— Мне завтра еще до рассвета, — прошептал Кирилл, когда они стояли в холле в ожидании автомобиля.
— Я знаю, — так же шепотом ответила Лиза, достала из ридикюля маленький сверточек и вложила ему в ладонь. — Это… возьми с собой.
Кирилл бережно развернул платок и посмотрел на ладанку. Щелкнул крышкой и увидел квадратик бумаги.
— Молитва, — пояснила Лиза, и голос ее дрогнул. — Чтоб хранила тебя.
Он сжал ладанку в кулаке, его лицо вдруг исказилось гримасой боли и нежности.
— Лиза… я люблю тебя.
Чуть поодаль молча стоял в ожидании камердинер, держа в руках Лизины пальто и шляпку. Кирилл притянул Лизу к себе и поцеловал — отчаянно, нежно, словно пытался вдохнуть в себя ее душу, чтобы взять с собой. Она смущенно покосилась на камердинера. Тот стоял столбом, будто ничего не замечая, но глядя прямо на них.
— Я напишу, как только смогу, — прошептал Кирилл прямо ей в губы. — Жди.
Она кивнула, не в силах вымолвить ни слова, держась за его мундир. Они доехали до госпиталя, где Кирилл проводил ее до дверей и, убедившись, что она вошла в внутрь, двинулся обратно к автомобилю. Лиза стояла у высокого окна и смотрела, как он скрывается в темноте, свернув в переулок.
Саша ждала ее в комнате, сгорая от любопытства узнать подробности об ужине. Когда Лиза сообщила про венчание, она радостно захлопала в ладоши, сбегала на кухню и притащила большой поднос с двумя стаканами горячего чая и блюдом с булками.
— Объявляю чайную церемонию в честь грядущей свадьбы поручика Кречетова и Елизаветы Белосветовой! — шутливо, с наигранной торжественностью сказала она.
Лиза, одновременно счастливая и несчастная, села за стол. Саша сдвинула в сторону все лишнее и поставила поднос. Они пили чай, чуть отдававший медикаментами, отламывали куски мягкой булки и смеялись — над карикатурным изображением главного врача, которое Саша намалевала на промокашке, над заснувшим прямо в коридоре санитаром, чей храп разносился по всему госпиталю, над самим собой, пьющими чай в ночной тишине. Вспоминали Смольный с его строгими правилами, свои детские мечты.
— А знаешь, что? — Саша подмигнула подруге, облизывая пальцы от сахарной пудры. — Глядя на тебя, я тоже решилась. Найду себе жениха! Красавца-кавалериста. С усами! И выскочу замуж прямо на следующей неделе!
Лиза захихикала.
— Да ты с ума сошла! Разве так можно — выходить замуж, даже не зная человека?
— А мне и не надо его знать. Главное — это форма и усы! Остальное приложится.
Она встала, изображая из скромную невесту на венчании. Они снова залились смехом. В этот миг не было ни войны, ни госпиталя, ни тяжелой работы — только две девушки в тонущей в ночном полумраке комнате, безоглядно верившие, что впереди, несмотря ни на что, их ждет счастье. И булка с чаем была самым верным его предзнаменованием.
Глава ХII
Татьяна Юрьевна Кречетова приехала в госпиталь спустя четыре месяц после отбытия Кирилла на фронт. Заплаканная, она судорожно сжимала в руках черную меховую муфту, глаза неестественно блестели под густой двойной вуалью.
Лиза, в переднике, давно утратившем первоначальную белизну, привычно перевязывала раненого. Руки ее двигались быстро и уверенно, но взгляд был отстраненным, будто вся душа ушла в кончики пальцев, выполняющих свою работу. Она почти не спала последние дни — недавно пришло первое известие о тяжелых боях в Восточной Пруссии, где служил Кирилл.
Писем от него не было.
И тут Лиза всей спиной ощутила тяжелый, давящий взгляд и обернулась. В дверях палаты, залитая неясным светом осеннего дня, стояла Татьяна Юрьевна. Вся в черном, от шляпки с вуалью до пальто, она была самым настоящим олицетворением горя и скорби. В одной руке она сжимала крошечный ридикюль, в другой — лист плотной, официального вида бумаги.
Лиза поспешно кивнула ей, закончила перевязку, чувствуя, как внутри все содрогается от дурного предчувствия. Она выдавила улыбку для солдата, встала и на ватных ногах двинулась к Татьяне Юрьевне. Каждая секунда растягивалась в тяжелую вечность.
— Добрый день, — будто со стороны услышала она свой голос.
— Елизавета, — сказала Татьяна Юрьевна, безжизненно и ровно. Вуаль скрывала ее лицо, но не могла скрыть страшной пустоты в интонации. Она протянула ей бумагу.
— Что… что это?
Лиза не хотела брать листок, не хотела читать отбитые на машинке, чуть смазанные строчки. Нет! Она облизнула пересохшие губы и зажмурилась.
— Елизавета, — повторила Татьяна Юрьевна. — Я привезла это вам. Официальное извещение.
Мир вдруг сузился до этого листка бумаги, запульсировал горячей кровью в висках и горле. Лиза нехотя, преодолевая внутреннее сопротивление, взяла его, глаза скользнули по казенным строчкам, не читая, а подтверждая страшную догадку.
«…поручик Кирилл Владимирович Кречетов… исключен из списков полка убитым в бою… храбрость и патриотичность… вечная память…»
Слова сливались в густое черное пятно. Звуки госпитали — стоны, скрип тележек, голоса — ушли в никуда, уступив место оглушительному звону в ушах.
— Тело… — Лиза с трудом вынудила себя произнести это слово. — Где?
— Его везут. Похороны пройдут здесь, в Петер… в Петрограде. На Смоленском кладбище.
«Похороны». Это слово прозвучало как приговор. Последняя, слабая надежда — что все это ошибка, кошмар — рассыпалась в прах, и на Лизу свинцовой тяжестью обрушилась страшная реальность.
Лиза не разрыдалась, не закричала. Она просто перестала воспринимать сигналы тела. Бумага выскользнула из ее ослабевших пальцев и плавно, бесшумно опустилась на недавно вычищенный санитарами пол. Запахи и звуки будто обострились в сотню раз, ударили в нос: хлорки, белья, гноя, крови.
Она смотрела на рыдающую Татьяну Юрьевну, но не видела ее — перед глазами плыли темные круги. Колени внезапно подкосились, и все вокруг стремительно поглотила густая, беззвучная пустота. Лиза падала медленно, будто в воде, и последним, что она видела перед тем, как сознание погасло, был черный силуэт Татьяны Юрьевны на фоне широкого светлого окна.
***
Сознание возвращалось медленно, продираясь сквозь густой черный туман самозабвенья. Сначала Лиза почувствовала невыносимую, леденящую тяжесть во всем теле. Потом услышала чей-то голос — знакомый, звонкий, но почему-то никак не могла вспомнить, кому же он принадлежит.
— Какое горе! Какое горе! Обрученная невеста! Да что ж эта проклятая война делает, будь она неладна!..
Эти слова обрушились, как обвал, как острый штык, как обжигающий порох. Кирилл убит! Она не вспомнила, не подумала — это просто вонзилось в нее, будто меч в грудь. Физически, до боли, до резкой тошноты.
Лиза хотела закричать, но не смогла, лишь тихо, с хрипом выдохнула и приоткрыла веки. Мир плыл и качался, размывались контуры высокого белого потолка. Она лежала на койке в сестринской, пахло бинтами, лекарствами. На краю койки сидела Варя Смородинова — смешливая, легкая, энергичная кладовщица с веснушчатым носом и пушистыми волосами. Ее обычно веселое лицо было бледным, сосредоточенным. Она гладила Лизу по волосам.
— Элизавет Антонна, голубушка… очнитесь.
Чуть поодаль, у столика, спиной к ней стоял доктор Вербин и сосредоточенно набирал в шприц прозрачную жидкость из ампулы.
Лиза попыталась подняться, но тело не слушалось. Из груди вырвался сдавленный стон, и она вся затряслась мелкой противной дрожью, которая быстро перешла в судорожные, беззвучные рыдания, сотрясавшие ее с головы до ног. Она знала! Знала! Она чувствовала, что он не вернется — и это дурное предчувствие сбылось. Горе раздирало ее изнутри, когтило внутренности, душило. Слезы текли ручьями, но звука не было — только мучительные спазмы и жуткая нехватка воздуха.
Вербин обернулся. Увидев, что Лиза пришла в себя, подошел. Варя засуетилась вокруг койки, хватая какие-то повязки, компрессы, снова кидаясь к Лизе и бестолково гладя ее по плечу.
— Елизавета Антоновна, у вас шоковый стресс, — спокойно, тепло сказал доктор. — Вам нужно отдохнуть.
Он присел рядом, ловким движением пережал ей резиновым жгутом предплечье, протер кожу спиртом. Лиза не сопротивлялась — ей было все равно. Пусть делают с ней, что хотят. Она лишь смотрела на Вербина широко раскрытыми, полными слез глазами, чувствуя, как боль пожирает ее огнем, выжигает душу. Доктор быстро, профессионально нащупал на сгибе локтя вену, прицелился иглой.
— Это поможет вам уснуть, — сказал он, и Лиза ощутила легкий укол.
— Не хочу… спать… — выдохнула она. — Хочу… к нему… хочу умереть…
Вербин ничего не ответил, просто снял жгут и накинул на нее одеяло. Встал. Веки Лизы тяжелели, опускались, рыдания стихали, сменяясь тяжелым, вымученным дыханием. Вербин знал, что сон — не лекарство от горя, но это была единственная передышка, которую он мог ей дать.
***
Воздух был обманчиво ярок и прозрачен, словно отлитый из хрусталя. Осеннее солнце, низкое и щедрое, заливало золотом купола церкви, гранитные кресты и пожелтевшие листья, еще цеплявшиеся за ветки берез. Казалось, сама природа устроила пронзительно-прекрасный день; лишь ледяной ветерок, гулявший меж могил, напоминал, что на дворе уже октябрь, и что земля под тонким слоем пожухлой травы мерзлая и неподатливая.
Лиза стояла неподвижно, затянутая в черное суконное пальто с высокой горловиной, в которой тонуло ее бледное, почти бескровное лицо. Из-под шляпки с вуалеткой выбивались непослушные пряди волнистых волос. В руках, обтянутых гипюровыми перчатками, она держала крошечный ридикюль, и судорога сжимала его то сильнее, то слабее.
Перед ней зияла темная прямоугольная яма. Рядом на деревянных подставках стоял заколоченный гроб под покрывалом с золотыми нашивками. В нем лежал Кирилл.
Поручик Кирилл Кречетов. Ее жених.
Всего несколько месяцев назад он кружил ее на балу в Офицерском собрании, и его руки были тверды и нежны, а взгляд — полон такого обожания, что у нее перехватывало дыхание. Он говорил о скорой свадьбе — когда его отпустят в следующий раз — об их будущем, о любви, а она, выпускница Смольного, мечтавшая с детства о работе учительницы и безмужии, снова и снова с изумлением понимала, что готова все это забыть и стать просто мадам Кречетовой. Ради Кирилла. Ради этого света в его глазах.
Грохот пушек где-то под Восточной Пруссией положил конец всем этим планам. Сперва Татьяна Юрьевна с официальным, сухим извещением на гербовой бумаге. Потом — письмо от однополчанина. «Погиб геройски… вынес раненого солдата… скончался на руках…»
Голос священника, густой и печальный, лился, смешиваясь с дымком кадила:
— И со святыми упокой…
Родители Кирилла плакали приглушенно, навзрыд. Татьяна Юрьевна, опираясь на руку Владимира Романовича, вся изломанная горем, время от времени бросала на Лизу взгляд, полный какого-то безутешного, немого вопрошания, будто та была ответственна за жизнь ее сына.
У Лизы в глазах стояли слезы — жгучие, горькие — но она не позволяла им пролиться, хотя они подступали в горлу дурнотным тошнотворным комом. Позже. Не сейчас. Не при всех. Она смотрела поверх головы священника на золотую рощу за оградой кладбища. Такой же, ослепительно золотой, была та березка, под которой они гуляли когда-то в Лазурном Холме.
И сквозь тупую, физическую боль утраты, леденящий ветер и монотонный голос батюшки в сознании с железной четкостью встала вдруг простая и страшная мысль: все так, как она и хотела. Все-таки не стать ей чьей-то женой.
Это был приговор, вынесенный самой судьбой. Жизнь жестоко и буквально указала ей путь. Одинокий. Без Кирилла.
Гроб начали опускать на ремнях, и Татьяна Юрьевна сдавленно вскрикнула и пошатнулась. Лиза вздрогнула, и ее рука в перчатке метнулась к губам, чтобы загнать обратно готовый вырваться крик. Она впилась ногтями в ладонь, и боль вернула ее к реальности. Она выпрямилась еще больше, подняла подбородок, вдохнула полной грудью колкий осенний воздух, пахнущий прелыми листьями, холодной землей и ладаном.
Первые зерна земли со стуком посыпались на крышку гроба. Все было кончено. Лиза сняла с пальца кольцо и сжала его в кулаке. Война не позволила ей последний раз взглянуть на возлюбленного, загородила его глухой, обитой красным бархатом с золотыми крестами деревянной крышкой, и она с трудом переносила это осознание. У нее не осталось ничего, кроме маленькой фотографии с золотом кулоне, нескольких писем с фронта и страшной боли в сердце.
Когда могильщики закончили работу, Лиза повернулась и, не говоря ни слова, пошла прочь по аллее. Она держалась, пока длился обряд. Пока были видны края гроба, пока длились молитвы, пока можно было еще как-то представить, что это не навсегда. Но когда тяжелые чугунные ворота кладбища остались позади, что-то внутри оборвалось.
Лиза сделала несколько шагов по мостовой, и вдруг ноги сами подкосились, и она рухнула прямо на сырые холодные камни, не чувствуя боли от удара. Не крик, а какой-то животный сдавленный стон вырвался из ее горла. Руки сжались в кулаки. Одним из них с размаху, со всем отчаянием, что разрывало ее изнутри, она ударила по жесткой земле.
— Нет! — крик, наконец, вырвался наружу, пронзительный и дикий, не имеющий ничего общего с ее мягким контральто. — Нет! Верните! Верните мне его!
Она била по земле снова и снова, и тонкий гипюр рвался, обнажая содранную в кровь кожу. В мире не существовало ничего, кроме ледяной мостовой и всепоглощающей агонии, что рвала ее душу на куски.
— Лиза! Дочка!
Сильные руки обхватили ее сзади. Это был Владимир Романович. Он попытался поднять ее, прижать к себе, унять эту тряску, но она отталкивала его с какой-то неумолимой ненавистью, рыча и сопротивляясь.
Подбежала Татьяна Юрьевна. В ее заплаканных глазах вместе с горем читалось еще одно чувство — почти материнская жалость к этой девочке, которая только что тоже потеряла ее сына. Она, рыдая, упала рядом на колени, обняла Лизу за узкие плечи.
— Милая… деточка… успокойся, родная… — сдавленно шептала она.
Лиза не слышала. Ее крик перешел в беззвучные, судорожные рыдания. Силы окончательно оставили ее, сознание поплыло, мир потемнел и сузился до узкой щели.
Кое-как, с помощью подоспевшего шофера, ее, почти безжизненную, подняли и усадили в автомобиль Кречетовых. Голова ее беспомощно лежала на плече Татьяны Юрьевны, которая не отпускала ее руку, гладя холодные поцарапанные пальцы.
— Домой, — приказала она шоферу.
Ее привезли в особняк на Английской набережной, уложили в комнате для гостей. Тело горело, потом леденело, теряло чувствительность или, наоборот, ощущало все сразу — тесную горловину платья, тугой пояс, ободок туфли у щиколотки. Приехавший врач, осмотрев ее, тяжело вздохнул.
— Физических болезней нет. Это душевная болезнь, нервная горячка. Горе подломило ее. Покой, уход. И время. Только время может помочь.
Неделя растянулась в бесформенный срок. Лиза лежала, уставясь в потолок стеклянным, невидящим взглядом. Она не плакала, не говорила, не реагировала на обращение. С трудом ее удавалось уговорить сделать глоток бульона или воды. Она угасала на глазах, и в ее молчаливой апатии было что-то страшнее тех отчаянных рыданий у ворот кладбища.
