— …а какой блистательный прием давали князья Васильчиковы! — говорил отец. — Очень изысканно, спешу сообщить. Также был приглашен на обед к графине Левашовой, и, я вам скажу, это было нечто. Таких птифуров я не пробовал даже в Париже!
Лиза до боли вцепилась пальцами в косяк. Петербург. Неотложные дела. Приемы. Обеды у графини. Эти слова жгли ее изнутри, точно раскаленный уголь. Она отшатнулась и побежала прочь, в свою спальню, где упала на кровать и зарылась лицом в подушку. Мысли — нехорошие, злые — атаковали ее со всех сторон, но она не позволила им оформиться, затолкала в самый темный угол души, накрыла фальшивой, но такой спасительной уверенностью: «Конечно, он любит меня! Любит! Просто… обстоятельства так сложились».
Но где-то глубоко-глубоко внутри ее поселилась тоненькая, ледяная трещинка.
Глава II
После смерти мамы в поместье царила тяжелая, гулкая тишина. Для семилетней Лизы мир потерял не только ее, но и краски, и тепло, и радость. Он стал пугающе большим, холодным, равнодушным. И единственным источником хоть какого-то тепла и безопасности должен был стать отец. Должен был… Высокий, строгий, пахнущий табаком и чем-то чужим, непонятным — но отец. Любимый и родной.
Лиза всеми силами своей детской души тянулась к нему, ловила каждый его взгляд, каждый жест, жадно впитывая редкие, скупые проявления внимания. Ей так хотелось, чтобы он обнял, прижал к себе, спросил, про ее дела и настроение, посидел у кровати перед сном. Чтобы он увидел, как ей больно и страшно.
Но он не обращал на дочь совсем никакого внимания — как не обращал на слуг, на кучера, на горничных. Он был холодным и отстраненным. И Лиза пришла к выводу: его любовь нужно заслужить.
Она пыталась стать идеальной дочерью — сидела за обедом с прямой спиной, не роняя ни крошки, прилежно, с рвением училась, ее прописи были образцом аккуратности и старания. Лиза приносила их отцу — показать, и клала на стол, затаив дыхание.
— Хорошо, — бросал Антон Антонович, пробегая глазами по листу, и тут же отворачивался. — Молодец.
Для Лизы это короткое, сухое «молодец» звучало как наивысшая похвала. Она хранила его в сердце, как драгоценность, и старалась делать все еще лучше, еще идеальнее. Училась не кричать, не бегать, не шуметь, становилась тихой, почти невидимой, боясь лишним звуком или неловким движением вызвать его недовольство. Она гасила в себе детские порывы подбежать к нему, взять за руку, рассказать что-то смешное, что привиделось ей во сне.
Иногда, увидев, как он читает в кабинете, она подходила и молча садилась на ковер у его ног — просто чтобы побыть рядом. Сидела неподвижно, почти не шевелясь, и украдкой поглядывала на него. Больше всего в мире ей хотелось, чтобы он опустил руку и погладил ее по голове — но он даже не замечал ее присутствия, глядел в книгу или газету, хмуря ровные брови. Льющийся из окна солнечный свет путался в его коротких волосах, высвечивал красивый профиль, ворочался солнечными зайчиками на его плечах. А потом он вставал и уходил, не сказав дочери ни слова.
Все Лизины старания оставались незамеченными. Похвалы отца были редкими, пустыми, дежурными, а его равнодушие — стеной, о которую разбивались все ее попытки достучаться.
Но она не сдавалась. Она упрямо верила, что если будет самой воспитанной, самой послушной, самой лучшей дочерью на свете, то однажды он заметит ее. И тогда его сердце растает, и он даст ей, наконец, то, в чем она так сильно нуждалась: тепло и ласку.
Она не понимала, что любовь нельзя заслужить. Что она либо есть, либо нет. И эта детская, неутоленная жажда отцовской любви навсегда осталась в ней тихой, ноющей болью.
***
Солнечный луч поймал крупинки пыли, танцующие над гигантским кухонным столом. Лиза, надев большой ей, кипенно белый фартук поварихи Арины, с залихватской серьезностью терла в ступке специи для маринада. Пальцы пахли чесноком и розмарином.
— Сильнее, барышня, сильнее! — подбадривала Арина. — Чтобы весь дух в баранину вошел. Барин, папенька ваш, это жаркое обожает.
Папенька. От этого слова в груди у Лизы распускался теплый, трепетный цветок надежды. Сегодня он заметит. Непременно заметит. Ведь это она, Лиза, лично делала все самое главное — давила специи, следила, чтобы не пересолили, и даже сама положила в маринад лавровый лист.
— Арина, а ты скажешь папеньке, что это я готовила? — спросила она.
Губы поварихи растянулись в доброй улыбке.
— Конечно, скажу. Чего ж не сказать-то.
Обед подавали в кабинете. Лиза притаилась за портьерой у двери, затаив дыхание. Она видела, как камердинер Иван поставил перед отцом тяжелое серебряное блюдо.
Антон Антонович отложил ручку и с наслаждением потянулся в кресле. Лиза обернулась. Ну где же Арина, чего она так долго возится? Почему не идет?
Арина выплыла в коридор, когда отец уже заправлял салфетку за ворот рубашки. Подмигнув Лизе, она почтительно постучала по дверному косяку.
— Антон Антоныч, — обратилась она, сцепив перед собой руки. — Барышня Лизавет Антоновна сегодня для вас лично старались. Все сами приправляли, как большия.
Лиза замерла, ожидая. Цветок надежды готов был взорваться фейерверком.
Отец поднял глаза. Взгляд его скользнул по сияющему лицу Арины, потом по блюду, и наконец — на край портьеры, откуда виднелся край ее платья. Он кивнул, безразлично, почти не глядя.
— Молодец, — произнес он глуховато, и его рука потянулась не к ножу, а к стопке свежих газет, лежавших на краю стола. Он развернул «Новое время» и углубился в чтение, машинально отправляя в рот первый кусок.
Он ел. Несколько ложек картофельного пюре, два-три куска мяса. Вкусно? Не вкусно? Он не выразил ни одного чувства. Он просто утолял голод, параллельно читая о последних городских новостях и политических скандалах.
Теплый цветок в груди Лизы сжался, почернел и рассыпался пеплом. В горле встал ком. Она отвернулась от щели и прислонилась лбом к прохладной стене, стараясь не шуметь. Слезы текли по щекам сами собой, соленые и горькие.
Вечером, лежа в постели, она смотрела в потолок, залитый лунным светом. Сердце ныло от обиды. Он не заметил. Значит, она сделала что-то не так. Маринада было мало. Или плохо растерла перец. Надо было самой отнести блюдо и громко сказать...
Она перевернулась на бок, сжав кулачки. Новая мысль, отчаянная и ярая, пронзила ее: завтра. Завтра она придумает что-нибудь еще. Она научится чему-нибудь такому, что он не сможет не заметить. Вызубрит наизусть все «Бородино»! Или нарисует его портрет! Или...
Но список впечатляющих дел расплывался в глазах от накатившей усталости. Верный способ так и не придумался. Она лишь засыпала с твердым, детским убеждением: надо просто любить его еще сильнее и стараться еще лучше. Рано или поздно он обязательно увидит. Обязательно.
А внизу, в кабинете, граф Белосветов, допивая коньяк, сказал камердинеру:
— Жаркое сегодня было особенно великолепно. Скажи на кухне — молодцы. Выпишу премию за этот месяц.
Он так и не вспомнил о дочери.
***
Солнце ещё только пробивалось сквозь туман над имением, а Лиза уже стояла на пороге кухни, полная надежды, что уж сегодня-то у нее получится обратить на себя внимание отца.
Повариха месила тесто, руки ее были в муке. Лиза решительно подошла к ней.
— Арина, скажи, что еще папенька любит? Вчера жаркое ему не очень понравилось. Надо другое. Что-нибудь очень вкусное. Чтобы он аж… аж удивился!
Она сжала кулачки у груди, словно моля о помощи.
Арина замедлила движения. Крупная, добрая женщина посмотрела на худенькую девочку с большими глазами и растрепанной ночной косой, и в сердце больно кольнуло от жалости. Она вытерла руки о фартук, замялась на секунду, не зная, что сказать.
— Барышня, голубушка… Да он… он все ест. Неприхотливый барин. А жаркое было отменное, поверьте вы мне.
— Но он же не похвалил! — в голосе Лизы мелькнула обида. — Он даже слова не сказал! Может, пироги? Или… или тот торт, с безе, который ты на именины делаешь? Я помогу! Я белки взобью!
Она уже озиралась в поисках миски и венчика, готовая броситься в бой. Арина тяжело вздохнула. Она положила свои красные, шершавые ладони на тонкие, напряжённые плечи девочки.
— Лизавет Антоновна… родная моя… Да не в кушаньях дело-то. Совсем не в них.
Она искала слова, самые простые и самые невозможные. Как сказать ребенку, что каменное сердце не растопить ни жарким, ни пирогами?
— Он… он человек занятой. У него в голове — дела, заботы, газеты эти… — она безнадежно махнула рукой в сторону кабинета. — Он не замечает. Он… такой.
Она не смогла сказать «холодный». Не смогла сказать «равнодушный». Не смогла произнести самое страшное: «Он тебя не любит, дитятко, и никогда любить не будет. Он никого не любит».
Лиза смотрела на нее, не мигая. В ее васильковых глазах читалось непонимание, а затем — упрямый огонек.
— Значит, надо сделать такое кушанье, чтобы он не смог не заметить! — воскликнула она с детской жестокой логикой. — Самое-самое лучшее в мире! Ты научишь меня?
Арина поняла, что слова тут бессильны. Девочка сама должна была пройти этот путь — от надежды к отчаянию, от отчаяния — к гневу, а от гнева — к той самой спасительной независимости, которая одна только и могла стать ей щитом.
— Ладно, — сдалась она, снова взявшись за тесто, но уже с горьковатой усмешкой. — Будем учиться. Только смотрите, пальцы не сожгите себе. Будем делать яблочную шарлотку. Немецкую. Он ее… когда-то давно… ел с удовольствием.
Она солгала. Она не помнила, ел ли Антон Антонович когда-либо с удовольствием шарлотку. Но надо было дать девочке хоть какую-то соломинку, за которую можно было бы держаться.
Лиза же, с победоносным видом схватив яблоко и нож, уже мысленно видела, как отец наконец-то поднимает на нее глаза, полные изумления и гордости. Она еще не знала, что некоторые стены нельзя пробить ничем, даже искренней детской любовью.
Глава III
Смольный Институт благородных девиц, Петербург
1901 год
Петербург встретил Лизу ледяным балтийским ветром и низким серым небом, нависшим над Смольным институтом грозовым фронтом. Здесь, в этих стенах ей предстояло провести долгие годы.
Ее не спрашивали, хочет ли она здесь учиться. Отец заплатил немалую сумму, а значит, место за ней уже числилось. Однажды, за несколько дней до отъезда, Лиза тихо сказала, что могла бы учиться в Екатерининском институте.
— Он здесь, в Москве, — прошептала она. — Мы бы с вами виделись чаще…
Отец не ответил, но посмотрел так, что продолжать Лиза просто-напросто не решилась.
— Мне лучше знать, как поступать, — наконец сказал он. — Екатерининский не такой престижный. После Смольного вам все пути открыты будут.
Лиза не стала спорить. Она давно научилась быть кроткой, тихой и послушной. Ее отправляют в институт, а значит, ее задача — учиться лучше и прилежнее всех, чтобы учительницы говорили о ней с гордостью. Наверное, именно этого и ждет отец.
Утро отъезда в Смольный было хмурым. С низкого свинцового неба то и дело срывался мелкий колючий дождик и барабанил по окну Лизиной спальни. Она, уже в дорожном платье, сидела на краю кровати, сжимая в пальцах пудреницу. Ну вот и все, вот она и покидает родной дом, где все пропитано памятью о маме. Покидает на долгие годы.
Антон Антонович с самого рассвета заперся в своем кабинете. Дверь была закрыта наглухо. Лиза несколько раз прошла мимо, но постучать не решилась. Внутри все сжималось от горькой мысли, которую она уже не пыталась затолкать, как обычно, поглубже: «Он даже не выйдет меня проводить. Ему все равно».
Она вздохнула, накинула на плечи теплую пелерину и вышла в сад. Дорога на фамильное кладбище была знакомой до каждой травинки, до каждого бугорка. Пахло прелой листвой и приближающейся осенью.
Лиза прошла по тропинке мимо старых, местами сколотых надгробий. Белосветова Ирина Васильевна — бабушка. Белосветова Агния Дмитриевна — прабабушка. Наконец она подошла к массивному, тяжелому кресту из черного мрамора. Белосветова Анастасия Сергеевна. Мама. Вокруг было тихо и пусто, только ветер шелестел листвой старых лип и тополей.
Лиза опустилась на холодную каменную скамью, со слезами глядя на надгробие.
— Мама, — беззвучно сказала она. — Я уезжаю. Учиться. Далеко, в Петербург.
Достала из кармана бархатный мешочек. Внутри лежали ее детские жемчужные бусы. Она аккуратно повесила их на перекладину мраморного креста и тихо вздохнула. Жемчужинки застыли маленькими белыми слезинками.
— Возьмите. На память. Все равно там нельзя…
Она постояла еще немного, положив ладонь на холодный гладкий мрамор, пытаясь последний раз почувствовать связь с той, которой больше не было. По спине скользил ветер, задувал под пелерину.
Возвращаясь в дом, Лиза уже почти смирилась с мыслью, что уедет без прощального слова отца. Ну что ж… Значит, так тому и быть.
В холле ее встретила Арина; глаза ее были мокрыми. Она суетливо сунула Лизе в руки тяжелую, накрытую салфеткой плетеную корзину.
— Барышня… Напекла вам в дорогу пирожков да мясца завернула. Морсик ягодный, как вы любите, налила. Хлебушка, только из печи, горяченького… Чтоб не голодали в дороге-то! Путь, поди, неблизкий.
— Ну что ты, Арина, — улыбнулась Лиза, взвешивая корзину в руке. — Зачем столько наложила? Мне и не съесть!
Арина махнула рукой, отвернулась, сдержав слезы, потом сложила три пальца и перекрестила ее. За Ариной вышла и няня, молча положила Лизе в руку завернутый в носовой платок образок.
— Я еду с вами, — сказала она и тепло улыбнулась. — Доберемся до вокзала, а оттуда — на поезде. Интересное путешествие будет, правда?
Глаза старой няни лучились любовью и лаской. Лиза ответила улыбкой на улыбку. Няня, видимо, куда больше переживает за нее, чем родной отец — он вышел лишь тогда, когда Лиза уже открыла дверь, впуская в особняк мелкий дождик. Как всегда, безразличный, отстраненный. В руке он держал свой портсигар.
— Ну что, Элизе, готовы? — без эмоций спросил он, не глядя ей в глаза.
Он вышел проводить ее к карете. Кучер распахнул дверцу, разложил лесенку. Лиза замешкалась, пытаясь поймать отцовский взгляд. Ей хотелось что-нибудь сказать, что-нибудь теплое, смешное, но слова почему-то не находились.
***
Дорога из Лазурного Холма на вокзал была уже выматывающей. Душная карета, укачивающая монотонная тряска, пейзажи за окном, медленно сменявшие уют подмосковных лесов на плоские, серые поля. Вскоре показалась Москва — величавая, шумная, гордая. Она говорила перезвоном куполов, цоканьем копыт по мостовым, тихим шорохом дождя.
Поезд отправлялся через два часа. Лиза с Марией Евгеньевной перекусили вкусными пирожками с клубничным вареньем, купленными тут же, на вокзале, побродили по магазинчику часов, сувениров и книг. Лиза смотрела сквозь стекло витрины на изящные статуэтки и миниатюрные изображения столицы, на милые взгляду кулоны и колечки — и ей безумно хотелось купить что-нибудь. Но денег отец с собой не дал. В ее маленьком бисерном кошельке лежали лишь несколько мелких монет да пара банкнот, которые не хотелось тратить на безделушки.
Наконец на перрон подали их состав.
