был бледен, но весь облик его говорил о решимости идти до конца, каким он не был. По знаку Морриса Реми связали за спиной руки и, под надзором двух новоиспеченных вронгов, одним из которых был Фрай, оставили под деревом, дожидаться пока шли приготовления к обряду изгнания.
Для его исполнения принесли четыре крепкие веревки с железными крючьями на концах, перекинули через толстую дубовую ветвь и подвели к ним Реми, после чего связали ему ноги, а шею освободили от железного ошейника. От волнения грудь его часто вздымалась, дыхание стало прерывистым и неглубоким, а все помыслы занимала одна мысль: «только бы выдержать». Моргот, не скрывая удовольствия, ухватил его рукой за горло, и резким, сильным движением другой руки вонзил крюк ему в грудь, повернул, подцепив ребро. Брызнула кровь и раздался треск разрываемой плоти. Затем он проделал то же самое другим крюком. Реми глухо застонал от невыносимой боли, едва удержав полный муки крик, когда еще два железных крюка вонзились ему в спину, и натянув веревки вороны стали поднимать его над землей. Он почувствовал, как затрещали кости, соприкоснувшись с железом, от нестерпимой боли у него помутилось в глазах, и он начал терять сознание, но Моргот, силой открыв ему рот, влил туда настой травы аронита, не дающий прийти спасительному забытью. Зелье обожгло гортань едкой горечью, огнем растеклось по желудку, усугубив мучения и обострив восприятие до такой пронзительной остроты, что на глазах у него сами собой выступили слезы.
Моррис приблизился к низко висевшему на крючьях Реми и, заглянув ему в лицо, произнес с насмешливой издевкой:
- Помнишь, я говорил, что у тебя нет выбора: ты станешь либо вороном, либо падалью. Ты не захотел стать вороном, к утру ты будешь падалью.
- У меня есть выбор, - прохрипел Реми, с трудом собрав для этого силы и превозмогая путавшую мысли боль. – Выбор не стать зверем и не быть рабом. Это хороший выбор. И ты мне больше не хозяин, скарг.
- Я всегда буду твоим хозяином, изгой, - проронил тот, злобно усмехнувшись.
- Над изгоями нет господина, – прошептал Реми, сдерживая рвущийся наружу мучительный стон.
Но Моррис лишь хищно ощерился в непонятной усмешке и отошел. Реми окружили тринадцать вронгов, Фрай, плотоядно облизываясь, держал в руке острый костяной кинжал, черный от крови жертв. Его острием им предстояло начертать на теле Реми тринадцать знаков отречения. И Фрай готовился сделать это первым, как получивший наибольшее могущество среди новообращенных воронов. Он единственный смог принести человеческую жертву, и горделивая радость переполняла его черное сердце. Растянув в довольной усмешке губы, он вонзил кончик кинжал в грудь своего врага и не спеша, погружая его все глубже, провел первую, извилистую линию знака отверженности. Реми закрыл глаза и стиснул зубы, теперь его сознанием владела только боль.
Они истязали его всю ночь и лишь перед рассветом ушли, оставив висеть на крючьях, измученного, истекающего кровью, едва живого. Когда небо окрасили первые проблески зари и первый солнечный луч, коснулся его лица, Реми из последних сил приоткрыл глаза, но не увидел света. Взор застилала черная пелена, жизнь покидала его тело. Ему стало так горько, что в свою последнюю минуту он не увидит ничего, кроме все того же ночного мрака, что он заплакал. Залитые кровью глаза омылись слезами и ярко заблестели в лучах утреннего солнца, а пересохшие, почерневшие губы прошептали неслышно дорогое имя. Он подумал, что хотя бы дух его возможно обретет вскоре свободу, как вдруг почувствовал чье-то прикосновение к своему лицу, такое мягкое и нежное, что поначалу принял его за нечаянное дуновение ветра, потом пришли в движения веревки, опуская на землю его тело. Та же рука коснулась глаз, и темная завеса немного рассеялась, боль, немилосердно терзавшая его стала отступать, а сознание погружаться в спасительное беспамятство.
Реми попытался рассмотреть того, кто делал это, но смог увидеть только светлое, мерцающее сияние, сквозь него неотчетливо виднелись где-то в необъятной вышине коричневые ветви дуба, на которых трепетала юная листва, за ними пробивалась пронзительная голубизна неба. Он еще успел почувствовать, как кто-то распутал узлы на веревке, стянувшей руки, и освободил их, после чего сознание покинуло его, а душа отправилась блуждать по темным дорогам боли и страха, пока не пришла пора вновь вернуться в тело в пропахшей травами и диковинными снадобьями хижине деревенской знахарки.
… - Ничего-ничего, - сказал Моррис, созерцая веревки с окровавленными крючьями, лежащие под дубом на залитой кровью траве. Тело изгоя так и не нашли, как и следов того, кто помог ему освободиться. – Пусть себе погуляет. Пусть убедится, что у него нет иного пути, нет выбора, кем ему быть. А мы подождем. Да, Моргот, мы подождем. Вороны умеют ждать…
Спящий город окутало черное, ночное покрывало. Было душно как перед близкой грозой, которая никак не может разразиться освежающим ливнем, а все томит и томит предчувствием беды, не давая дышать свободно, нагоняя тяжелую дрему, больше похожую на морок. Небо сплошь закрыли плотные тучи, в которых с глухим, неясным ропотом кое-где проблескивали жаркие, сухие молнии. Редкие фонари на улицах словно задыхались, окруженные непроглядной тьмой, светили тускло, нервно моргали и временами гасли. А может их накрывали на миг мрачные тени, что бесшумно носились между домами, сливаясь с ночью и заглядывая в темные, зашторенный окна, заставляя жителей беспокойно метаться в постелях и видеть свои худшие кошмары, от которых тело покрывалось холодным, липким потом.
Надежно запертый в городской каталажке Реми, после долгих, бесплодных раздумий, погрузился на своем жестком, каменном ложе в тревожный сон, где в мучительных видениях вновь оживало прошлое, звучали грубые голоса, воронье карканье и помощь все никак не приходила. Шрамы, оставленные крючьями, вдруг налились болью, будто снова закровоточили и открылись ранами. Он начал стонать сквозь стиснутые зубы, пытаясь вырваться из цепких, паучих объятий сна, но тень, что лежала на его глазах не давала ему сделать это.
Особняк Лэптонов, также как и все в эту ночь в городе, был погружен в душную мглу. Было необыкновенно тихо, мир будто разом оглох и онемел. Даже листья на деревьях поникли и замерли, не смея своим шелестом нарушить молчание, в котором было что-то настолько зловещее, что пташки, внезапно пробудившись, испуганно вжимались в гнезда, а мелкие зверушки забивались глубже в щели и норы, забывая дышать.
Лишь в окне под самой крышей виднелся слабый свет лампы, стоящей в глубине комнаты. Этот робкий огонек был единственным светлым пятнышком на черном, грубом полотне ночи.
После бурного объяснения с отцом, закончившегося скандалом, Эйфория провела не один час в раздумьях, придя к выводу, что единственная возможность для нее остаться с Реми, уйти вместе с ним на рассвете этого дня. Препятствием могло стать то, что она вновь была предусмотрительно закрыта отцом в своей комнате. Но предвидя такой поворот, загодя запаслась крепкой, длинной веревкой, потихоньку утащив ее из сарая и спрятав в шкафу за корзиной со своими старыми игрушками. Она собиралась не спать всю ночь, и как только пение пробудившихся птиц подскажет ей близость рассветного часа, выбравшись из дома, бежать к зданию городского суда, где, запертый в комнате для нарушителей порядка, томился Реми. Она собрала в рюкзак вещи, которые могли им понадобиться в первое время, а также, опустошила шкатулку, переложив деньги и золотое кольцо матери в маленький кошелек. После чего убрала его в карман куртки, переоделась в удобную для побега одежду: штаны и майку, что были на ней в памятном походе, и наконец, присела отдохнуть в кресло, которое мягко обхватило ее, пригласив немного расслабиться. И как только нервное напряжение начало отпускать, Эйфория почувствовала, что сознание стало охватывать сонное оцепенение. Она вдруг заметила, какая необычная тишина разливалась в ночи, без шелеста листьев и стрекота цикад, без песен хмельных, припозднившихся гуляк, лаянья псов, колотушки сторожа, словно город накрыло глухое, черное одеяло. Это показалось ей странным, но увлеченная собственными мыслями и заботами Эйфория не придала тому значения. К тому же, ее все больше и больше охватывало странное дремотное состояние, она безуспешно пыталась стряхнуть навалившуюся сонливость, хотела пошевелить рукой или встать, но вместо этого продолжала неподвижно сидеть в кресле уже не понимая спит она или бодрствует.
- Наверное, я все ж таки уснула, - как-то отстраненно подумала Эйфи, безучастно наблюдая как сами собой, видимо от поднявшегося ветра, раздвинулись легкие занавески, распахнулись настежь створки окна и на подоконник вползла тень, чьи очертания напоминали поначалу змею, которая становилась все больше и плотнее, превращаясь во что-то иное, более мрачное, более черное. И вскоре с подоконника на пол ее комнаты соскочил огромный ворон, посмотрел на нее искоса, наклонив голову с большим острым клювом. Его глаза в отличии от обычных птичьи глаз не блестели, отражая свет лампы, были тусклыми и отливали красным. Взгляд был недобрым, и у Эйфории где-то в глубине сознания начала биться испуганная мысль, что нужно скорее бежать, закричать, позвать на помощь, разбудить весь дом, но она продолжала зачарованно смотреть на страшного гостя, не в силах пошевелиться. Ворон негромко каркнул, и в голове Эйфории зазвучал голос, как будто ее собственный и в то же время чужой. Он начал со змеиным присвистом шептать ей, что ничего ужасного не происходит, что он, ворон, – мудрая птица, ей нужно только слушать его и выполнять все, что он скажет, что это для ее же блага. Здесь ей показалось, что ворон почему-то заговорил голосом ее отца. Она попыталась возразить ему, но вместо этого зачем-то согласно кивнула головой.
- Это всего лишь сон, кошмарный сон. И мне нужно проснуться, непременно нужно. Иначе будет поздно, я не успею, - вновь неотчетливо подумалось ей. Правда, для чего ей нужно непременно проснуться, почему будет поздно и куда ей так нужно успеть, она уже не могла сказать. Мысли все больше путались, слабели и словно тоже засыпали, пока не уснули окончательно. Последнее что Эйфория помнила, как она по приказу ворона поднялась с кресла и подошла к открытому окну, после чего в ее памяти наступил провал…
Реми проснулся на рассвете от сознания что случилось что-то дурное, он резко открыл глаза и некоторое время лежал и прислушивался, стараясь понять, чем вызвана охватившая его душу тревога. Но было тихо, где-то далеко едва слышно пропел петух, за окном щебетали птицы, сумрак в месте его заточения светлел с каждой минутой, небо на востоке заалело и поднявшийся ветер, стал раскачивать верхушки деревьев, окружавших здание городского судилища. Скоро за ним должны были прийти, чтобы выпроводить из города, но не это заставляло сжиматься в смятении его сердце. Всю ночь его мучили кошмары, от которых никак не получалось проснуться, и даже сейчас он чувствовал, как продолжали ныть шрамы на теле, отдаваясь болезненным эхом в его душе.
Реми встал и подошел к высоко расположенному окну, вцепившись руками в решетку, приподнялся и попытался через частый переплет разглядеть, что творится снаружи, но увидел только бледно-голубой кусочек неба с безмятежными, утренними облаками, которые восходящее солнце окрасило нежно-розовым цветом. Как будто все было спокойно, но тревога у него в груди не унималась, напротив стала только отчетливей. В нем отчего то все больше крепло убеждение, что произошло что-то по-настоящему плохое. Он отпустил прутья решетки, спрыгнул на пол и, склонив голову, застыл в задумчивости. Очнуться его заставил скрежет ключа в замке и протяжный скрип открывающейся двери, за ним пришли стражники, чтобы согласно распоряжению городской управы выдворить за пределы города. Реми облегченно вздохнул, его хотя бы выведут наконец из
- Ты видел ее только что, – Реми не стал опускать взгляд и становиться на колени, его время пришло и час наконец пробил. Отступать было некуда и голос его прозвучал громко и уверенно, словно блеснул в ночи светлый, стальной клинок.
- Где ее сердце, щенок? – на плечах нарга ощетинились острые черные пики, складки плаща ожили, начиная превращаться в грозные, колдовские крылья, готовые поразить ненавистного выродка.
- Сердце орла осталось в его благородной груди, его не коснутся ничьи нечистые руки. – Реми огляделся, душу ему стеснили горечь и боль при виде бездыханных тел на поляне: среди оленей и медведей он заметил растерзанную человеческую фигуру, в груди которой чернела глубокая рваная рана, а на лице мужчины застыло выражение муки и ужаса. Рядом стоял Фрай, его глаза потускнели, а лицо, окропленное кровью жертвы, потемнело и преобразилось в страшную маску. Он стоял, испепеляя Реми голодным, жадным взглядом, острый, раздвоенный на конце язык то и дело пробегал по губам, которые кривились в недоброй усмешке.
- Ты упустил жертву и будешь казнен, - негромко произнес Моррис, до этого хранивший тяжелое молчание. – Приготовься принять свою смерть.
Он поднял руку, чтобы дать сигнал к расправе, когда Реми заговорил снова, возвысив голос так, чтобы его услышали все вороны, стоявшие на поляне.
- Ты не можешь казнить меня за неисполнение обряда. Во мне течет кровь воронов царского рода, такая же, как и в твоих жилах. Ты ведь знаешь это, скарг. Ты должен поступить со мной, как того требует наш древний Кодекс. Даже ты, Верховный ворон, не можешь не подчиниться ему, иначе твоя власть может быть оспорена. По праву своей крови я требую, чтобы ты исполнил написанное в черной книге.
На мгновение скарг остолбенел, а потом опустил руку и рассмеялся громким, каркающим смехом, но в глазах его забушевало пламя дикой злобы и ярости:
- Откуда тебе, выродку, знать про древний Кодекс воронов. Твоя кровь – грязная кровь предателя, наррага, казненного за свое отступничество.
- Какой бы грязной она не была, - возразил Реми уверенным голосом, в котором Моррис тщетно пытался расслышать нотки нерешительности и страха. – Она дает мне основание требовать соблюдения законного права выбора.
- Выбора? – Скарг расхохотался. Он смотрел на Реми с ненавистью и каким-то злобным изумлением и даже любопытством. – Ты думаешь у тебя есть выбор?
- Да, - сказал Реми. – И я выбираю обряд изгнания.
- Глупец, - голос Морриса загрохотал в ночи. – Ты не знаешь, чего хочешь! Это та же казнь, только более долгая и мучительная. Ты надеешься после этого выжить и стать свободным? Напрасно. Я бы проявил милосердие, которого ты, гнусное, неблагодарное отребье, не заслуживаешь, когда бы позволил достойному наргу Морготу казнить тебя быстро. Но если ты хочешь, перед тем как испустить дух, как следует пострадать, не буду препятствовать. Пусть будет так… Своей властью Верховного ворона за попрание священного Обряда обращения, я приговариваю тебя к изгнанию, согласно древнему Кодексу воронов и твоему собственному праву выбора. Ты доволен?
Реми ничего не ответил, он был бледен, но весь облик его говорил о решимости идти до конца, каким он не был. По знаку Морриса Реми связали за спиной руки и, под надзором двух новоиспеченных вронгов, одним из которых был Фрай, оставили под деревом, дожидаться пока шли приготовления к обряду изгнания.
Для его исполнения принесли четыре крепкие веревки с железными крючьями на концах, перекинули через толстую дубовую ветвь и подвели к ним Реми, после чего связали ему ноги, а шею освободили от железного ошейника. От волнения грудь его часто вздымалась, дыхание стало прерывистым и неглубоким, а все помыслы занимала одна мысль: «только бы выдержать». Моргот, не скрывая удовольствия, ухватил его рукой за горло, и резким, сильным движением другой руки вонзил крюк ему в грудь, повернул, подцепив ребро. Брызнула кровь и раздался треск разрываемой плоти. Затем он проделал то же самое другим крюком. Реми глухо застонал от невыносимой боли, едва удержав полный муки крик, когда еще два железных крюка вонзились ему в спину, и натянув веревки вороны стали поднимать его над землей. Он почувствовал, как затрещали кости, соприкоснувшись с железом, от нестерпимой боли у него помутилось в глазах, и он начал терять сознание, но Моргот, силой открыв ему рот, влил туда настой травы аронита, не дающий прийти спасительному забытью. Зелье обожгло гортань едкой горечью, огнем растеклось по желудку, усугубив мучения и обострив восприятие до такой пронзительной остроты, что на глазах у него сами собой выступили слезы.
Моррис приблизился к низко висевшему на крючьях Реми и, заглянув ему в лицо, произнес с насмешливой издевкой:
- Помнишь, я говорил, что у тебя нет выбора: ты станешь либо вороном, либо падалью. Ты не захотел стать вороном, к утру ты будешь падалью.
- У меня есть выбор, - прохрипел Реми, с трудом собрав для этого силы и превозмогая путавшую мысли боль. – Выбор не стать зверем и не быть рабом. Это хороший выбор. И ты мне больше не хозяин, скарг.
- Я всегда буду твоим хозяином, изгой, - проронил тот, злобно усмехнувшись.
- Над изгоями нет господина, – прошептал Реми, сдерживая рвущийся наружу мучительный стон.
Но Моррис лишь хищно ощерился в непонятной усмешке и отошел. Реми окружили тринадцать вронгов, Фрай, плотоядно облизываясь, держал в руке острый костяной кинжал, черный от крови жертв. Его острием им предстояло начертать на теле Реми тринадцать знаков отречения. И Фрай готовился сделать это первым, как получивший наибольшее могущество среди новообращенных воронов. Он единственный смог принести человеческую жертву, и горделивая радость переполняла его черное сердце. Растянув в довольной усмешке губы, он вонзил кончик кинжал в грудь своего врага и не спеша, погружая его все глубже, провел первую, извилистую линию знака отверженности. Реми закрыл глаза и стиснул зубы, теперь его сознанием владела только боль.
Они истязали его всю ночь и лишь перед рассветом ушли, оставив висеть на крючьях, измученного, истекающего кровью, едва живого. Когда небо окрасили первые проблески зари и первый солнечный луч, коснулся его лица, Реми из последних сил приоткрыл глаза, но не увидел света. Взор застилала черная пелена, жизнь покидала его тело. Ему стало так горько, что в свою последнюю минуту он не увидит ничего, кроме все того же ночного мрака, что он заплакал. Залитые кровью глаза омылись слезами и ярко заблестели в лучах утреннего солнца, а пересохшие, почерневшие губы прошептали неслышно дорогое имя. Он подумал, что хотя бы дух его возможно обретет вскоре свободу, как вдруг почувствовал чье-то прикосновение к своему лицу, такое мягкое и нежное, что поначалу принял его за нечаянное дуновение ветра, потом пришли в движения веревки, опуская на землю его тело. Та же рука коснулась глаз, и темная завеса немного рассеялась, боль, немилосердно терзавшая его стала отступать, а сознание погружаться в спасительное беспамятство.
Реми попытался рассмотреть того, кто делал это, но смог увидеть только светлое, мерцающее сияние, сквозь него неотчетливо виднелись где-то в необъятной вышине коричневые ветви дуба, на которых трепетала юная листва, за ними пробивалась пронзительная голубизна неба. Он еще успел почувствовать, как кто-то распутал узлы на веревке, стянувшей руки, и освободил их, после чего сознание покинуло его, а душа отправилась блуждать по темным дорогам боли и страха, пока не пришла пора вновь вернуться в тело в пропахшей травами и диковинными снадобьями хижине деревенской знахарки.
… - Ничего-ничего, - сказал Моррис, созерцая веревки с окровавленными крючьями, лежащие под дубом на залитой кровью траве. Тело изгоя так и не нашли, как и следов того, кто помог ему освободиться. – Пусть себе погуляет. Пусть убедится, что у него нет иного пути, нет выбора, кем ему быть. А мы подождем. Да, Моргот, мы подождем. Вороны умеют ждать…
Прода от 30.05.2022, 20:12
Глава тридцатая. ПОХИЩЕНИЕ ЭЙФОРИИ
Спящий город окутало черное, ночное покрывало. Было душно как перед близкой грозой, которая никак не может разразиться освежающим ливнем, а все томит и томит предчувствием беды, не давая дышать свободно, нагоняя тяжелую дрему, больше похожую на морок. Небо сплошь закрыли плотные тучи, в которых с глухим, неясным ропотом кое-где проблескивали жаркие, сухие молнии. Редкие фонари на улицах словно задыхались, окруженные непроглядной тьмой, светили тускло, нервно моргали и временами гасли. А может их накрывали на миг мрачные тени, что бесшумно носились между домами, сливаясь с ночью и заглядывая в темные, зашторенный окна, заставляя жителей беспокойно метаться в постелях и видеть свои худшие кошмары, от которых тело покрывалось холодным, липким потом.
Надежно запертый в городской каталажке Реми, после долгих, бесплодных раздумий, погрузился на своем жестком, каменном ложе в тревожный сон, где в мучительных видениях вновь оживало прошлое, звучали грубые голоса, воронье карканье и помощь все никак не приходила. Шрамы, оставленные крючьями, вдруг налились болью, будто снова закровоточили и открылись ранами. Он начал стонать сквозь стиснутые зубы, пытаясь вырваться из цепких, паучих объятий сна, но тень, что лежала на его глазах не давала ему сделать это.
Особняк Лэптонов, также как и все в эту ночь в городе, был погружен в душную мглу. Было необыкновенно тихо, мир будто разом оглох и онемел. Даже листья на деревьях поникли и замерли, не смея своим шелестом нарушить молчание, в котором было что-то настолько зловещее, что пташки, внезапно пробудившись, испуганно вжимались в гнезда, а мелкие зверушки забивались глубже в щели и норы, забывая дышать.
Лишь в окне под самой крышей виднелся слабый свет лампы, стоящей в глубине комнаты. Этот робкий огонек был единственным светлым пятнышком на черном, грубом полотне ночи.
После бурного объяснения с отцом, закончившегося скандалом, Эйфория провела не один час в раздумьях, придя к выводу, что единственная возможность для нее остаться с Реми, уйти вместе с ним на рассвете этого дня. Препятствием могло стать то, что она вновь была предусмотрительно закрыта отцом в своей комнате. Но предвидя такой поворот, загодя запаслась крепкой, длинной веревкой, потихоньку утащив ее из сарая и спрятав в шкафу за корзиной со своими старыми игрушками. Она собиралась не спать всю ночь, и как только пение пробудившихся птиц подскажет ей близость рассветного часа, выбравшись из дома, бежать к зданию городского суда, где, запертый в комнате для нарушителей порядка, томился Реми. Она собрала в рюкзак вещи, которые могли им понадобиться в первое время, а также, опустошила шкатулку, переложив деньги и золотое кольцо матери в маленький кошелек. После чего убрала его в карман куртки, переоделась в удобную для побега одежду: штаны и майку, что были на ней в памятном походе, и наконец, присела отдохнуть в кресло, которое мягко обхватило ее, пригласив немного расслабиться. И как только нервное напряжение начало отпускать, Эйфория почувствовала, что сознание стало охватывать сонное оцепенение. Она вдруг заметила, какая необычная тишина разливалась в ночи, без шелеста листьев и стрекота цикад, без песен хмельных, припозднившихся гуляк, лаянья псов, колотушки сторожа, словно город накрыло глухое, черное одеяло. Это показалось ей странным, но увлеченная собственными мыслями и заботами Эйфория не придала тому значения. К тому же, ее все больше и больше охватывало странное дремотное состояние, она безуспешно пыталась стряхнуть навалившуюся сонливость, хотела пошевелить рукой или встать, но вместо этого продолжала неподвижно сидеть в кресле уже не понимая спит она или бодрствует.
- Наверное, я все ж таки уснула, - как-то отстраненно подумала Эйфи, безучастно наблюдая как сами собой, видимо от поднявшегося ветра, раздвинулись легкие занавески, распахнулись настежь створки окна и на подоконник вползла тень, чьи очертания напоминали поначалу змею, которая становилась все больше и плотнее, превращаясь во что-то иное, более мрачное, более черное. И вскоре с подоконника на пол ее комнаты соскочил огромный ворон, посмотрел на нее искоса, наклонив голову с большим острым клювом. Его глаза в отличии от обычных птичьи глаз не блестели, отражая свет лампы, были тусклыми и отливали красным. Взгляд был недобрым, и у Эйфории где-то в глубине сознания начала биться испуганная мысль, что нужно скорее бежать, закричать, позвать на помощь, разбудить весь дом, но она продолжала зачарованно смотреть на страшного гостя, не в силах пошевелиться. Ворон негромко каркнул, и в голове Эйфории зазвучал голос, как будто ее собственный и в то же время чужой. Он начал со змеиным присвистом шептать ей, что ничего ужасного не происходит, что он, ворон, – мудрая птица, ей нужно только слушать его и выполнять все, что он скажет, что это для ее же блага. Здесь ей показалось, что ворон почему-то заговорил голосом ее отца. Она попыталась возразить ему, но вместо этого зачем-то согласно кивнула головой.
- Это всего лишь сон, кошмарный сон. И мне нужно проснуться, непременно нужно. Иначе будет поздно, я не успею, - вновь неотчетливо подумалось ей. Правда, для чего ей нужно непременно проснуться, почему будет поздно и куда ей так нужно успеть, она уже не могла сказать. Мысли все больше путались, слабели и словно тоже засыпали, пока не уснули окончательно. Последнее что Эйфория помнила, как она по приказу ворона поднялась с кресла и подошла к открытому окну, после чего в ее памяти наступил провал…
Реми проснулся на рассвете от сознания что случилось что-то дурное, он резко открыл глаза и некоторое время лежал и прислушивался, стараясь понять, чем вызвана охватившая его душу тревога. Но было тихо, где-то далеко едва слышно пропел петух, за окном щебетали птицы, сумрак в месте его заточения светлел с каждой минутой, небо на востоке заалело и поднявшийся ветер, стал раскачивать верхушки деревьев, окружавших здание городского судилища. Скоро за ним должны были прийти, чтобы выпроводить из города, но не это заставляло сжиматься в смятении его сердце. Всю ночь его мучили кошмары, от которых никак не получалось проснуться, и даже сейчас он чувствовал, как продолжали ныть шрамы на теле, отдаваясь болезненным эхом в его душе.
Реми встал и подошел к высоко расположенному окну, вцепившись руками в решетку, приподнялся и попытался через частый переплет разглядеть, что творится снаружи, но увидел только бледно-голубой кусочек неба с безмятежными, утренними облаками, которые восходящее солнце окрасило нежно-розовым цветом. Как будто все было спокойно, но тревога у него в груди не унималась, напротив стала только отчетливей. В нем отчего то все больше крепло убеждение, что произошло что-то по-настоящему плохое. Он отпустил прутья решетки, спрыгнул на пол и, склонив голову, застыл в задумчивости. Очнуться его заставил скрежет ключа в замке и протяжный скрип открывающейся двери, за ним пришли стражники, чтобы согласно распоряжению городской управы выдворить за пределы города. Реми облегченно вздохнул, его хотя бы выведут наконец из
