Дежурство выдалось тяжелым — несколько сложных ампутаций, долгая операция по извлечению осколков. К вечеру Лиза не чувствовала ног от усталости. Сняв окровавленный передник, она прошла в сестринскую. Безумно хотелось горячего чая и тишины.
Дверь приоткрылась и в комнату заглянул доктор Вербин.
— Чай? — спросил он просто. — Позволите угоститься?
Лиза устало улыбнулась и жестом пригласила его войти. Они сидели за застеленным клеенчатой скатертью деревянным столом. Молчали, и тишина эта была не неловкой, а усталой, общей.
Потом Александр — доктор Вербин — стал рассказывать. Сначала о курьезном случае, как однажды к нему привезли солдата с вывихнутой челюстью, которую тот заработал, зевая на строевых занятиях. Потом о старом фельдшере, который верил, что может определять по пульсу не только болезнь, но и характер человека. Он говорил спокойно, с мягкой, интеллигентной иронией, и временами в его глазах вспыхивали смешинки. Он смеялся негромко, но искренне.
Лиза чувствовала себя спокойно в его присутствии — не нужно было ни о чем думать, ни за что держаться. Он был как скала, о которую можно было без страха опереться.
Он вдруг замолчал, глядя, как чаинки танцуют в его стакане. Выражение его лица изменилось, стало глубже, отстраненнее.
— Вы знаете, Елизавета Антоновна, — проговорил он тихо, — я ведь примерно вас понимаю. Моя жена, Эмма, умерла три года назад от скоротечной чахотки. За месяц сгорела.
Он произнес имя «Эмма» с особой бережной мягкостью, которую Лиза никогда прежде не слышала в его голосе.
— Она была немкой, — продолжил он. — Из семьи рижских немцев, потомственных врачей. И сейчас, в этой военной истерии… бывает особенно горько. Остались двое детей. Старший, Евгений, вам ровесник. Девятнадцать лет. Корнет. Сейчас где-то под Перемышлем, на фронте. А дочь, София, со мной. Ей тринадцать, учится в приходской гимназии для девочек здесь, в Петрограде. Ужасная модница и бунтарка. Характером и внешностью вся в мать, в Эмму…
Он улыбнулся, и в этой улыбке отразилась вся его отцовская любовь. Он не стал говорить дальше, рассказывать, как тяжело было терять жену, как трудно растить дочь в одиночку. Он просто поделился с Лизой своей историей.
Их дружба зарождалась в тишине сестринской, в короткие перерывы между работой. Сначала это были лишь редкие разговоры за чаем, но постепенно они стали искать друг друга взглядом в сутолоке госпиталя, чтобы обменяться парой слов. И Лиза с удивлением ловила себя на том, что ждет этих минут, ищет их, хочет. Доктор Вербин был вдвое старше ее; его сын был ровесником ей, сражался где-то там же, где должен быть Кирилл. По всем законам логики между ними должна была лежать непреодолимая пропасть. Но ее не было.
С Вербиным не нужно было притворяться. Он никогда не говорил пустых слов, не утешал и не сочувствовал, он просто был рядом. Чаще они молчали, и это молчание было не в тягость, наоборот — давало измученной душе передышку. Иногда он рассказывал что-то — о новых медицинских методиках, о забавном случае с раненым, о книге, которую недавно прочел. Его голос, ровный и спокойный, обладал странным свойством — он не заглушал боль, но словно создавал вокруг Лизы тихое, безопасное пространство.
Однажды вечером Лиза, заполняя журнал, вдруг осознала, что последние полчаса, пока Вербин работал рядом, она не думала о Кирилле с той пронзающей агонией и болью, что стала ее спутницей после его гибели. Нет, они никуда не ушли, но отступили, давая ей своего рода передышку. И в этом было что-то пугающее — будто она совершала предательство, хотя бы на миг позволяя себе не страдать.
Лиза украдкой покосилась на Вербина. Тот сидел, склонившись над бумагами, и мягкий свет лампы выхватывал легкую седину на висках и усталые морщины в уголках глаз. В его присутствии не было ничего мужского, а была только зрелая, глубокая человечность, надежность и понимание.
Потом по госпиталю поползли сплетни. Сначала были просто взгляды — быстрые, скользящие, когда Лиза и доктор Вербин шли вместе по коридору. Потом появился шепот за спиной, разговоры, обсуждения. Иногда Лиза ловила их среди общего шума:
— Все время вместе! Прямо не разлей вода…
Она чувствовала, как жаркая волна стыда и гнева заливает лицо. Да как они могут даже допустить мысли о чем-то непристойном и гадком?! Как могут думать, что между ними что-то есть?..
Одним утром, когда Лиза зашла в перевязочную, две санитарки резко замолчали, глядя на нее с неприкрытым любопытством. Она вскинула голову, губы ее сжались.
— Что? — с вызовом спросила она.
Санитарки стушевались, отвели взгляды. Но слухи росли, словно плесень в сыром углу, обретали детали: якобы их видели вместе поздно вечером, будто он задерживается в госпитале только ради нее, будто она смотрит на него с любовью.
— Молодая скучает, а он, вдовец… грех какой!..
— А ее жених-то погиб недавно, недолго горевала.
Каждое слово било Лизу по лицу. Она краснела, стоило Вербину появиться в поле ее зрения, бледнела, когда он обращался к ней. Пыталась сократить контакты — говорить только о деле, но душа все равно тянулась к нему, жаждала общения. И Лиза злилась на этих мерзких сплетниц, на саму себя, на Вербина, которому было будто все равно до обсуждений и пересудов за спиной.
И она не могла заставить себя оборвать эту странную дружбу. Когда он подходил, спрашивал:
— Ну, как вы сегодня, Елизавета Антоновна? — все слухи меркли, превращались во что-то незначительное и пустое. В его присутствии боль снова отступала, сменяясь редким и таким драгоценным спокойствием.
И Лиза была готова променять свою репутацию на это.
Дружба Лизы и Вербина постепенно выходила из стен госпиталя. Однажды он зашел к Кречетовым, чтобы передать ей журнал, который она забыла. Потом Лиза, узнав, что его дочь София заболела, принесла ей домашнего печенья и посидела у ее постели, пока Александр задерживался на дежурстве.
Вербин держался с невозмутимым спокойствием человека, который выше сплетен, и Лиза старалась брать с него пример. Какая разница, что они судачат, если все это глупая ложь?
Как-то вечером Татьяна Юрьевна, глядя, как Лиза собирается навестить Софию с новой книгой, неуверенно сказала, положив на колени незаконченную вышивку:
— Лиза, скажите прямо. У вас что, роман с этим врачом?
Лиза вскинула на нее глаза, покачала головой.
— Татьяна Юрьевна, как вы могли такое подумать? Он — друг. Единственный человек, с которым мне спокойно.
Татьяна Юрьевна тихо вздохнула и снова взялась за вышивку.
— Дитя мое, я повидала в жизни побольше вашего. И я вам так скажу: этот человек смотрит на вас не как на друга. Вы ему нравитесь, и это заметно. Прошу вас, не наделайте глупостей.
— Глупостей? — Лиза с вызовом и гневом посмотрела на нее. — Каких глупостей?
— Он — разночинец, Лиза. Простой врач. И эта ваша дружба… она весьма странная. Что у вас общего? Что может связывать девушку из нашего круга и человека совсем из другого мира? — Она помолчала, сжимая губы и качая головой. — Боюсь, как бы дурного не случилось.
Лиза не ответила. Она сжимала пальцами книгу, которую собиралась отнести Софии, мучительно пытаясь подобрать слова. Подозрения Татьяны Юрьевны ударили в самое больное место: она и сама порой не могла объяснить эту связь. Но точно знала одно: в мире, где все рухнуло, их дружба была единственным, что не ломалось, а наоборот, поддерживало ее.
Владимиру Романовичу это все тоже не нравилось. Он, последние месяцы такой тихий и ушедший в себя после удара, вдруг преобразился. В глазах, потухших после гибели сына, вспыхнули остатки былого огня — огня гнева и непреклонной, твердой воли.
Он громко и требовательно постучал в дверь ее спальни, когда он готовилась ко сну после долгой смены.
— Елизавета Антоновна, спешу до вас донести, что решительно запрещаю вам видеться с доктором Вербиным! — сказал он, едва переступив порог.
Его голос звучал властно. Лиза с недоумением поглядела на него.
— Почему?..
— Почему? — Он с силой оперся пальцами о спинку кресла, приподнимаясь, и в этой немощной тени вдруг проступил прежний хозяин дома. — Потому что он порочит вашу репутацию, вот почему. Вы — невеста моего сына! Вы — дворянка! А он кто? Простой лекарь. Эти визиты, эти разговоры… На вас уже показывают пальцем! Я не позволю, чтобы имя Кречетовых и память о моем сыне трепали в грязных сплетнях!
Он почти кричал, его иссохшая грудь тяжело вздымалась. Он яростно пытался отстоять последнее, что у него осталось: честь семьи, незыблемость устоев, в которых прожил всю жизнь. В его мире дружба между благородной барышней и простым врачом была немыслима, порочна и оскорбительна.
— Мы ничего дурного не делаем! — сжав зубы, возразила Лиза. — Он мой друг!
— Друг?! У девушки вашего круга не может быть таких друзей. Или вы прекращаете эти унизительные отношения, или я… я… буду вынужден требовать сатисфакции!
Лиза медленно опустилась на край кровати. Она понимала, что он не сможет осуществить эту угрозу — слишком больным и слабым он был. Но сам факт, что он бросил ее, больно ранил Лизу. Она смотрела на этого сломленного, усталого старика и понимала: он пленник того мира, что рухнул для них обоих, но из обломков которого все еще пытается выстроить стену. Стену между ней и единственным человеком, кто помогал ей дышать.
Следующим утром Владимир Романович велел подать автомобиль. Лицо его было бледным, но решительным. В кармане сюртука лежал тяжелый, холодный браунинг — тот самый, который он не брал в руки со времен юнкерства. Погода была серой и промозглой, то и дело с неба срывался мелкий колючий дождик.
— На Выборгскую сторону! — приказал он шоферу, захлопывая дверцу.
Дорога казалась бесконечной. Владимир Романович вышел из автомобиля, шатаясь, и медленно, опираясь на палку, пошел к темному подъезду доходного дома, где снимал квартиру доктор Вербин. Узкая лестница пахла мышами и кислыми щами. Каждый шаг давался с трудом, в висках стучало, грудь давила знакомая тяжесть.
— Квартира номер восемь… — пробормотал он, остановился у двери и поднял руку, чтобы постучать, но передумал и с силой нажал на ручку. Не заперто. Владимир Романович переступил порог.
Вербин, уже в пальто, как раз собирался выходить. Он обернулся, его обычно спокойное лицо выразило удивление.
— Что вам угодно?
— Мне угодно требовать удовлетворения, — твердо ответил Кречетов-старший. Глаза его болезненно блестели. — Вы поступаете низко. Гнусно!
Он выпрямился, расправил плечи. Его рука, сжимающая в кармане пистолет, дрожала, но настроен он был решительно.
— Не понимаю, о чем вы, — сказал Вербин.
— Не понимаете?! Довольно притворяться! Вы! — Владимир Романович ткнул в него указательным пальцем. — Вы пользуетесь горем и уязвимостью бедной девушки, тем самым подло пороча ее честь!
Казалось, Вербин только сейчас понял, кто перед ним.
— Владимир Романович, прошу вас, успокойтесь, — произнес он. — Вы все неправильно истолковали. Между мной и Елизаветой Антоновной ничего нет и быть не может, кроме искренней дружбы и взаимного уважения. Я никоим образом не пытался скомпрометировать ее.
— Лжете! — выкрикнул Кречетов, делая шаг вперед.
Вербин видел его смертельную бледность и синеву вокруг губ. Кинулся было к нему, чтобы помочь, поддержать, но тот выхватил пистолет, ткнул дуло прямо ему в грудь, и тут же другой рукой схватился за сердце. Глаза выкатились от ужаса и нехватки воздуха.
— Вы… вы!.. — хрипел он. — Мерзкий человечишко! Я не позволю, не позволю вам!.. Не позволю!..
Пистолет с грохотом упал на некрашеный дощатый пол. Владимир Романович пошатнулся и рухнул бы навзничь, но Вербин успел подхватить его и быстро опустить на обитую потертым бархатом кушетку у стены. Он расстегнул высокий ворот рубашки, принялся делать массаж сердца и искусственное дыхание. Но было поздно.
Второй удар оказался милосердным и беспощадным — быстрым и смертельным. Секунды — и все кончилось. Владимир Романович Кречетов умер на пороге скромной квартиры человека, которого пришел убить, чтобы защитить честь невесты погибшего сына.
Когда Лизе сообщили, она не поверила. Голова закружилась. Нет, это неправда! Этого не может быть, это какая-то глупая шутка, недоразумение! Татьяна Юрьевна беззвучно рыдала, сидя на диване и теребя в пальцах белый платок.
Похороны были тусклыми и безмолвными.
Через несколько дней Вербин попросил Лизу о встрече в госпитальном саду. Он стоял перед ней, прямой и строгий, и она никак не могла поймать выражение его взгляда. Он был будто пуст, обессилен.
— Елизавета Антоновна, — без предисловий начал он, — я не дурак, я понимаю, зачем Владимир Романович пришел ко мне.
Лиза молчала. Что тут скажешь? В горле стоял твердый ком.
— Наше общение должно прекратиться. Полностью. Ради вашего же покоя. Ради памяти несчастного старика. И ради моей совести тоже.
Он не стал ждать ответа, развернулся и ушел, оставив Лизу под сенью облетевших деревьев. Ветер касался разгоряченных щек, задувал под подол сестринского платья. Ей казалось, что она сходит с ума. Мысли путались, накатывая приступами жгучей, невыносимой вины. Это сюр. Это нереально. Так не бывает. Это она во всем виновата, это она убила его — своим эгоизмом, своим упрямством. Она ведь видела, как Владимир Романович слабел с каждым днем, видела, как боль от потери сына пожирала его. И вместо того, чтобы быть опорой, она принесла в дом скандал и пересуды, повела себя как глупая, наивная девочка.
Она виновата. Во всем виновата.
Кирилл, Владимир Романович… два гроба, опущенных в мерзлую землю. Татьяна Юрьевна осталась совсем одна. И доктор… Вербин только что смотрел на нее с таким холодным, окончательным пониманием. Он знал. Он понимал ее вину лучше, чем кто-либо.
Само ее присутствие приносило всем лишь смерть и горе.
Заявление лежало на столе Василисы Никитичны, написанное ровным, без единой помарки почерком. Всего несколько строк: «…ввиду острой необходимости в медицинском персонале на передовой… прошу о переводе в действующую армию…»
Василиса Никитична смотрела на Лизу поверх пенсне.
— Вы уверены, Елизавета Антоновна? Есть разнарядки на Крым… — Она помолчала, потом повторила: — Вы уверены? Там сейчас жарко. В переносном смысле. Госпиталя переполнены.
— Я уверена, — ответила Лиза, глядя куда-то в пространство поверх ее плеча. В ее голосе не было ни вызова, ни отчаяния, лишь плоская решимость.
Василиса Никитична потянулась к торчащей из чернильницы ручке.
— Тогда подпишу. Но на самом деле и у нас персонала на хватает, чтобы вот так отпускать вас.
Она все понимала — тоже слышала сплетни. Подписала прошение с некоторым сожалением, закурила папиросу, качая головой. Лиза кивнула в знак благодарности и забрала листок. Руки чуть подрагивали.
В коридоре она столкнулась с Вербиным. Он, казалось, вырос из полумрака — высокий, в белом халате, на котором алело маленькое пятнышко крови. Его глаза, темные и глубокие, безразлично посмотрели на нее — будто они даже не были знакомы.
Дверь приоткрылась и в комнату заглянул доктор Вербин.
— Чай? — спросил он просто. — Позволите угоститься?
Лиза устало улыбнулась и жестом пригласила его войти. Они сидели за застеленным клеенчатой скатертью деревянным столом. Молчали, и тишина эта была не неловкой, а усталой, общей.
Потом Александр — доктор Вербин — стал рассказывать. Сначала о курьезном случае, как однажды к нему привезли солдата с вывихнутой челюстью, которую тот заработал, зевая на строевых занятиях. Потом о старом фельдшере, который верил, что может определять по пульсу не только болезнь, но и характер человека. Он говорил спокойно, с мягкой, интеллигентной иронией, и временами в его глазах вспыхивали смешинки. Он смеялся негромко, но искренне.
Лиза чувствовала себя спокойно в его присутствии — не нужно было ни о чем думать, ни за что держаться. Он был как скала, о которую можно было без страха опереться.
Он вдруг замолчал, глядя, как чаинки танцуют в его стакане. Выражение его лица изменилось, стало глубже, отстраненнее.
— Вы знаете, Елизавета Антоновна, — проговорил он тихо, — я ведь примерно вас понимаю. Моя жена, Эмма, умерла три года назад от скоротечной чахотки. За месяц сгорела.
Он произнес имя «Эмма» с особой бережной мягкостью, которую Лиза никогда прежде не слышала в его голосе.
— Она была немкой, — продолжил он. — Из семьи рижских немцев, потомственных врачей. И сейчас, в этой военной истерии… бывает особенно горько. Остались двое детей. Старший, Евгений, вам ровесник. Девятнадцать лет. Корнет. Сейчас где-то под Перемышлем, на фронте. А дочь, София, со мной. Ей тринадцать, учится в приходской гимназии для девочек здесь, в Петрограде. Ужасная модница и бунтарка. Характером и внешностью вся в мать, в Эмму…
Он улыбнулся, и в этой улыбке отразилась вся его отцовская любовь. Он не стал говорить дальше, рассказывать, как тяжело было терять жену, как трудно растить дочь в одиночку. Он просто поделился с Лизой своей историей.
***
Их дружба зарождалась в тишине сестринской, в короткие перерывы между работой. Сначала это были лишь редкие разговоры за чаем, но постепенно они стали искать друг друга взглядом в сутолоке госпиталя, чтобы обменяться парой слов. И Лиза с удивлением ловила себя на том, что ждет этих минут, ищет их, хочет. Доктор Вербин был вдвое старше ее; его сын был ровесником ей, сражался где-то там же, где должен быть Кирилл. По всем законам логики между ними должна была лежать непреодолимая пропасть. Но ее не было.
С Вербиным не нужно было притворяться. Он никогда не говорил пустых слов, не утешал и не сочувствовал, он просто был рядом. Чаще они молчали, и это молчание было не в тягость, наоборот — давало измученной душе передышку. Иногда он рассказывал что-то — о новых медицинских методиках, о забавном случае с раненым, о книге, которую недавно прочел. Его голос, ровный и спокойный, обладал странным свойством — он не заглушал боль, но словно создавал вокруг Лизы тихое, безопасное пространство.
Однажды вечером Лиза, заполняя журнал, вдруг осознала, что последние полчаса, пока Вербин работал рядом, она не думала о Кирилле с той пронзающей агонией и болью, что стала ее спутницей после его гибели. Нет, они никуда не ушли, но отступили, давая ей своего рода передышку. И в этом было что-то пугающее — будто она совершала предательство, хотя бы на миг позволяя себе не страдать.
Лиза украдкой покосилась на Вербина. Тот сидел, склонившись над бумагами, и мягкий свет лампы выхватывал легкую седину на висках и усталые морщины в уголках глаз. В его присутствии не было ничего мужского, а была только зрелая, глубокая человечность, надежность и понимание.
Потом по госпиталю поползли сплетни. Сначала были просто взгляды — быстрые, скользящие, когда Лиза и доктор Вербин шли вместе по коридору. Потом появился шепот за спиной, разговоры, обсуждения. Иногда Лиза ловила их среди общего шума:
— Все время вместе! Прямо не разлей вода…
Она чувствовала, как жаркая волна стыда и гнева заливает лицо. Да как они могут даже допустить мысли о чем-то непристойном и гадком?! Как могут думать, что между ними что-то есть?..
Одним утром, когда Лиза зашла в перевязочную, две санитарки резко замолчали, глядя на нее с неприкрытым любопытством. Она вскинула голову, губы ее сжались.
— Что? — с вызовом спросила она.
Санитарки стушевались, отвели взгляды. Но слухи росли, словно плесень в сыром углу, обретали детали: якобы их видели вместе поздно вечером, будто он задерживается в госпитале только ради нее, будто она смотрит на него с любовью.
— Молодая скучает, а он, вдовец… грех какой!..
— А ее жених-то погиб недавно, недолго горевала.
Каждое слово било Лизу по лицу. Она краснела, стоило Вербину появиться в поле ее зрения, бледнела, когда он обращался к ней. Пыталась сократить контакты — говорить только о деле, но душа все равно тянулась к нему, жаждала общения. И Лиза злилась на этих мерзких сплетниц, на саму себя, на Вербина, которому было будто все равно до обсуждений и пересудов за спиной.
И она не могла заставить себя оборвать эту странную дружбу. Когда он подходил, спрашивал:
— Ну, как вы сегодня, Елизавета Антоновна? — все слухи меркли, превращались во что-то незначительное и пустое. В его присутствии боль снова отступала, сменяясь редким и таким драгоценным спокойствием.
И Лиза была готова променять свою репутацию на это.
Глава XIII
Дружба Лизы и Вербина постепенно выходила из стен госпиталя. Однажды он зашел к Кречетовым, чтобы передать ей журнал, который она забыла. Потом Лиза, узнав, что его дочь София заболела, принесла ей домашнего печенья и посидела у ее постели, пока Александр задерживался на дежурстве.
Вербин держался с невозмутимым спокойствием человека, который выше сплетен, и Лиза старалась брать с него пример. Какая разница, что они судачат, если все это глупая ложь?
Как-то вечером Татьяна Юрьевна, глядя, как Лиза собирается навестить Софию с новой книгой, неуверенно сказала, положив на колени незаконченную вышивку:
— Лиза, скажите прямо. У вас что, роман с этим врачом?
Лиза вскинула на нее глаза, покачала головой.
— Татьяна Юрьевна, как вы могли такое подумать? Он — друг. Единственный человек, с которым мне спокойно.
Татьяна Юрьевна тихо вздохнула и снова взялась за вышивку.
— Дитя мое, я повидала в жизни побольше вашего. И я вам так скажу: этот человек смотрит на вас не как на друга. Вы ему нравитесь, и это заметно. Прошу вас, не наделайте глупостей.
— Глупостей? — Лиза с вызовом и гневом посмотрела на нее. — Каких глупостей?
— Он — разночинец, Лиза. Простой врач. И эта ваша дружба… она весьма странная. Что у вас общего? Что может связывать девушку из нашего круга и человека совсем из другого мира? — Она помолчала, сжимая губы и качая головой. — Боюсь, как бы дурного не случилось.
Лиза не ответила. Она сжимала пальцами книгу, которую собиралась отнести Софии, мучительно пытаясь подобрать слова. Подозрения Татьяны Юрьевны ударили в самое больное место: она и сама порой не могла объяснить эту связь. Но точно знала одно: в мире, где все рухнуло, их дружба была единственным, что не ломалось, а наоборот, поддерживало ее.
Владимиру Романовичу это все тоже не нравилось. Он, последние месяцы такой тихий и ушедший в себя после удара, вдруг преобразился. В глазах, потухших после гибели сына, вспыхнули остатки былого огня — огня гнева и непреклонной, твердой воли.
Он громко и требовательно постучал в дверь ее спальни, когда он готовилась ко сну после долгой смены.
— Елизавета Антоновна, спешу до вас донести, что решительно запрещаю вам видеться с доктором Вербиным! — сказал он, едва переступив порог.
Его голос звучал властно. Лиза с недоумением поглядела на него.
— Почему?..
— Почему? — Он с силой оперся пальцами о спинку кресла, приподнимаясь, и в этой немощной тени вдруг проступил прежний хозяин дома. — Потому что он порочит вашу репутацию, вот почему. Вы — невеста моего сына! Вы — дворянка! А он кто? Простой лекарь. Эти визиты, эти разговоры… На вас уже показывают пальцем! Я не позволю, чтобы имя Кречетовых и память о моем сыне трепали в грязных сплетнях!
Он почти кричал, его иссохшая грудь тяжело вздымалась. Он яростно пытался отстоять последнее, что у него осталось: честь семьи, незыблемость устоев, в которых прожил всю жизнь. В его мире дружба между благородной барышней и простым врачом была немыслима, порочна и оскорбительна.
— Мы ничего дурного не делаем! — сжав зубы, возразила Лиза. — Он мой друг!
— Друг?! У девушки вашего круга не может быть таких друзей. Или вы прекращаете эти унизительные отношения, или я… я… буду вынужден требовать сатисфакции!
Лиза медленно опустилась на край кровати. Она понимала, что он не сможет осуществить эту угрозу — слишком больным и слабым он был. Но сам факт, что он бросил ее, больно ранил Лизу. Она смотрела на этого сломленного, усталого старика и понимала: он пленник того мира, что рухнул для них обоих, но из обломков которого все еще пытается выстроить стену. Стену между ней и единственным человеком, кто помогал ей дышать.
***
Следующим утром Владимир Романович велел подать автомобиль. Лицо его было бледным, но решительным. В кармане сюртука лежал тяжелый, холодный браунинг — тот самый, который он не брал в руки со времен юнкерства. Погода была серой и промозглой, то и дело с неба срывался мелкий колючий дождик.
— На Выборгскую сторону! — приказал он шоферу, захлопывая дверцу.
Дорога казалась бесконечной. Владимир Романович вышел из автомобиля, шатаясь, и медленно, опираясь на палку, пошел к темному подъезду доходного дома, где снимал квартиру доктор Вербин. Узкая лестница пахла мышами и кислыми щами. Каждый шаг давался с трудом, в висках стучало, грудь давила знакомая тяжесть.
— Квартира номер восемь… — пробормотал он, остановился у двери и поднял руку, чтобы постучать, но передумал и с силой нажал на ручку. Не заперто. Владимир Романович переступил порог.
Вербин, уже в пальто, как раз собирался выходить. Он обернулся, его обычно спокойное лицо выразило удивление.
— Что вам угодно?
— Мне угодно требовать удовлетворения, — твердо ответил Кречетов-старший. Глаза его болезненно блестели. — Вы поступаете низко. Гнусно!
Он выпрямился, расправил плечи. Его рука, сжимающая в кармане пистолет, дрожала, но настроен он был решительно.
— Не понимаю, о чем вы, — сказал Вербин.
— Не понимаете?! Довольно притворяться! Вы! — Владимир Романович ткнул в него указательным пальцем. — Вы пользуетесь горем и уязвимостью бедной девушки, тем самым подло пороча ее честь!
Казалось, Вербин только сейчас понял, кто перед ним.
— Владимир Романович, прошу вас, успокойтесь, — произнес он. — Вы все неправильно истолковали. Между мной и Елизаветой Антоновной ничего нет и быть не может, кроме искренней дружбы и взаимного уважения. Я никоим образом не пытался скомпрометировать ее.
— Лжете! — выкрикнул Кречетов, делая шаг вперед.
Вербин видел его смертельную бледность и синеву вокруг губ. Кинулся было к нему, чтобы помочь, поддержать, но тот выхватил пистолет, ткнул дуло прямо ему в грудь, и тут же другой рукой схватился за сердце. Глаза выкатились от ужаса и нехватки воздуха.
— Вы… вы!.. — хрипел он. — Мерзкий человечишко! Я не позволю, не позволю вам!.. Не позволю!..
Пистолет с грохотом упал на некрашеный дощатый пол. Владимир Романович пошатнулся и рухнул бы навзничь, но Вербин успел подхватить его и быстро опустить на обитую потертым бархатом кушетку у стены. Он расстегнул высокий ворот рубашки, принялся делать массаж сердца и искусственное дыхание. Но было поздно.
Второй удар оказался милосердным и беспощадным — быстрым и смертельным. Секунды — и все кончилось. Владимир Романович Кречетов умер на пороге скромной квартиры человека, которого пришел убить, чтобы защитить честь невесты погибшего сына.
***
Когда Лизе сообщили, она не поверила. Голова закружилась. Нет, это неправда! Этого не может быть, это какая-то глупая шутка, недоразумение! Татьяна Юрьевна беззвучно рыдала, сидя на диване и теребя в пальцах белый платок.
Похороны были тусклыми и безмолвными.
Через несколько дней Вербин попросил Лизу о встрече в госпитальном саду. Он стоял перед ней, прямой и строгий, и она никак не могла поймать выражение его взгляда. Он был будто пуст, обессилен.
— Елизавета Антоновна, — без предисловий начал он, — я не дурак, я понимаю, зачем Владимир Романович пришел ко мне.
Лиза молчала. Что тут скажешь? В горле стоял твердый ком.
— Наше общение должно прекратиться. Полностью. Ради вашего же покоя. Ради памяти несчастного старика. И ради моей совести тоже.
Он не стал ждать ответа, развернулся и ушел, оставив Лизу под сенью облетевших деревьев. Ветер касался разгоряченных щек, задувал под подол сестринского платья. Ей казалось, что она сходит с ума. Мысли путались, накатывая приступами жгучей, невыносимой вины. Это сюр. Это нереально. Так не бывает. Это она во всем виновата, это она убила его — своим эгоизмом, своим упрямством. Она ведь видела, как Владимир Романович слабел с каждым днем, видела, как боль от потери сына пожирала его. И вместо того, чтобы быть опорой, она принесла в дом скандал и пересуды, повела себя как глупая, наивная девочка.
Она виновата. Во всем виновата.
Кирилл, Владимир Романович… два гроба, опущенных в мерзлую землю. Татьяна Юрьевна осталась совсем одна. И доктор… Вербин только что смотрел на нее с таким холодным, окончательным пониманием. Он знал. Он понимал ее вину лучше, чем кто-либо.
Само ее присутствие приносило всем лишь смерть и горе.
***
Заявление лежало на столе Василисы Никитичны, написанное ровным, без единой помарки почерком. Всего несколько строк: «…ввиду острой необходимости в медицинском персонале на передовой… прошу о переводе в действующую армию…»
Василиса Никитична смотрела на Лизу поверх пенсне.
— Вы уверены, Елизавета Антоновна? Есть разнарядки на Крым… — Она помолчала, потом повторила: — Вы уверены? Там сейчас жарко. В переносном смысле. Госпиталя переполнены.
— Я уверена, — ответила Лиза, глядя куда-то в пространство поверх ее плеча. В ее голосе не было ни вызова, ни отчаяния, лишь плоская решимость.
Василиса Никитична потянулась к торчащей из чернильницы ручке.
— Тогда подпишу. Но на самом деле и у нас персонала на хватает, чтобы вот так отпускать вас.
Она все понимала — тоже слышала сплетни. Подписала прошение с некоторым сожалением, закурила папиросу, качая головой. Лиза кивнула в знак благодарности и забрала листок. Руки чуть подрагивали.
В коридоре она столкнулась с Вербиным. Он, казалось, вырос из полумрака — высокий, в белом халате, на котором алело маленькое пятнышко крови. Его глаза, темные и глубокие, безразлично посмотрели на нее — будто они даже не были знакомы.
