Демон

— Ну, — попытался отшутиться Рудольф Варфоломеевич, — может что-то такое и было. Просто пришелец сразу умер от ужаса, а испугавшиеся последствий ученики уничтожили труп.
       Шутка получилась так себе.
       — Вы молоды, — вздохнул Лебедской-Тамбиеев, — очень молоды. И недавно попали сюда. В вас еще жива надежда. Я вам даже завидую. Но меня годы сделали реалистом. Свою жизнь мы проведем здесь. До самого конца. В одиночестве.
       — Почему в одиночестве? — спросил Рудольф Варфоломеевич и тут же понял, что сморозил глупость.
       — Почему? — Лебедской-Тамбиев усмехнулся. — Скажите, когда вы последний раз участвовали в посиделках с коллегами по кафедре? Я не про научные и организационные заседания. Я про отмечания юбилеев, праздников, когда все вокруг вас едят и пьют. И ожидают от вас примерно того же. Историю с мелом и досками еще можно выдать за невинное обсессивно-компульсивное расстройство. В конце концов, настоящий ученый может и даже обязан иметь какую-нибудь чудинку. Главное, чтобы он учеников топором не расчленял, а на остальное глаза закроют. Но вот пренебрежение к коллективу, выраженное в отказе разделить пищу, — это непростительная вещь. Лучше не приходить вообще. И вы не приходите, не так ли?
       — Так, — согласился Рудольф Варфоломеевич.
       — Продолжаем. Как у вас с женщинами?
       — С местными? Ну… Я пока не пробовал. Полагаете, мы не совместимы?
       — Насчет генетической совместимости понятия не имею. И вряд ли узнаю. Но я, как вы понимаете, не мог сохранять все эти годы целибат. Однако все, что на самом деле, нам с вами доступно, — это половые контакты за деньги. Все прочие, даже разовые, отношения предполагают, что вы опять же разделите с дамой пищу. Вы готовы продемонстрировать свои пищевые пристрастия?
       Борисоглебский-Таврический понимал, что нет.
       — Вы можете завести домашнее животное. Это самые близкие отношения, которые нам с вами доступны. Хотя многим людям вполне хватает и этого.
       — И как же вы все это время? — Рудольф Варфоломеевич был растерян и чувствовал жалость к Леонидию Витольдовичу. Это было нелогично, потому что жалость он должен был бы испытывать в первую очередь к самому себе. Но сознание его было еще не готово к тому, чтобы принять все рассказанное как непреложный факт.
       — Ушел в науку. У меня много печатных работ, монографий, успешные талантливые ученики. Если будете в южном крыле университета, то в большой химической аудитории сможете увидеть портрет моего деда. Говорят, я страшно на него похож, — Лебедской-Тамбиев подмигнул.
       
       Возникла пауза. Рудольф Варфоломеевич пытался переварить все сказанное. Леонидий Витольдович думал о чем-то своем. Потом он вздохнул и сказал:
       — Я очень хотел бы вернуться. Но куда спустя столько лет? Когда меня сюда занесло, пост Верховного занимал … — тут Леонидий Витольдович назвал еще одно плохо совместимое с человеческим речевым аппаратом имя. — Вы вряд ли его застали. Это был год …
       — Но почему же? — перебил его Рудольф Варфоломеевич. — Застал. Еще как застал! Он занял свою должность лишь десять лет назад. Постойте-ка!.. Получается, время тут и там течет с разной скоростью? С очень разной! У нас с вами есть шанс вернуться к прежней жизни!.. — тут он осекся.
       Лебедской-Тамбиев смотрел на него с отеческой грустью:
       — Вот именно, дорогой мой, вот именно. Вы не представляете, как отрадно мне слышать, что теоретически я еще мог бы застать все, что потерял. Во всяком случае, многое из того. Но вопрос “как?” по-прежнему не имеет ответа. Так что я даже думать об этом не хочу, чтобы не травмировать себя бесплодной надеждой. Лучшее, что могло здесь с нами случиться, — это наша встреча. Это шанс на хоть какое-то подобие нормальной социальной жизни. Мы не обязаны становиться близкими друзьями, но общаться друг с другом, не боясь показать свою инаковость, мы вполне можем. Кстати, мы могли бы объединить наши кулинарные труды. Приносите мне свое сырье, а я познакомлю вас с работой моей “кухни”.
       
       Домой Рудольф Варфоломеевич возвращался обремененный тяжкими размышлениями, пищевыми дарами Леонидия Витольдовича, советом добавлять к меловой вытяжке коллаген и промокодом на скидку в интернет-магазине iHerb.
       Встреча с соплеменником ввела Борисоглебского-Таврического в угнетенное состояние. У Рудольфа Варфоломеевича не было определенных планов, как и где искать путь домой. Он даже не приступал к этому. Но у него до сих пор была жива надежда. До сих пор он чувствовал себя уверенно настолько, насколько это возможно в сложившихся обстоятельствах. Он был горд тем, что не раскис, не растерялся, смог адаптироваться. Он был уверен, что как только решит все проблемы, связанные с жизнью в этом мире, то приступит к основной задаче — возвращению домой. И вот только что ему сообщили, что задача эта не имеет решения, и не верить сказанному не было повода. Впервые за все время пребывания здесь Рудольф Варфоломеевич пожалел, что не может употреблять местный алкоголь.
       Неделю он ходил мрачный и раздраженный, балансируя между отрицанием и гневом. Отрицать очень хотелось, но в данных обстоятельствах было сложно. Гневалось проще. Выплескивать гнев на Лебедского-Тамбиева было недальновидно, на студентов — тоже как-то неправильно, но… студентам пришлось принять удар на себя. Как следствие, меловые запасы на этой неделе были особенно нажористы.
       От отрицания и гнева Рудольф Варфоломеевич закономерно перешел к стадии торга. “Что мы имеем? — спрашивал сам себя демон. — Мы имеем задачу. В этой задаче некий демон при неких условиях смог пересечь границы миров и попасть оттуда сюда. Далее в течение многих лет он же не смог воссоздать условия для повторного пересечения этой границы миров и перехода отсюда туда. Следует ли из этого, что такие условия не существуют? Нет, не следует”.
       Лебедской-Тамбиев был химиком, но Борисоглебский-Таврический занимался математикой и немного физикой. Это позволило ему посмотреть на ситуацию с другой стороны. Что, если Леонидий Витольдович чего-то не учел? Какие-то другие переменные в этом уравнении? Эксперимент можно проводить в разных условиях. Возможно, латынь была условием обязательным, но не единственным. Есть ли объективные данные, что прохождение межмировых границ возможно только в одну сторону? Может быть, на задачу надо вообще взглянуть с другой стороны. С какой, Рудольф Варфоломеевич пока не решил, но такие размышления его успокаивали. При таком раскладе он даже готов был смириться с тем, что поиски выхода затянутся на долгие здешние годы. “Главное — не сдаваться, не опускать руки, как этот старый химоза!” — пессимизм Лебедского-Тамбиева сильно раздражал Рудольфа Варфоломеевича.
       
       Время шло. Закончилась весна, наступило лето. В университете началась сессия. Вместе с ней в части аудиторий, принадлежащих филологическому факультету, начался ремонт. На время зачетов и экзаменов сотрудники и студенты были переселены на территорию соседних факультетов. На возмущенные протесты и аргументы, что такое переселение мешает образовательному процессу, ректор университета с легким рычанием напомнил, что образовательный процесс закончился 31 мая, а нынче процесс отчетности и не надо эти вещи путать.
       
       Кафедру латинского языка приютили математики, шутя, что пришло время расплачиваться за использование в своей науке букв латинского алфавита.
       Рудольф Варфоломеевич только что закончил предэкзаменационную консультацию, выпроводил всех из аудитории, запер дверь и, вооружившись стерильными медицинскими салфетками, очистил доску от мела. Сегодня был ровно год с того дня, когда демона затащило в этот мир. “Пригласить, что ли, Леонидия в гости и отметить?” — подумал Борисоглебский-Таврический. Он собрал свои вещи, отпер дверь, вышел в коридор и направился к лестнице, когда его внимание привлекли голоса из аудитории напротив.
       — Ab imo pectore ^[1] говорю вам, Даниил Юрьевич, эта ваша “живая латынь” cloaca maxima est! ^[2] — заявлял кто-то.
       — Так уж и cloaca maxima, Петр Александрович! — отвечал ему кто-то густым басом. — Не слишком ли вы разошлись?
       — Ну хорошо, в любом случае это как минимум carmen horrendum. ^[3]
       — Carmen horrendum — это храп студентов на ваших лекциях, когда вы вещаете им про семантику этюдности у Овидия.
       — А чем вам так не нравится Овидий, позвольте спросить?
       — Ничем, я к нему совершенно равнодушен. Только вот cave hominem unius libri, ^[4] как говорили наши предки. Боюсь, это они вас имели в виду.
       
       Рудольф Варфоломеевич на слово “латынь” сделал стойку, словно породистая гончая на дичь, замер, прислушался к диалогу, а потом осторожно заглянул в приоткрытую дверь. В аудитории находились двое мужчин. Один из них — в джинсах и футболке — был на вид ровесником Рудольфа Варфоломеевича, высокий, полноватый, смуглый бородатый брюнет с намечающейся лысиной. Звали его Даниил Юрьевич Белкин. Второй — лет шестидесяти, в костюме, низенький и худощавый со светлой, хорошо сохранившейся шевелюрой — был Петр Александрович Норкин. Оба они являлись доцентами кафедры латинского языка и извечными оппонентами друг друга.
       Петр Александрович был категорическим приверженцем так называемой классической латыни — языка в полной мере мертвого и позволяющего, с точки зрения Даниила Юрьевича, разве что занимать мозг высокоинтеллектуальными, но абсолютно бесполезными задачами. Очередной узкий круг в бесчисленный раз знакомится с творчеством Цицерона и Вергилия в оригинале. И что дальше? Что нового можно там обрести еще через пятьдесят лет? А через сто? Петр Александрович был категорически не согласен с этим. Он любил латынь в себе. Что нового можно обрести, рассматривая работы Рафаэля? Изучая труды да Винчи? Стоя в бесконечно возводящейся Саграда Фамилия? Конечно же, прикосновение к тени гения!
       Разумом Даниила Юрьевича безраздельно владела идея “живой латыни”. Даже будучи мертвым, этот язык активно использовали веками, причем для самых прозаических нужд! Со времен Овидия и Горация в нем накопилась такая масса неологизмов и заимствований (как, впрочем, и в любом другом языке), что одним больше, одним меньше — значения не имело. Зато имел значение тот факт, что «живая латынь» была бы куда как популярнее, чем классическая мертвая. При этом Даниил Юрьевич был реалистом и на идеи о том, что латынь могла бы стать новым языком международного общения, смотрел с большим скепсисом.
       Эти двое вечно спорили. До хрипоты, до исступления, а подчас и до банального хамства, завернутого в красивую обертку той самой классической латыни (образование-то у обоих было одно и то же, так что общих культурных кодов они имели намного больше, чем им казалось). И упаси боже студентам Белкина было попасть на экзамене к Норкину и наоборот.
       — А что вы понимаете под классической латынью, Петр Александрович? — спрашивал Белкин. — Вероятно ту, на которой был написан “inscriptio Duenos”? ^[5]
       — Не говорите ерунды, Даниил Юрьевич! Вы не настолько необразованны, как пытаетесь казаться, и прекрасно знаете, что именно называется классической латынью, — возвращал шпильку Норкин.
       — Знаю, конечно. Да только ваши любимые авторы творили не совсем на том языке, на котором общались между собой жители Лация, а уж говорили и вовсе на Latina vulgaris. ^[6] Если провести аналогию с русским языком, то вы настаиваете, чтобы все ограничивалось даже не одами Ломоносова и Державина, а старославянским. Прощай, Пушкин, извини, Маяковский!
       — Не доводите ad absurdum, ^[7] Даниил Юрьевич. Разница между живым и мертвым языком вам прекрасно известна. Зачем доставать муху из янтаря и пытаться сделать ей искусственное дыхание? У вас не будет ни янтаря, ни живой мухи. Corruptio optimi pessima! ^[8]
       Рудольф Варфоломеевич, разумеется, не был знаком ни с Норкиным, ни с Белкиным и ничего про их отношения не знал. Ему повезло (или нет) застать коллег-латинистов за очередным спором, и он внимательно следил за их перепалкой, размышляя, под каким предлогом к ним обратиться.
       Предметом спора в этот раз стала книга.
       — Что это за разноцветное нечто у вас в руках, Даниил Юрьевич? Неужели издали визуальный словарь латинского языка?
       — Нет, но вы подали мне хорошую идею, Петр Александрович. А это всего лишь первый том «Гарри Поттера» на латыни. Показывал своим студентам на факультативе.
       — Этот примитив ad captandum vulgus ^[9] кто-то перевел на латынь? Почему бы не упражняться на качественных вещах? Перевели бы, например, «Анну Каренину»!
       — А вы censor morum! ^[10] Почему бы вам самому не попробовать? Я буду с большим нетерпением ждать вашего перевода хотя бы первой главы.
       В этот момент Рудольф Варфоломеевич, так ничего и не придумав, не выдержал и постучал костяшками пальцев по двери:
       — Простите!
       Спорящие обернулись.
       — Вы что-то хотели? Кто вы? — поинтересовался Петр Александрович.
       — Добрый вечер! Я тут с кафедры математики…
       — Вот именно, вечер, уважаемый! Почему бы вам не вернуться обратно на свою кафедру математики и не зайти к нам как-нибудь днем?
       Белкин хмыкнул:
       — Не обижайтесь на Петра Александровича, mi amice. ^[11] У моего коллеги периодически случается… как бы это сказать… alienatio mentis. ^[12]
       — Благодарю, что не приписываете мне dementia senilis! ^[13] — возмутился Норкин.
       — Dictum sapienti sat est, ^[14] — пожал плечами Белкин. — Так чем мы можем быть вам полезны?
       — Да вот, видите ли… — Рудольф Варфоломеевич задумался, как бы сформулировать свои вопросы так, чтобы эти двое не послали его сразу и окончательно. — Я тут услышал часть вашей беседы. Скажите, а эта… э… живая латынь — она чем-то отличается от обычной? Неживой?
       Пожалуй схожего эффекта демон мог бы добиться, если бы попытался затушить костер керосином.
       — От классической, молодой человек! От классической! — восклицал Петр Александрович.
       — Разумеется! — говорил одновременно с ним Даниил Юрьевич. — Она богаче, современнее и интереснее!
       — Dictum absurdum! ^[15] — возмущался Норкин.
       — А та латынь, которую изучают медики? Или юристы? — попытался вклиниться Рудольф Варфоломеевич. — Она достаточно живая?
       Оба латиниста одновременно замолчали, словно всю энергию для споров из них выпустили как воздух из лопнувшего воздушного шара.
       — Это вообще не латынь, — спокойно и грустно сказал Даниил Юрьевич.
       — Жалкое подобие, — согласился с ним Петр Александрович.
       Рудольф Варфоломеевич задумался. Может быть, в этом все дело? Возможно, вот та переменная в условии, которая мешала вернуться обратно? Интересно, а что же тогда изучали в гимназиях сто лет назад?