Часть I
Глава I
Имение Лазурный Холм
1904 год
Карета графа Белосветова стояла у подъезда, запряженная четверкой гнедых. В воздухе витал легкий холодок ранней осени. Лиза нащупала спрятанную в кармане мамину пудреницу, которую бережно хранила уже третий год, и посмотрела на отца. Антон Антонович Белосветов был бледен, но держался строго — как всегда.
— Ты будешь учиться в Смольном институте, — ровным, холодным, чужим голосом говорил он, поправляя перчатку. — Там тебя научат всему, что должна уметь и знать девушка из хорошей семьи.
Лиза хотела ответить, сказать, что будет скучать, но голос предательски дрожал. Она не хотела, чтобы отец знал, как она волнуется — потому что он не любил этого, всех этих «нежностей». Лиза, сдерживая слезы, обвела взглядом парадный вход в особняк. Лазурный Холм был ее домом, местом, где жили ее детские воспоминания. Здесь оставались ее комната, старый сад, где она пряталась от гувернанток, и отец, который хоть и редко улыбался и почти никогда не был ласков, но все же был рядом.
— Папа, — вдруг вырвалось у нее. — Почему мы никогда не говорим о маме?
Граф отшатнулся, будто она вытащила пистолет. Его лицо побледнело, но он тут же взял себя в руки.
— Потому что вы еще слишком малы, чтобы в полной мере понять это, — сказал он глухо.
— Но я хочу понять! Объясните мне, прошу вас.
Отец вздохнул. Его лицо как будто прояснилось, стало мягче, в глазах мелькнуло сочувствие. Он шагнул к карете, распахнул дверцу.
— Когда-нибудь, когда вы вырастите, мы обязательно поговорим, — пообещал он.
Лиза забралась в темное нутро кареты, опираясь на руку кучера. Дверца захлопнулась, и лошади будто бы неохотно тронулись. Лиза отдернула занавеску и прижалась лбом к стеклу, глядя, как Лазурный Холм медленно исчезает из виду. Снова нащупала пудреницу в кармане платья — крохотный осколок старой жизни, той, в которой еще была живой мама.
А впереди ждал Петербург — холодный, чужой, полный новых правил и чужих лиц.
***
День, когда мамы не стало, навсегда отпечатался в Лизиной памяти — будто выжженный огнем. Она с удивительной точностью помнила некоторые подробности, совсем не нужные: квадратные пряжки на черных туфлях горничной, ее испуганные глаза и дрожащую улыбку, латунный блеск витой ручки двери, что вела в мамину комнату, мягкость бухарского шелкового ковра, по которому она шла почему-то босиком, без домашних туфель. Помнила встревоженное мяуканье рыжего кота Аскольда. Помнила шелест ветра за окном и залитый солнцем пустой внутренний двор.
Мама уже два месяца не вставала с постели. Лежала, будто большая кукла: без эмоций, без чувств, без улыбки. Чаще спала, очень редко бодрствовала, еще реже — улыбалась. Просто лежала и смотрела в потолок пустым взглядом. Иногда по лицу ее пробегала тень боли, но уже в следующую секунду оно становилось таким же, как и всегда — ровным, спокойным, точно белая маска.
К ней пускали только доктора, усатого, грузного Дмитрия Ивановича, и сиделку, худосочную женщину с длинным носом и мышиными волосами, имени которой Лиза не помнила. Редко пускали горничных, а Лизу — почти никогда. Даже когда она плакала, топая ногами и цепляясь за дверную ручку, ее оттаскивали, шепча:
— Нельзя, барышня, нельзя!..
А потом Лиза случайно подслушала разговор отца с няней, Марией Евгеньевной Фюнер, которая растила ее с пеленок. В тот день в доме было тише, чем обычно, даже прислуга ходила на цыпочках. Крестились, перешептывались, оглядывались. Зачем-то завесили все зеркала простынями; Лизу это пугало. Она спряталась в отцовском кабинете, под столом — там ей было спокойнее. Казалось, что только здесь не было той страшной тишины, повисшей во всем доме.
Дверь вдруг отворилась.
— Антон Антонович, — сказала няня, заходя в кабинет. — Настоятельно советую отослать барышню на время. Не нужно, чтобы она видела это.
— Да? — голос отца прозвучал удивленно. — Вы так полагаете?
— Я так полагаю.
Отец помолчал. Лиза замерла в недоумении: чего «этого» она не должна видеть? Сердце похолодело: наверное, это связано с мамой! Но… она болела, она кашляла, она была бледной… но она же не исчезнет? Правда, доктор говорил, что у нее апоплексический удар, и что она уже не оправится. Лиза все собиралась спросить у отца, что это за удар такой — и все никак не находилось времени на разговор. Она понимала только, что это что-то очень страшное.
— Понимаете, она еще ребенок… слишком мала… — продолжила няня. — Это ведь может плохо на ней сказаться.
— Спасибо вам, Мария Евгеньевна, — наконец ответил отец. — Я как-то… не подумал об этом. Вы абсолютно правы.
Когда они ушли, Лиза выбралась из-под стола и со всех ног бросилась в свою спальню. Отец заглянул спустя полчаса. Взгляд у него был отсутствующий, пустой, будто замерший.
— Элизе, вы поедете к вашей тете Анне. Ненадолго, — сказал он.
И голос тоже был странный — выцветший, надломленный. Лиза хотела закричать: «Нет, я хочу к маме!», но вместо этого без слов кивнула. Отец закрыл дверь, и она услышала его удаляющиеся тяжелые шаги.
Прибежала молоденькая горничная с заплаканными глазами, накинула ей на плечи теплую шаль — прямо на домашнее платье, засуетилась по комнате, собирая вещи в большой кожаный чемодан. Лиза сбросила шаль. Зачем она? На улице лето! Горничная этого не заметила. Она торопливо собирала все, что попадалось ей на глаза, что-то шепча, и то и дело крестилась.
— Лучше вам этого не видеть, — бормотала она, будто тоже слышала разговор отца с няней. — Барыня совсем плоха… А барин-то об вас и не подумавши! Ходит, как будто вас и вовсе тутачки нету. — Она говорила куда-то в пространство, мимо Лизы. — Завсегда он такой. Точно как статуя в нашем саду — каменный.
***
Имение тетушки Анны было большим, богатым, но пахло там нафталином и пылью, а сам дом больше походил на склеп. Сад был заброшенным, поросшим паутиной и сорняком, шикарные некогда розовые кусты одичали, аккуратные клумбы потеряли форму. Вместо цветов тут теперь росла обычная трава: лебеда, полынь, лютики.
Тетя Анна встретила Лизу в гостиной. Она сидела у кофейного столика с книгой в руках. Высокая, с густыми черными волосами, собранными в сложную прическу, одетая в траурное платье, она сидела прямо, как жердь, глядя на племянницу безразличным взглядом. Ее красота — отстраненная, статная, холодная, какая-то потусторонняя — всегда удивляла и притягивала, пленяла и очаровывала Лизу. А вот в деревне ее почему-то считали вампиршей. Сочиняли дурацкие сказки про гробы в комнатах особняка, про какие-то кровавые ритуалы и пропавших молодых деревенских девок.
— Ну вот и погостишь у меня, — сказала тетя, когда Лиза несмело вошла в гостиную.
И снова погрузилась в чтение, мгновенно забыв о гостье.
Особняк был тихим, погруженным в полумрак. В большой гостиной, которая здесь называлась «бирюзовой» стояли засохшие цветы в вазах, на стенках висели портреты умерших родственников, которых Лиза не помнила или не знала. Служанки двигались бесшумно, точно тени, и иногда до крика пугали Лизу своим появлением. Они, как и тетушка, всегда носили черное — без исключения.
Первые дни она не выходила из спальни. Сидела за столом и отсутствующим взглядом смотрела в окно, на заброшенный тетушкин сад. Между давно не стриженных кустов живой изгороди стояли качели — заржавевшие, с поломанным сиденьем, и Лизе почему-то очень хотелось пойти к ним, сесть, оттолкнуться ногами от земли…
В другой гостиной, желтой, висел огромный портрет Александра Николаевича, покойного мужа тетушки. Лизе казалось, что его глаза всегда смотрят на нее, где бы они ни стояла. Он не пугал ее, скорее, притягивал. Она могла подолгу рассматривать его лицо, фрак, сложенные на коленях руки. На столике у портера всегда стояли свежие цветы: тетушка меняла их каждый день.
Каждое утро она уходила на кладбище, на могилу мужа. В качестве помощницы брала с собой старую седую служанку Маргариту. Возвращалась с мокрым от росы подолом и сразу же садилась за свое бюро — перебирать какие-то письма, бумажки, старые записные книжки, не говоря ни слова. Лиза не решалась заговорить с ней — даже когда очень хотелось. Тетин траур был непонятен ей, страшил, но одновременно пленял своей загадочностью. Отец говорил, что Александр Николаевич умер уже почти десять лет назад, а «Аня все никак не может вернуться к жизни, как будто сама с ним в землю легла».
— Тетя, а когда папа меня заберет? — однажды все же не выдержала Лиза.
Тетушка нехотя подняла на нее глаза, поморщилась. Племянница ее раздражала, и у нее не получалось это скрывать. Впрочем, она и не пыталась.
— Через девять дней.
Тогда Лиза не поняла, почему именно через девять. Только несколько лет спустя, вспомнив завешенные зеркала, она вдруг осознала: мама умерла ровно в тот день, когда ее увезли к тетушке. И та знала, но ничего не сказала.
Время для Лизы тянулось очень медленно, каждый день казался вечностью. Тишина в поместье сводила с ума; иногда ей хотелось закричать во весь голос, лишь бы разбить ее, растревожить эту тяжелую, точно застывшую в янтаре атмосферу. Она начала ненавидеть тиканье часов — потому что больше почти ничего не слышала целыми днями.
А еще она была уверена, что в особняке живут призраки. Днем они прятались в портреты на стенах, а ночью выходили гулять. Лиза точно это знала, потому что не раз слышала скрип половиц под их ногами, слышала холодные безжизненные голоса за дверью.
Она начала бояться молчаливых служанок. Те скользили по длинным коридорам безликим тенями, их белые лица никогда не выражали никаких эмоций. Лиза думала, что, наверное, они все давно умерли, просто не знают об этом.
Однажды, сидя, как всегда, у широкого окна спальни, она вдруг увидела одну из служанок. Кажется, ее звали Лидией; Лиза не помнила. Обычно она тоже с каменным лицом передвигалась по дому, говорила редко и тихо. А сейчас — прижималась всем телом к широкоплечему деревенскому кузнецу, улыбалась, что-то быстро-быстро говорила. Они прятались за отцветшим кустом сирени, шептались и смеялись, и кузнец, грубый и веселый, целовал ее в круглую щеку, а она отталкивала его, но так, будто вовсе не хотела, чтобы он остановился.
Лиза удивленно смотрела на эту сцену. Значит, в поместье тетушки Анны есть жизнь! Она задернула портьеру. Почему-то на душе стало легче.
***
Тетушка Анна была поистине прекрасна: высокая, стройная, с горделивой осанкой и правильными чертами лица, она напоминала одну из богинь Олимпа. Ее лицо было будто выточено резцом холодного мастера, волосы, темные, с нитями проседи, неизменно были убраны в гладкую прическу, а одежда всегда была подобрана с безупречным вкусом. Даже самые мелкие аксессуары в ее образе не были случайны.
Днем она была строгой и отстраненной, а ночью бродила по особняку, бормоча стихи Пушкина — Лиза каждый раз просыпалась от ее шагов за дверью, приглушенных мягким ворсистым ковром.
— Я вас любил… Любовь еще, быть может…
Голос ее звучал странно — то ли насмешливо, то ли скорбно. Иногда она выходила в сад и шла по заросшим тропинкам, растворяясь в темноте. А однажды, проходя мимо Лизиной комнаты, остановилась и вдруг сказала, прижавшись губами к замочной скважине:
— Ну вот! Теперь Антон на своей шкуре узнает, каково это — овдоветь!
Лиза испугалась, вжалась в кровать, с головой накрывшись одеялом. А тетушка спокойно пошла дальше. Значит, это не призраки скитаются по поместью, а тетя Анна!
Но все же в их короткой совместной жизни были моменты, когда тетя казалась живой и почти человечной.
В бирюзовой гостиной стоял рояль, и иногда она, думая, что ее никто не видит и не слышит, садилась за него и играла. Музыка лилась тихо, печально, но так прекрасно, что Лиза замирала за дверью, боясь пошевелиться.
Несколько раз она хотела попросить тетушку сыграть для нее, но каждый раз ее что-то останавливало. Может быть, страх. А может быть, понимание того, что эта музыка — не для живых.
***
Столовая была огромной, холодной и казалась Лизе бесконечно длинной. Высокие арочные окна с темными штора пропускали яркий утренний свет, портреты предков в золоченых рамах смотрели на нее с безразличной строгостью.
Лиза, одетая в кружевное лиловое платьице, приоткрыла тяжелую дверь. Тетушка Анна сидела во главе стола, прямая и недвижимая, как один из портретов. Перед ней стояла тарелка с идеальный, золотистым омлетом и чашка черного кофе, от которого тянулся горьковатый аромат.
Лиза сделала неловкий реверанс, чуть не зацепившись носком туфельки за ковер. Но тетушка даже не подняла глаз. Она аккуратно отломила кусочек омлета вилкой и поднесла ко рту, словно в столовой больше никого не было. Молчание было таким громким, что в ушах звенело.
Лиза, покраснев от смущения, на цыпочках подошла к своему месту и тихо села, развернула тяжелую льняную салфетку. Служанка поставила перед ней тарелку с таким же омлетом, и Лиза уже собиралась положить салфетку себе на колени, как тетушка Анна вдруг заговорила:
— Твой отец уехал в Петербург. По неотложным делам. Неизвестно, когда он тебя заберет.
Лиза замерла, не желая верить сказанному.
— Уехал?.. — выдохнула она. — Без меня?
— Я же сказала: по делам, — раздраженно ответила тетушка и сделала маленький глоток кофе.
— Но он же вернется? Вернется, да? — Лиза с мольбой смотрела на тетку, будто та могла уладить этот вопрос. — Он же не забыл про меня?
Та не ответила, просто закончила завтрак, бросила салфетку на стол и вышла из столовой. Лиза сидела, уставившись в свой омлет.
«Он вернется, — упрямо твердила она про себя. — Не может не вернуться. Через день. Через два!»
Но дни шли за днями, а отец не спешил забирать ее из мрачного имения тетушки. Недели растянулись в два долгих, бесконечных месяца. И лишь в начале осени за Лизой наконец-то приехали из Лазурного Холма; но не отец, а просто кучер на старой пролетке. Тетушка Анна хлопнула дверью до того, как она успела взобраться на сиденье.
Дорога назад была длинной. Лиза смотрела на унылые, вымоченные ночным дождем поля и старательно, изо всех сил гнала от себя страшную мысль: отец забыл про нее. Ему было все равно. Он ее не любит.
«Нет! — тут же яростно крикнула она самой себе. — Нет! Он не забыл, он любит меня! Просто… просто у него было много важных дел в Петербурге. Очень много!»
Она уже почти убедила себя в этом, когда пролетка, наконец, подкатила к одному из входов в особняк. Кучер помог Лизе спуститься, отвязал от задка ее чемодан. Она поднялась по ступеням, взялась за ручку двери. Где же отец? Почему не встречает ее? Наверное, не заметил время. Сейчас она сделает ему сюрприз!
В холле навстречу вышла Мария Евгеньевна, тепло улыбнулась Лизе.
— У Антона Антоновича гости, — пояснила она.
Лиза без слов прошла мимо нее. Внутри кипел, не находя выхода, гнев. Неужели какие-то гости оказались важнее дочери?! Он и без того так надолго оставил ее с теткой, а теперь даже не счел нужным выйти к ней! Она поднялась к себе, переоделась в домашнее платье и снова спустилась — чтобы пойти к отцу в кабинет.
Дверь была приоткрыта, и оттуда доносились веселые, оживленные голоса. Лиза застыла, невольно прислушиваясь.
