– Кролик, – пробормотала она снова, – ставит на бюрократию.
Феликс усмехнулся и выполз из койки, стараясь не разбудить. В душе окатил себя ледяной водой, пытаясь привести мысли в порядок. А порядок был прост: бежать из города туда, где его никто не знает. Начать новую жизнь. Но с чего? Образования нет – из школы выперли за поведение, о колледже и речи быть не могло. Твёрдой почвы под ногами тоже нет. По правде говоря, нет ничего.
Но он не впадал в отчаяние, не терзал себя бесполезными угрызениями совести и уж точно не занимался самобичеванием. Просто нужно что-то делать.
Вот, например, Лауда, едва проснувшись, уже выклянчила у соседа кофе. И не только себе, но и Феликсу.
Бедный чайник, обмотанный изолентой в несколько слоёв, только-только закипал, когда он вернулся.
– Доброе, – улыбнулась девушка, сидя на подоконнике.
– Ага, – буркнул Феликс, вытирая волосы майкой, – почему… да неважно.
Хотел подколоть, но передумал. Девчонки слишком ранимые, когда дело касается внешности. Мать говорила.
– А вы давно вместе? – полюбопытствовала соседка – женщина в теле, – видно, что ещё стесняетесь друг друга.
Феликс удивлённо вскинул бровь. Лауда не растерялась:
– Что-то вроде того. Мы знакомы со школы, но только вчера начали встречаться, так вышло. Пока не знаем, как себя вести в новом статусе.
– О, – протянула женщина, кивая, – ничего, стерпится – слюбится.
«Глупости», – подумала Лауда, но согласно улыбнулась. Феликс же пропускал этот бред мимо ушей.
Спокойное утро осталось за стенами коморки. В магазинчике близнецов начался их собственный ад: нагрянули доблестные служащие и потребовали у Амиля открыть подвал. Он не дурак и понял, что бизнесу конец, поэтому тянул время, нажав тревожную кнопку под столом.
В подвале Эмиль, что занимался подделкой, не сразу заметил мигающий маячок в виде щенка. Эта милая лампа отчаянно моргала красным.
Все готовые паспорта, включая документы Лауды и Феликса, полетели в ведро. Туда же отправились фотографии, керосин и спички. Удалять файлы с компьютера некогда – он вырвал жёсткий диск и швырнул его в ведро вместе с сигнальным щенком.
И вовремя. Только пламя взметнулось, как его скрутили, повалив лицом в пол. Тяжёлый берц наступил на лопатки, в плече хрустнуло. Руку сломали при задержании, а в участке скажут, что сломал при сопротивлении. Братьев, согнутых в три погибели, вели к машине. Толпа зевак, застывшая от любопытства, таращила глаза. В этой толпе, похолодев от ужаса, стояли Феликс и Лауда.
– Эй, – Феликс схватил девушку за руку, когда та побледнела до самых волос, – уверен, они всё уничтожили.
– Что?
Она боялась, что информация о ней попадёт в руки полиции, а оттуда – к отцу.
– Они те ещё ублюдки, но принципиальные, клиентов не сдадут. Пошли.
Пришлось тащить Лауду за собой – у неё отнялись ноги.
– Что нам делать?
Неизвестно, объявили ли Феликса в розыск за угон, а Лауду – как беглянку. Они ничего не знали друг о друге.
– Что-нибудь, – когда желание истерически хохотать пропадало, Феликс превращался в бестолковую белку, мечущуюся по клетке, – что-нибудь делать.
– Да какого черта! – не крик, а громкий выдох отчаяния.
Она вцепилась в его руку, словно утопающий за соломинку, заглядывая в глаза. Всё лицо покраснело от слёз и соплей.
– Просто, Лауда, – впервые назвал её по имени, обнимая за плечи, – нас преследуют неудачи. Ничего серьёзного.
«Всё очень серьёзно, – думал Феликс, – без паспорта из города не выбраться. Он невыездной».
Прода от 15.04.2025, 12:11
ГЛАВА 7
Трудно сохранить в себе хоть искру человечности, сострадания, эмпатии, как модно сейчас говорить, когда за любое проявление чувств тебя охаживают кувалдой по голове.
Взять, к примеру, Феликса. До двенадцати лет он был воплощением ангельской кротости, всеобщим любимцем, отрадой матери, которая надрывалась на трёх работах ради единственного сына. В нём она видела смысл своего существования, а он, в свою очередь, из кожи вон лез, чтобы оправдать её надежды: идеальные отметки, примерное поведение. Уже тогда он нутром чувствовал, как несправедлива судьба к его матери. Ему часто хотелось закричать во всё горло о несправедливости, упрекнуть её, сказать, что ему нужна мама рядом, а не её отчаянные попытки заработать хоть немного денег. Но слишком рано он понял, что его мать-трудоголик не выбирала такую жизнь: разве она не мечтала о простом женском счастье? О муже, опоре и защите, о возможности быть нежной и ранимой?
Да, Феликс рано осознал, что его мать, как и он сам, не знает, как правильно прожить эту жизнь. Но все его робкие попытки изменить что-то разбились вдребезги вместе с её внезапной смертью. Инфаркт в тридцать пять лет стал жестоким напоминанием о той безысходности, в которой она барахталась.
А после похорон и распределения в детский дом, он вдруг понял, что слишком взрослый, чтобы кто-то захотел его усыновить.
Вот тогда всё и полетело в тартарары. Плохая компания, которую он по наивности принял за друзей. Ограбление магазина, когда "друзья" спасли свои шкуры бегством, оставив Феликса расплачиваться за всех. Два года детской колонии до совершеннолетия и ещё два года в тюрьме после.
Ненавидел ли Феликс весь мир? Временами да, ненавидел. Доверял ли он людям? Никогда больше не совершит подобной глупости. Ненавидит ли он Лауду за то, что она ворвалась в его жизнь, перевернув всё с ног на голову? Сложный вопрос: как ненавидеть ту, что сейчас сидит у его ног, внимательно осматривая повреждённую ногу? И за свои же деньги покупает мазь с охлаждающим эффектом, чтобы хоть немного облегчить боль.
– Больно? – спрашивает она, осторожно втирая мазь.
Феликс смотрит на неё сверху вниз. Она с каждым вопросом поднимает на него глаза.
– А когда здесь давлю?
Он отрицательно качает головой.
– Вообще не болит?
– Неприятно, но не смертельно.
Вздохнув, она укоризненно смотрит ему в глаза.
– Какая боль для тебя считается болезненной?
Он надувает щёки и задумывается. Если боль можно терпеть, то это же не боль, верно?
– Открытый перелом? – то ли утверждает, то ли спрашивает он.
– Жуть, – усмехается Лауда, продолжая втирать мазь, – Моя самая болезненная боль – это эпиляция "принцессы".
– Ну, какая же это жуть, сама же делаешь.
Начиная заматывать ногу бинтом, она поясняет:
– Ну, ни черта подобного. Расскажу, как оно было на самом деле: в пятнадцать лет мама потащила меня на депиляцию, потому что мой будущий муж любит, когда там всё гладенько и ухожено. Ещё приговаривала, что нельзя быть такой заросшей свиньёй. Не хочу хвастаться, но с моими восточными корнями волосы у меня растут, как на дрожжах…
И она слегка приподнимает джинсы, чтобы показать щетину на голени.
– Подожди-подожди! – замахал руками Феликс, прерывая её рассказ, – В шестнадцать замуж?! Я понимаю, что девочки рано взрослеют и всё такое… Но в шестнадцать?! Сколько же твоему жениху было лет?
– Пятьдесят два, – с кривой усмешкой отвечает Лауда, – но ты не бойся, свадьба не состоялась, я тогда такой скандал закатила, что он сам отказался, потому что подобного позора ещё не испытывал.
Лауда хорошо помнит ту унизительную процедуру. Она ещё не понимала, зачем ей это делают, но мать не объясняла причин, лишь твердила, что нельзя быть "заросшей свиньёй". А спустя два дня Лауда узнала о предстоящей свадьбе.
– Но почему?
Действительно, почему?
– Тебе всю предысторию рассказать? – Лауда, закончив перевязку, села на пол, испытывающе глядя на Феликса.
– Давай с самого начала, я ни черта не понимаю.
Почесав затылок и вытянув губы уточкой, она начала:
– Я не помню своих биологических родителей. Как оказалось позже – я узнала об этом от отца после истерики по поводу замужества – мои родители умерли, когда мне не было и года, а эти родители были моими крёстными не по своему желанию, а по традиции, и, чтобы сохранить свою репутацию, взяли меня под опеку.
Лауда даже помогла ему надеть кроссовок, потому что сам он был не в состоянии. Как тут злиться и ненавидеть?
– Какой смысл меня содержать без выгоды? Вот и решили за мой счёт найти состоятельных родственников. Сам понимаешь, что состояние приходит только с возрастом. Вот и всё…
Она не станет рассказывать ему о том, как жалела, что слишком рано у неё сформировались женские "прелести". Как пыталась отрезать свои волосы, чтобы быть похожей на мальчишку, как с пеной у рта доказывала несправедливость, за что и получила первую пощёчину. Вообще, это забавная ситуация: Лауда не была активисткой, не любила вечеринки, у неё было всего несколько подруг, и она никогда не знала нужды. Но стоило ей пойти наперекор воле родителей всего один раз, как она изменилась, а вместе с этим исчезли и те немногочисленные друзья, и ей пришлось научиться бежать.
Она считала своё положение своеобразной эстафетой.
Феликс пытался понять, как такое возможно. Как люди могут вот так распоряжаться судьбой ребёнка. Пытался, но не мог. Как и с ненавистью к Лауде: пытался, но ничего не выходило.
– Нужно узнать, выпускные ли под залог близнецы.
До него не сразу доходит смысл её слов. Он задумывается. А когда понимает, глаза лезут на лоб.
– Что ты сказала?
– Внести залог за Эмиля и Амиля, – она достаёт из рюкзака серьги и показывает Феликсу: – Они дорого стоят, выторгую в ломбарде приличную сумму. Или же можно сразу к ювелиру, там тоже примут – это же эксклюзивные серьги, сделанные на заказ.
Где Феликсу найти слова, чтобы описать её безумство?!
– Тебе это зачем?
С самым невинным, простодушным, открытым взглядом и ровным голосом она отвечает:
– А почему нет?
Прода от 02.05.2025, 12:35
ГЛАВА 8
Необъяснимая доброта Лауды объяснялась до банальности просто: бежать больше некуда. Петля захлопнулась на документах. Нет смысла лелеять жалкие осколки свадебного торжества, добытые ложью и хладнокровным расчетом. Лауда была странной птицей: ей бы ненавидеть своих родителей, если этих людей вообще можно было так назвать, но вся энергия утекала в бесплодные попытки вырваться на свободу.
Феликс, как завороженный, разглядывал витрину с сигаретами.
– Что высматриваешь? – спросила она, силясь увидеть мир его глазами, сквозь призму разноцветных пачек.
– Пытаюсь уговорить себя обзавестись хоть какой-нибудь пагубной привычкой. Говорят, это полезно для мозгов, когда есть хоть что-то.
Вот оно что. Феликс, с зияющей пустотой вместо души, пытался заполнить ее дымом, никотином, гнилыми зубами и прочими "прелестями" курения.
– Можешь снять дешевую шлюху и подцепить заразу.
Феликс скривился от ее предложения, бросив на нее осуждающий взгляд.
– Лучше рак легких.
Хмыкнув, Лауда отошла, освобождая ему проход. Они стояли у полицейского участка. Она не могла войти, вдруг в розыске, а Феликс вроде как чист. И деньги в карманах звенят.
– Если я не вернусь, запомни меня таким.
– Безнадежным неудачником?
– Безнадежным мечтателем, – поправил он, делая шаг к участку. – Злачное место…
Он что-то бормотал себе под нос, пока шел, а Лауда украдкой начала надеяться, что он вернется. Не потому что он ей нравился, а потому что с кем-то пережевывать горечь проще. Будто волнение делится пополам, и шагать, и дышать становится легче. Камень на плечах кажется не таким неподъемным.
Она бродила по кварталу, чтобы хоть как-то занять ноги, пока отравленные мысли, словно крысы, метались по закоулкам сознания.
Все люди – у каждого свой возраст – начинают чувствовать это удушающее давление в груди. Одни говорят, что сердце щемит, другие – что сосет под ложечкой, третьи выражают это нутром, а четвертым впору сказать, что задница чует неладное. У каждого по-своему, но суть одна – страх. Вот и Лауде казалось, что она вобрала в себя всю эту тоску, пока пыталась отвлечься, сбежать от реальности в мир фантазий. А фантазии у нее были своеобразные: то она – огнедышащий дракон, то – оборотень, а через минуту уже в доспехах рыцаря совершает дерзкие набеги. Детские фантазии, даже не мечты, но они помогали отвлечься. И в этот раз она впала в состояние, когда глаза открыты, но ничего не видят. Так просидела больше двух часов, глядя в пустоту, и была рада этому. А когда очнулась, пошла в сторону участка. Феликс слишком долго не появлялся, и надежда в ней погасла, как будто ее отрубили.
Она находила круги поблизости от участка, и чтобы закрепить это чувство безнадежности, пошла прямо к нему. И в тот самый момент, когда загорелся красный свет, из участка вышли трое: Феликс плелся позади близнецов, еле волоча ноги, будто его там пытали всеми мыслимыми и немыслимыми способами.
Лауда застыла, не переходя дорогу. Смотрела на эту измученную троицу, и в области солнечного сплетения приятно затрепетало. Да, она была рада.
– Ноги моей там больше не будет, – выпалил Феликс с ходу, не дав ей и слова сказать. – Валим отсюда. Здесь воздух тяжелый.
О, она только рада, как и Амиль с Эмилем.
– Мы теперь твои должники, – сказал один из близнецов. И Лауда не поняла, вопрос это или утверждение.
– С чего вдруг? – спросила она, идя по правую сторону от Феликса и по левую от близнецов.
– Мы и за меньшее торчим людям, поэтому да, должники. Чего ты хочешь?
Документы? Глупо говорить такое сейчас.
– Есть хочу.
Феликс хмыкнул и толкнул ее в плечо.
– А ты блаженная, оказывается.
Прода от 19.05.2025, 16:56
ГЛАВА 9
Полдень томил. Феликса снедало болезненное урчание в животе, а виски Лауды пронзала острая головная боль. Они забились в подвал магазинчика близнецов, словно мыши в нору. Феликс готов был поклясться, что несварение подкралось к нему вместе с началом пламенной арабской перепалки Эмиля и Амиля. А головная боль Лауды, как ей казалось, рождалась из этого же хаоса гортанных выкриков.
– Что они говорят? – спросил Феликс, и девушка дернулась, словно он посягнул на что-то сокровенное.
– Ты думаешь, если у меня восточные корни и имя редкое, закосившее под паранджу, то я арабский знаю?!
Феликс, не задумываясь, кивнул.
– Ну ты и расистская свинья! Это латинское имя! А я славянка до мозга костей! Выбесил.
– Так и сказала бы сразу, чего глотку драть? Мне этих криков мало?
Да, близнецы, как оказалось, даже ругались с каким-то диковинным изяществом. Поначалу, может, эти непонятные слова и забавляли, но спустя десять минут словесной баталии в голове гудело, как в улье.
– Как думаешь, – Феликс наклонился к уху девушки, – они матерятся или ведут конструктивный диалог?
Она хихикнула – шепот парня щекотал нежную кожу шеи – и подалась корпусом к нему.
– Насчет слов не скажу, но по эмоциональной окраске – чистейшая нецензурная перепалка… Ой!
Лауда вздрогнула, когда один из братьев швырнул в другого туго скрученный клубок проводов. Он с глухим стуком врезался в стену и отлетел.
– Ой! – передразнил Феликс, слегка толкая её плечом.
Оба сидели на полу по-турецки и шептались, словно школьники на задней парте. На лицах играли живые, любопытные эмоции: словно парочка названных супругов в песочнице, увлеченно лепящих пирожки из черного и белого песка. Именно такими они сейчас и казались.
